– Вы приехали, получив ее письмо? – А почему же еще? Я полагаю, вы хотите его увидеть? Амадей Мафоре изъяснялся нервной скороговоркой, чего никак нельзя было ожидать, глядя на мягкие черты его лица. Он вытащил из внутреннего кармана конверт и судорожным, неловким жестом сунул его толстому комиссару. Адамберг и Данглар подошли поближе. Дорогой месье Мафоре, Мы с Вами незнакомы, и это письмо удивит вас. Речь пойдет о Вашей матери, Мари-Аделаиде Мафоре, и ее трагической гибели на том ужасном исландском острове. Вас заверили, что она умерла от холода. Это не так. Я тоже участвовала в той поездке, была на острове и знаю, что говорю. Все эти десять лет мне недоставало мужества рассказать, что случилось, и я не могла спать спокойно. Из эгоистических соображений – а я известная эгоистка, – будучи одной ногой в могиле, я бы хотела открыть Вам всю правду, я сама и все остальные утаили ее от Вас, хотя Вы имеете на нее полное право. Прошу Вас приехать ко мне, как только сможете, между семью и восемью вечера, в эти часы я обычно бываю дома одна, без сиделки. Искренне Ваша Алиса Готье 33-бис, улица Трамбле 75015 Париж Подъезд B, 6 этаж, дверь напротив лифта. PS: Постарайтесь, чтобы Вас никто не видел, войдите через черный ход (с улицы Бютт, дом 26), – Вам не составит труда открыть замок при помощи тонкой отвертки. Если только его опять не сломали, это у нас обычное дело. Бурлен с серьезным видом сложил письмо. – Мы не знали, что вы лишились матери. – Десять лет назад, – сказал Амадей. – Мне было всего семнадцать, и родители не взяли меня с собой в Исландию. Матери вдруг вздумалось “очиститься среди вечных льдов”, я навсегда запомнил ее восторг и эту фразу. Ей удалось уговорить отца, вернее, заморочить ему голову. Вечные льды были совсем не в его вкусе. Но против напора моей матери устоять было трудно. Она была всегда такая веселая, жизнерадостная, неотразимая, короче. Она могла бы показаться ненасытной, но ей просто все было интересно и хотелось всего и сразу. Вот они и поехали. Она, отец и Виктор. Виктор был очень возбужден предстоящим путешествием – он никогда не выезжал за пределы Франции. Но вернулись они вдвоем, отец и он. Мать умерла от переохлаждения, так они мне сказали. Амадей шмыгнул носом и, не зная, как продолжать, принялся массировать себе пальцы ног, или, скорее, выламывать их во все стороны. – Я помню, – подал голос Данглар. – Это когда туристы, человек десять, на две недели застряли в тумане? На маленьком островке, где-то на самом Севере? Они выжили благодаря тому, что на берег течением выбрасывало тюленей. – А говорите, не знали о смерти моей матери, – отозвался Амадей. – Судя по всему, вы уже навели справки? – Нет, просто я вспомнил сейчас эту историю. – Майор все помнит, – объяснил Адамберг. – Совсем как Виктор, – сказал Амадей, поменяв ногу и разминая пальцы на другой ступне. – У него сумасшедшая память. Поэтому отец и взял его на работу. Ему, например, даже не надо вести записи, чтобы составить потом отчет о собрании. Притом что в химии он ничего не смыслит. – Значит, – мягко продолжал Адамберг, – мадам Готье представила вам иную версию гибели вашей матери? Амадей отвлекся от ноги и положил руки на стол. Он то и дело выворачивал кончики пальцев, подвижных, как паучьи лапки, обладая редким умением гнуть и выкручивать третью фалангу. Его пальцы корчились на столе в судорожном гипнотическом танце. – Она пишет, что всегда была эгоисткой, и так оно и есть. Ей было плевать и на меня, и на то, как я отреагирую на ее мерзкие откровения. Ей хотелось отправиться на тот свет в белом платье с крылышками, и точка. Только она все равно не отмоется, потому что отец погиб из-за нее. И из-за меня тоже. Во всем виновата эта мерзопакостная баба. Селеста вышла и вернулась, поставив возле своего мальчика коробку с бумажными платками. Он высморкался и положил смятый комок на стол. – Спасибо, няня, – сказал он уже нежнее. – Вы не возражаете, если мы запишем ваш рассказ? – спросил Бурлен. Амадей сделал вид, что не расслышал, а может быть, просто потерял интерес к происходящему. Бурлен включил диктофон. – Так что вам сказала мерзопакостная баба? – спросил Адамберг. – Что мою мать убили на том острове! И что все держали язык за зубами! – Кто убил? – Она не назвала его имени. Под тем предлогом, что это ради моей же безопасности. Как же! Типа он страшно опасный, безжалостный злодей. Мерзкий ублюдок. Сначала он замочил другого человека из их группы, какого-то легионера, потому что тот отказался ему подчиниться. Он вынул нож и прикончил легионера одним ударом. Все были в ужасе, а убийца спокойно оттащил труп и скинул его в воду, между дрейфующими льдинами. Амадей высморкался. Он дошел