… дует свежий ветер, она идет по гравиевой дорожке… – И Лена не стала меня будить. Она пошла на мельницу сама и поднялась в верхнюю комнату… …она поднимается по каменной лестнице… – Гроза была сильная, но я сплю крепко, пушкой не разбудишь… …она проходит мимо окна и видит, как в небе сверкают молнии, а потом – что-то на дне пруда… – Когда мы за тобой приходили, ты всегда читал ту книжку при свече. Думаю, в ту ночь было так же… …из верхней комнаты доносятся жуткие звуки, сердце бьется чаще, она поднимается выше, ей страшно и в то же время любопытно, она волнуется за Джима… – Но гром меня таки разбудил… …она поднимается на верхнюю ступеньку и видит Джима: он стоит, прижав руки к бокам и крепко сжав кулаки, на полу возле его ног – желтая свеча на синем блюдце, а рядом книга… – Я понял, что Лена ушла, посмотрел в окно и увидел слабый свет на мельнице. …мальчик поворачивается к ней и кричит: «мне страшно! Помоги! Стены, стены!» – Я не верил своим глазам: паруса мельницы вращались, а ведь тогда их уже лет десять-пятнадцать как заклинили… …она видит янтарный свет в стенах, отвратительные тени цвета мочи и желчи, и понимает, что в стене живет что-то сверхъестественное… – Но они вертелись, как пропеллер у самолета, поэтому я натянул штаны и побежал вниз… …мальчик испуган, но в то же время словно взволнован предвкушением, он говорит ей: «Оно идет, и никто его не остановит!»… – Я схватил фонарь и ринулся к мельнице… …и стену разрывает, как мембрану яйца насекомого, известняк превращается в зловонную жижу, словно в ней сосредоточилась вся злость мальчика, возненавидевшего мир за его несправедливость, словно его ненависть к себе обрела плоть, а желание умереть стало таким сильным, что обрело собственные формы и выродилось в отдельную сущность… – Я подошел к мельнице, все еще не веря, что старые паруса вращаются… Здесь сон Холли обрывался, но она легко представила один из вариантов развития событий. Лена увидела, как материализовался Враг, и пришла в ужас оттого, что рассказы внука об инопланетянах оказались правдой. Она попятилась, оступилась и упала с лестницы, потому что в отсутствие перил ей не за что было ухватиться. – Я зашел на мельницу… Нашел ее возле лестницы… Со сломанной шеей… Мертвую… Генри замолчал и тяжело сглотнул. Рассказывая о той ночи, он ни разу не взглянул на Холли, смотрел только на склоненную голову Джима. Когда он снова заговорил, речь его звучала четче, как будто ему было жизненно важно рассказать концовку истории так, чтобы было понятно каждое слово. – В верхней комнате я нашел тебя, Джим. Ты помнишь? Ты сидел на полу при свече и сжимал в руках свою книжку – так крепко, что я смог отнять ее у тебя только через несколько часов. Ты не сказал ни слова. Я думаю… Думаю, я тогда немного спятил. Я решил, что ты мог столкнуть ее с лестницы, Джимми. Я думал, у тебя случился один из твоих припадков… И возможно, ты ее толкнул. Похоже, у старика не осталось сил обращаться к внуку, и он перевел взгляд на Холли: – В тот год, после Атланты, он очень странно себя вел. Он так изменился. Мы его не узнавали. Как я уже говорил, он замкнулся, но, кроме того, в нем поселилась ненависть. Столько, сколько не может быть ни в одном ребенке. Это порой нас пугало. Но свою ярость он выплескивал лишь во сне… Однажды мы услышали, как он кричит и визжит, и зашли в его комнату… А он бил кулаками, пинал ногами матрас и подушки, царапал простыни, он был в ярости, и она лилась из его сна. Мы его, конечно, разбудили. Генри замолчал и посмотрел на свои беспомощные руки. Кулак Джима под ладонью Холли был все так же крепко сжат. – Ты никогда не бросался ни на меня, ни на Лену, ты был хорошим мальчиком, Джим, ты никогда ничего плохого нам не делал. Но в ту ночь на мельнице я схватил тебя, Джимми, и сильно тряс. Я пытался заставить тебя признаться, что ты столкнул ее с лестницы. Нет мне прощения… Но я так горевал после смерти Джейми и Кары, а тут Лена. Все вокруг умирали. А рядом был только ты, и ты был таким странным, таким замкнутым, что я даже тебя побаивался, и я отвернулся от тебя, когда должен был обнять и прижать к груди. Я отвернулся от тебя в ту ночь… И понял, что наделал, только спустя много лет… Слишком поздно. Птицы сузили круг. Теперь они летали прямо у них над головой. – Не надо, – мягко сказала Холли. – Пожалуйста, не надо. Джим не отвечал, и Холли не могла понять, пошел рассказ Генри ему на пользу или во вред. Если он винил себя в смерти бабушки только потому, что Генри внушил ему чувство вины, он с этим справится. Если же он винил себя, потому что Лена, войдя в верхнюю комнату, увидела, как Враг материализуется из стены, в ужасе попятилась и упала с