— Спасибо, а теперь открывайте дверь. Гарри открыл дверь в темное помещение метров тридцати в длину, в конце которого лежал человек и громко дышал носом. Фредерик включил свет и отпустил санитара. — Здравствуйте, Ричард. — Доброе утро, доктор Браун. Фредерик пришел к своему собеседнику с пустыми руками. Ему не нужен был ни лист, ни карандаш, ни пустая история болезни. Он занял свой стул, который, казалось, был предназначен только для него одного. — Вы умерли вчера утром, Ричард, от сердечного приступа. Как мне теперь вас называть? — Я умер? В голосе пациента прозвучало неподдельное удивление. — Да, в десять утра в Риме, за своей печатной машинкой Brother в одном из уличных кафе. Как вы и говорили. — Как я говорил что, доктор? — Что вы стары и сейчас умрете. — Я не стар, доктор Браун. Не настолько, чтобы умереть сейчас. — Как я понимаю, вы хотите сказать, что не говорили вчера о том, что вы пишете о любви. Когда я спросил у вас вчера, пишете ли вы, лежа на полу в этой комнате, вы ответили мне, что не можете не писать и что даже сейчас пишете, находясь на одной из центральных улиц Рима. Вы без лишней скромности признались мне, что вам восемьдесят лет и что вы страдаете болезнью Альцгеймера. А сейчас вы хотите сказать, что не произносили вслух ничего подобного? — Я не говорю вам, что такого не было. Если вы утверждаете так уверенно, значит, все так и было, но я не помню этого. Я не лгун, доктор, ложь ведет… — Ложь ведет к бездне, а вы ясно видите свой путь. Это я уже слышал, безымянный человек. Пациент ничего не ответил на это. — Если я умер вчера, доктор, то принесите на мою могилу цветы. Настоящие, живые, терпеть не могу искусственных. Фредерик посмотрел на искусственный тюльпан в вазе на столе. Доктор Браун принял правила этой игры и решил забрать у своего соперника пешку. — Вы умерли, так и не дописав свою последнюю поэму. И на это его собеседник ничего не ответил и не стал исправлять неуместное в данном предложении слово — «поэма». Не так уж и прост оказался соперник, как подумал про себя человек, который привык всегда до конца сражаться и побеждать. — Жаль. Поэмы красивее, чем люди, — спустя некоторое время ответил писатель, который умер вчера. — Она называлась «Родимое пятно». Не помните? — Очень красиво. Но нет, не помню, доктор. — Плохо. Знаете, еще вчера я думал, что вы абсолютно здоровы и несете всякую чепуху, любую ахинею, которая только взбредет вам в голову. А теперь я считаю, что вы больны, но точный диагноз я не могу поставить, не исследовав все симптомы. Вы поможете мне вас вылечить? И как вы хотите, чтобы я вас называл? — Называйте меня Безымянным, доктор. — Хорошо. Безымянный, вы видите сейчас меня? — Нет. — Почему? Потому что в этой повязке нет щелей? — Не поэтому, доктор. У меня закрыты глаза. — Так откройте их! — повелительно сказал доктор Браун. — Не хочу, — спокойно ответил его собеседник. — Почему? — Они устали. — Вы сейчас пишете, Безымянный? — Нет. — Потому что вы мертвы, а вашу печатную машинку выбросили на свалку или потому что нет вдохновения? — Нет, доктор. Я не пишу, потому что нахожусь в психиатрической клинике со связанными руками. Мне кажется, что вы сейчас издеваетесь надо мной. Доктор Браун невозмутимо продолжал. — Кто вы, Безымянный? Сколько вам лет? Живы ли ваши родители, есть ли у вас дети? — Я не знаю, кто я, доктор. И представления не имею, есть ли у меня дети. — Вы потеряли память? — Я думаю, что да. — Вы попали в аварию, или кто-то из ваших близких внезапно умер, или вас изнасиловали? Есть у вас догадки на этот счет? — Никаких. — Хорошо, Безымянный. Если я сниму сейчас с вашего лица повязку, вы откроете глаза? — Нет. — Вы не хотите посмотреть, как я выгляжу? — Не хочу. Я знаю, как вы выглядите доктор. Не ваша одежда и туфли, а вы, ваше лицо, руки, шея, волосы. В моем мозгу есть картинка с вашим изображением, и всякий раз, обращаясь к вам, я вас представляю. — Позвольте поинтересоваться, Безымянный, как я выгляжу на вашей картинке? Перед доктором Брауном на этот раз предстал совершенной другой тип темперамента, если вчера он разговаривал с флегматиком, скрытым сангвиником, а в опасных для жизни ситуациях, в которых нужно принимать незамедлительное и точное решение, — даже холериком, то сейчас он общался с человеком меланхоличным. То есть