в своем рассказе до самого главного, смерти матери, и запнулся. – Ну же, – выдохнул Адамберг. – Дня через три-четыре, не помню точно, когда они совсем ослабели от голода и холода, а туман и не думал рассеиваться, тот ублюдок сказал, что он не прочь бы потрахаться, прежде чем откинуть копыта. Его слова были встречены гробовым молчанием, потому что после смерти легионера все дико его боялись. Он стал начальником и держал их в страхе. Врач – среди них был врач, которого все называли док, – все же возразил ему: “У вас на это даже сил не хватит, похвастаться будет нечем”, – или что-то в этом роде. Его слова привели убийцу в ярость, и он сказал отцу: “Ты тоже считаешь, что я не смогу трахнуть твою телку?” Отец встал, пошатываясь, но его удержали, чтобы избежать драки. Амадей вытащил еще один платок. – Соболезнуем вам, – сказал Бурлен. – Ночью их разбудил крик моей матери. Он лежал на ней и уже засунул руки под… короче, уже засунул руки. У матери хватило сил отпихнуть его, и он упал задом прямо в костер. Ну, это как раз меня не удивляет, – усмехнулся Амадей. – Он вскочил и стал хлопать себя по заднице, чтобы потушить огонь. Он был смешон, понимаете, и унижен. Мало того, мать засмеялась, обзывая его на все лады, скотиной и мудаком, – у нее со словарным запасом было все в порядке. Но лучше б она промолчала, бедняжка. Потому что этот гад разъярился, набросился на нее и заколол одним ударом ножа в сердце. И ее тоже скинул под лед. Освещая себе дорогу горящей деревяшкой. А отец даже не шелохнулся. Как, впрочем, и никто другой. Молодой человек взял из коробки еще два платка. Возле его гуттаперчевых рук их образовалась уже целая кучка. – Почему они не убили его? – продолжал Амадей. – Их было десять человек! Десять против одного! “Авторитет”, ответила мне на это Алиса Готье, у него был “авторитет”. А главное, только он еще и мог бродить по острову в поисках жрачки. На случай если туда занесет какую-нибудь гагарку или чистика. Так что они молчали в тряпочку и безучастно, в полном изнеможении ждали, когда он вернется. Как-то вечером он притащил им тюленя, перебив ему хребет палкой. Он был весь в крови, и от него воняло рыбой. Вот тут отец и док встали, чтобы помочь ему донести добычу и разделать ее. Он приказал им бросить в костер камни, чтобы зажарить на них эту тушу. На этот раз Амадей вытер нос тыльной стороной руки. – Алиса Готье рассказывала об этом с блеском в глазах, не проронив ни слезинки, словно это было самое памятное гастрономическое переживание в ее жизни, типа гигантского лосося или чего-то в этом роде. Тюленя им удалось растянуть на несколько дней. Конечно, нельзя не признать, что этот ублюдок мог убить их всех и оставить еду одному себе. Ан нет, он накормил всю группу. И этого у него не отнять, сказала Готье. А когда туман наконец рассеялся, они, собрав последние силы, добрались назад, на остров Гримсей. Только вот еще что… – Теперь, когда жуткий эпизод с матерью остался позади, Амадей заговорил громче, и голос у него был уже не такой простуженный. – Он сказал: “Они оба умерли от холода. Всем ясно? Наутро мы обнаружили их замерзшими. Если кто-то из вас проболтается, я зарежу его, как этого тюленя. А если вам этого недостаточно, то я убью ваших детей, убью жену, а если жены нет, то мать, брата, сестру и всех, кто мне под руку попадется. Прикончу при малейшей оплошности. Вот вы сейчас думаете: мы донесем на него, и он отправится за решетку. Ошибаетесь. Мои люди рабски преданы мне. Когда мы окажемся на Гримсее, я предупрежу их по…” – Амадей нахмурил брови, пытаясь отыскать нужное слово в своей затуманенной памяти. – Алиса Готье употребила какой-то странный термин. Да, он предупредит своих людей по tölva. Tölva – это компьютер, как она мне объяснила. Исландцы изобретают собственные названия, чтобы бороться с американизмами. “Тёльва” переводится как “считающая ведьма”. То есть компьютер, понимаете? Маме бы понравилась “считающая ведьма”. Она ведь ничего не смыслила в компьютерах. Молодой человек улыбнулся сам себе, забыв на мгновение о присутствии полицейских. – Извините, – снова заговорил он. – Короче, он сказал приблизительно следующее: “Даже если я окажусь в тюрьме, вас это не спасет. Вы знаете, на что я способен. И вы мне обязаны по гроб жизни. Я спас ваши жалкие душонки, вы просто кучка лохов, никто из вас даже не рыпнулся, чтобы жратву поискать, никто не проявил никакого упорства, никто не пошел со мной в туман. Нет, вы опустили руки и испуганно жались у огня, с радостью пожирая моего тюленя”. И он был прав, сказала Готье. Кроме того, он внушал им ужас. Ей в том числе, она особо подчеркнула это. Вот почему за десять лет никто не выдал убийцу моей матери и