лестницы, он и с этим, возможно, справится. Но если Враг вырвался на волю и столкнул ее… – Следующие шесть лет я обращался с тобой как с убийцей, – признался Генри. – А потом ты окончил школу и уехал… Со временем у меня в голове прояснилось. Я понял, что натворил. Тебе негде было искать утешения. Твои мама и папа умерли, умерла твоя бабушка. Ты ездил в городскую библиотеку за книжками, но не смог подружиться с другими детьми из-за этого мелкого негодяя Закки. Нед Закка был в два раза больше тебя и вечно не давал тебе проходу. Ты нашел утешение в книжках. Я звонил тебе, но ты не подходил к телефону. Я писал письма, но, думаю, ты ни одного не прочитал. Джим не двигался. Генри Айронхарт переключил свое внимание на Холли: – Он все же приехал, когда меня хватил удар. Сидел рядом, пока я лежал в реанимации. Я тогда совсем не мог нормально говорить, не мог сказать то, что хотел, изо рта вылетали не те слова, бессмыслица какая-то… – Афазия, – подхватила Холли, – последствия инсульта. Генри кивнул. – Тогда, подключенный к аппаратам, я пытался сказать то, что знал уже тринадцать лет. Что он не убийца, а я был с ним жесток. – Глаза старика заволоклись слезами. – Я пытался это сказать, а получилось все не так, он неправильно меня понял, подумал, что я назвал его убийцей и что я его боюсь. Он ушел, и до сегодняшнего дня я его не видел. Больше четырех лет прошло. Джим сидел, опустив голову. Со сжатыми кулаками. Что он вспоминал о той ночи на мельнице? Из того, что, кроме него, никто не мог вспомнить. Не выдержав мучительного ожидания, Холли встала со скамейки. Идти было некуда, поэтому она снова села и положила руку на кулак Джима. Она посмотрела в небо. Стая птиц. Теперь уже не меньше тридцати. – Мне страшно, – только и сказал Джим. Холли поняла его. Пришел черед последнего воспоминания. Его бабушка умерла в результате несчастного случая. Или ее убил Враг. Или он, сам став Врагом, столкнул ее с лестницы. Не в силах смотреть на склоненную голову Джима и на страдальческое лицо Генри Айронхарта, признавшего свою вину, но все еще жившего надеждой, Холли снова посмотрела на птиц… Их стало еще больше, и они, как наточенные ножи, неслись вниз. Они были еще высоко, но стремительно пикировали во двор «Тихой гавани». – Джим, нет! – вскрикнула Холли. Генри поднял голову. Джим тоже, но он не смотрел на птиц, он будто подставлял им лицо, будто хотел, чтобы они выклевали ему глаза. Холли вскочила на ноги, подставляя себя под клювы и когти. – Джим, вспоминай, умоляю тебя, вспоминай! Она слышала пронзительный клекот. – Даже если это сделал Враг, – прижимая к груди лицо Джима, закрывая его своим телом, говорила Холли, – ты справишься, ты сможешь жить дальше. Генри Айронхарт вскрикнул от ужаса, когда огромная стая птиц бросилась на Холли. Они кружили вокруг нее, били крыльями, пытались протиснуться к лицу Джима, добраться до его глаз. Птицы не клевали Холли, не впивались в нее когтями, но она не знала, как долго они будут ее щадить. В конце концов, они – Враг. А Враг ненавидит ее не меньше, чем Джима. Пернатые вихрем взмыли в небо, словно ворох опавших листьев, подхваченный порывом ветра. Генри Айронхарт был напуган, но цел. – Уходите, – сказала ему Холли. – Нет. Старик протянул Джиму руку, но тот не шевельнулся. Наконец Холли осмелилась посмотреть вверх и сразу поняла, что птицы не отступили. Их было уже пятьдесят или шестьдесят. Они слетелись к краю тучи и сбились в стаю – черные, голодные и стремительные. Холли заметила, что возле окон и раздвижных стеклянных дверей стоят люди. Две санитарки вышли на крыльцо. – Назад! – крикнула им Холли, потому что не была уверена, что во дворе безопасно. Ярость Джима, направленная на него самого и, возможно, на Бога из-за самого факта существования смерти, могла выплеснуться и на ни в чем не повинных людей. Крик Холли, видимо, напугал санитарок, и они зашли обратно в здание. Холли посмотрела в небо. Огромная стая снова надвигалась. Она обхватила лицо Джима ладонями. Она смотрела в его прекрасные голубые глаза: сейчас они были холодны как лед, в них полыхал огонь ярости. – Джим, еще один шаг, и ты вспомнишь. Последний шаг! Их носы едва не соприкасались, но Холли была уверена, что Джим ее не видит. Казалось, он смотрит сквозь нее, как смотрел в парке «Тиволи», когда к ним под землей несся Враг. Птицы ринулись вниз с демоническими воплями. – Черт возьми, Джим, то, что случилось с Леной, не повод себя убивать! И тут бьющие по воздуху крылья навалились на них и затмили день. Холли опять прижала Джима к груди, и он, как и в прошлый раз, не пытался вырваться – это дарило надежду. Холли наклонила голову и крепко зажмурилась. Он пришел.