полной противоположностью вчерашнего пациента. У доктора было такое чувство, словно в палату положили другого человека. Была вероятность расщепления на личности, но небольшая, так, по крайней мере, считал доктор Браун. Здесь было что-то совершенно другое, необъяснимое, а оттого — притягательное и загадочное. — Мне кажется, вам лет сорок, может быть, сорок пять. Вы выше меня, как минимум на голову, наверное, ваш рост метр девяносто — метр девяносто два. У вас темные волосы, темные глаза и густые брови. На шее шрам, наверное, вам кто-то пытался перерезать горло. — Да, вы правы, Безымянный. Я служил в армии, мне было восемнадцать лет, мне пытался перерезать горло во сне мой сослуживец за то, что я переспал с его женой, что выяснилось только тогда, когда армейские друзья уже зашивали мне белыми нитками горло. — После этого вы больше не спали с его женой? — Спал, Безымянный. После этого я на ней женился. — Понятно, доктор Браун, вы — романтик. — Это было давно. — У чувств нет срока годности. — У всего есть срок годности, Безымянный. Интересно, как вы меня смогли увидеть с повязкой на глазах. Нет, все же я абсолютно уверен, что вы увидели меня через щель. — Это возможно, доктор Браун. «Черт бы его побрал. Да что с ним сегодня такое? Он — как дохлая лошадь, которую пытаются привести в чувство палкой», — подумал про себя бывший солдат. — Вы, наверное, устали. Я зайду к вам позже, может быть, ближе к ужину. Вы не против? — Не против, доктор. — До вечера, Р… Безымянный! — До вечера, доктор. Фредерик покинул палату и, когда услужливый санитар Гарри закрыл дверь на ключ, заглянул в открытую дверь рядом. Это была другая палата, просторная и светлая, с одним окном. На окне стоял горшок с хризантемой — судя по ее ухоженному виду, ей уделяли много внимания. На стенах висели фотографии синеглазого мальчика, который сидел на заправленной кровати и слушал в наушниках музыку. Фредерик постучал в дверь. Юноша не услышал стука, так как по-прежнему слушал музыку, глядя на белую стену перед собой, время от времени кивая головой в такт. Доктор Браун не решился побеспокоить молодого человека, зайдя без спроса, он подумал, что лучше заглянет к нему в другой раз, когда тот перестанет слушать музыку. «Знакомство не должно отвлекать от чего-либо. С тончайшими инструментами следует обращаться нежно», — с этими мыслями Фредерик ушел прочь. Будущий главный врач больницы, в которой он освоился достаточно быстро, изучил истории болезней многих пациентов, имена некоторых он записал в свой личный блокнот, чтобы незамедлительно уделить им время. Времени у доктора Брауна было много, и летело оно стремительно и незаметно, особенно когда пациент был ему интересен. Он записал в блокнот мальчика-аутиста и женщину в возрасте, которая, по мнению доктора Стенли, болела многими заболеваниями одновременно. Например, по четвергам у нее начинался панический страх при виде любого доктора в белом халате. Но как только доктор снимал халат, миссис Норис тут же успокаивалась и, как птичка, начинала сладко щебетать о самых интересных моментах своей незабываемой молодости. По понедельникам старушка забывала все на свете — имена врачей, пациентов, главных героев собственных историй, которые она рассказала практически всем. Она забывала абсолютно всех и абсолютно все, даже собственное имя, но как только наступало утро вторника, она сразу же все вспоминала и продолжала рассказывать подробности своей личной жизни, иногда весьма пикантные. Каждую субботу миссис Норис навещал ее невидимый, но пунктуальный друг — Адольф Добельманович Пульк. Он приходил в одно и то же время, ровно в девять утра, и никогда за ним еще не было замечено опозданий. Миссис Норис никогда не стыдилась своего старого друга, а потому разговаривала с ним везде: в кабинете врача, на прогулке в саду, даже в туалете… И хуже всего было то, что она разговаривала с ним о своей личной жизни, о незабвенной бурной молодости, о том, чего у нее не смогли отобрать ни склероз, ни болезнь Альцгеймера по понедельникам. (По мнению доктора Стенли, она помнила все о своих, как он выразился, «похождениях» даже в этот день, хотя пациентка категорически отрицала это. Врачу казалось, что по понедельникам миссис Норис всегда выглядит болезненно и нервно, потому что ее язык нестерпимо чешется.)