легионера. Даже отец! Он тоже заткнулся, потому что умирал от страха. Он, не боявшийся схватки с воздухом нашей планеты, тут струсил. Амадей разгорячился, вскочил и, раскидывая использованные платки во все стороны, заколотил по столу своей разболтанной рукой. – Да, именно поэтому я и наорал на отца! Выйдя от Алисы Готье, я два дня как безумный мотался по Парижу, я был в кусках, и никакого желания видеть своего сволочного папашу у меня не возникало. В итоге я все-таки вернулся домой в среду вечером и с ходу бросился к нему. Жандармам я сказал, что потребовал предоставить мне независимость или что-то вроде того, но все это здесь ни при чем. Чего я только ему не наговорил. Отец был сражен, а я наслаждался его побитым видом, наблюдая, как этот гений барахтается в собственной гнусности. Гений, отпустивший на все четыре стороны убийцу своей жены! И тогда, даже не допив виски… – Простите, – перебил его Бурлен, – он пил виски? – Да, как всегда, по вечерам он выпивал два стакана. Так вот, отец сбежал как жалкий трус, ему, видите ли, приспичило прокатиться верхом. Выходя, он сказал мне: “Он пригрозил, что убьет наших детей. Так что я и за тебя тоже беспокоился. Поставь себя на мое место”. А я прокричал ему в ответ: “Лучше сдохнуть, чем оказаться на твоем месте!” И, не помня себя, убежал в свой флигель. Я слышал, как вернулась лошадь, но по-прежнему желал отцу гореть в аду, проклинал его на все лады. Часа через три у меня прояснилось в голове. Конечно, он хотел меня защитить. Поэтому утром я пошел к нему, чтобы спокойно все обсудить. Я поднялся в кабинет и обнаружил его мертвым. Он покончил с собой из-за меня. Амадей потянул по очереди за каждый палец, щелкая суставами. Это у него тоже хорошо получалось. Селеста беззвучно плакала в углу. Адамберг разлил остатки кофе – пирог был полностью съеден. Стемнело, на деревенской колокольне пробило полдевятого. – Ну, вот и все, – сказал Амадей. – Возможно, я не вполне точно передал ее слова, наши диалоги и так далее, у меня не такая память, как у Виктора. Но все произошло именно так. Мама хотя бы подпалила ему задницу, ей одной хватило на это смелости. Вам обязательно надо доложить о том, что случилось в Исландии? – Нет, – сказал Бурлен. – Я могу идти? – Последний вопрос, – вмешался Адамберг, подтолкнув к нему рисунок. – Вам уже приходилось видеть этот символ? – Нет, – удивился Амадей, – а что это такое? Буква H? Как в имени Henri? – Ну вот, – сказал Бурлен после ухода Амадея, потирая себе живот, чтобы утихомирить голод, который уже давал себя знать. – Признавшись во всем Амадею, Алиса Готье с чистой совестью вскрыла себе вены в ванне. Амадей прав: она сделала это исключительно ради собственного спокойствия, совершенно не задумываясь о последствиях своих слов для молодого человека. Если их “ублюдок” убивает всех, кто его предает, то теперь и Амадею пора заткнуться. – Не пиши в рапорте, что он все нам рассказал. – В каком еще рапорте? – спросил Бурлен. Они медленно шли по темной аллее. Данглар старался не сходить с гравия, чтобы не запачкать ботинки, а Адамберг шагал по обочине, как всегда не упуская возможности прогуляться по траве. Что лишний раз доказывает – съязвил как-то дивизионный комиссар, уважавший, но недолюбливавший Адамберга, – что он так и не приобщился толком к цивилизации. С тех пор как в Париже сорнякам дали спокойно расти на решетках, проложенных вокруг деревьев, Адамберг часто сворачивал с пути, чтобы пройтись по этим жалким островкам дикой природы. Одно из растений, которое он приминал сейчас на ходу, цеплялось за его брюки маленькими липучими шариками, которые приходилось отдирать. Он поднял правую ногу, разглядел в темноте добрый десяток впившихся в материю колючек и оторвал одну из них. Они прилипали со страшной скоростью и не выпускали добычи, хотя у них даже лапок не было. Адамберг забыл название растения, известное каждому школьнику. Что касается Бурлена, то, когда голод вступал в свои права, все остальные заботы улетучивались. И ему надо было как можно скорее покончить со всеми делами. – Что такое, Адамберг? – спросил он. – Ничего. – Итак, признания Алисы Готье повлекли за собой ряд драматических событий, – подвел итоги Бурлен. – Амадей оскорбляет отца, возвращается наутро, чтобы задобрить его, но поздно. Анри Мафоре, проклятый сыном, кончает жизнь самоубийством. – Идите прямо, – сказал Адамберг, когда его спутники решили свернуть в сторону. – Нам надо выслушать рассказ Виктора о путешествии в Исландию до того, как он пообщается с Амадеем. Селеста говорит, что он не ужинает со всеми, а сидит у себя во флигеле. – Что нового может нам поведать Виктор? – Бурлен пожал плечами. – А что со знаком? – спросил Данглар.