– Лезь, Мотря, не ссы! А зафордыбачит – мы его враз утешим из волына. Черт. Черт! Явные урки. Уже кто-то взбирается по лестнице, натужно сопя. Влез. Скрипит. Ш-ш-шух! – мимо уха, в пол. Неужели правда, с вилами? Чертов со?бак! Чтоб ты сдох! Во что ты меня втянул! После третьего удара мои нервы сдали. Вилы воткнулись совсем рядом, чуть не в лицо, я вскочил, схватившись за древко, и как есть, в сене, в страхе, налетел на противника. Младше меня – совсем пацан – с тупым, одутловатым лицом в прыщах – лет восемнадцать, не больше. Я толк– нул его с налету и падал вместе с ним вниз, но он – спиной, а я успел дрыгнуть ногами и почти обрел равновесие. Пол встретил меня оглушительным ударом. Копчик огненной спицей отозвался в темени, глаза заволокло сизой мутью, вполуприсядку кинулся в дверь, прочь, – и открыл ее, и успел сделать пару шагов наружу, – но голова взорвалась белым ярким огнищем – гу-у-у! Черно. Тошнит. Глухо бухает нечто близкое – невнятно – точно плотный мешок с опилками бьет по ушам. Бьет в определенном ритме. Бух…бух… бух. Пытаюсь сглотнуть, а слюны и нет, соображаю, что это ведь мое сердце стучит, бухает, забравшись в самые виски. Живой, слава те… – Гляди, очухался! – тенор. – А-а – пидор, а-а – сука, щас на тряпки порву, и-и-и! – злой детский голосок, весь шмыгающий, хлюпающий, как одушевленная сопля. – Остынь, Мотря! Получил по сопе, так сиди – не пужся. Зёма слабенький еще, вишь – глазки не продерет никак. Гадская урла. Чего они меня сразу не прикончили? Хотят позабавиться? – Глазки открой, милый! – тенор. – Мы заждались уже, отчаялись, не емши, не спамши! – Ответьте нам, молодой человек, – баритон. – Невежливо молчать, когда вас просят. Героическим усилием поднимаю веки – глазные мышцы скрипят. Зловещий (при иных обстоятельствах – уютный) полумрак, созданный двумя свечами, сиротливо прилипшими к поверхности стола, и огненной бородой, снующей в печи. Да, их трое. Приятной внешности мужчина (баритон, догадываюсь, он же – Старый), глядит почти ласково, но что-то в его взгляде заставляет меня внутренне съежиться. Скользящая рассеянная улыбка, словно кровь, запекшаяся под ногтями. Большие уши, нервно косящие глаза, костистый нос, губы чуть подергиваются – говорят сами с собою. Крысиная неуемность угловатых, жадно-опасливых движений. Это тенор, должно быть. Прыщавый пэтэушник глядит обиженно, правая рука на перевязи – замусоленная тряпица через плечо – не повезло парнишке, приземление было жестким. Что-то не так с их одеждой: топорные, грубые фуфайки, слишком мешковатые штаны. И вообще – будто пылью присыпаны, замызганы, насторожены, все время вроде как прислушиваются. Не – у – же – ли?! «Определенно, зэки», – шепчет мне неуловимый далекий друг, чей дымящийся хвост всегда предупреждает об опасности, – моя осторожность. И мне становится действительно жутко. Тенор. Доброе утро, земеля! Я. Здра-а-асссь… Баритон. Как себя чувствуем? Я. Как дерево. (По крайней мере честно.) Баритон. Не желаете присоединиться к нашей скромной трапезе? (При слове «трапеза» мои ноздри затрепетали под напором жареной волны. Мясо!!!) Я. Спасибо. Павший пацан. Куды ж его кормить? Давить его, суку, надо! Тенор. Цыц. Баритон (широким жестом). Прошу к столу! Откуда-то – мне не видно, в глазах еще рябь, – вытаскивает горячую, дымящуюся сковороду. Пацан в возмущении открывает и закрывает рот. Тенор фокусником снует в тенях, вьется и приносит стеклянную посуду, без сомнения, со спиртным. Я пытаюсь приподняться – опасная затея! – тенор помогает мне, упираясь в спину. Ма-ма! Голова ныряет в прорубь, в сизую муть. Кто-то. Очнись, слышь! (Толкает.) В нос бъет резкий спиртовой дух, глазные яблоки куксятся улитками в тщетной попытке спастись, текут ручьями. Стеклянная явь. Кряхтя и содрогаясь, выхожу на орбиту. Стол крепкий, дубовый (еловый, сосновый). Приятно на него опереться, налечь всем колеблющимся весом. Баритон. Угощайся, горемыка. Я. Мугу. (Чавкаю, тщательно пережевывая.) Тенор (наливая в единственный стакан и протягивая Старому). Грянем! Обжигаясь, ем руками. Мясо сочится. Сыроватое, но горячее. Длинные темные ломти отправляются в рот, торопливо сглатываю. Колеблясь от сквозняка, свечи отбрасывают тонкие косые тени – пальцы, указывающие на меня. В тропических реках водятся мрачные рыбы, что всегда плавают против течения, пробираясь по дну своими тайными тропами; в компьютерных играх водятся не менее мрачные монстры, в которых стреляй не стреляй – пройдут по тебе каменным шагом и не обратят внимания; шкворчит раскаленное масло на коже экстатирующих йогов, безучастных ко всему… Подобные создания разделили со мной трапезу, чтобы потом сделать мое существование чрезвычайно болезненным. Стакан меж тем двинулся по кругу, и я тоже опалил гортань. Опустошенную сковороду унес расторопный Мертвяк (так я обозвал обладателя тенора за его постоянное брезгливое подергивание всем телом – точно труп под током). Сидели молча. Сложилось впечатление, что действие пьесы приостановилось, зависло: все ждут реплики суфлера. «Ну, давай, рассказывай», – шепнул мне в ухо воображаемый суфлер. – Ну, давай, что ли, рассказывай, – нарочито дружелюбно осклабился Старый. –  Кто ты, чей, откуда и куда идешь. Зал неприязненно смотрел на меня, молодого бесталанного актера, откровенно презирая, грыз семечки и шуршал обертками от конфет. Зрители с нетерпением ждали моего провала. – Прохожий, так… – неопределенно пробормотал я, – застрял вот на станции, заносы, говорят… – Заносы, – внятно, чуть в нос, повторил Мертвяк, таким тоном, будто «го-о-онишь!». – Погода нынче тяжелая, неустойчивая, – кивнул Старый. – И куда путь держишь? – В Сибирь, – твердо ответствовал я, честно глядя ему в глаза, – там можно заработать хорошие деньги. Я у местного одного остановился, пока заминка с поездом. Жду. – А в лесу ты что делал? – не сдержался пэтэушник. – Гулял? Турист, а? Старый тепло улыбнулся пацану, тот сразу завял и сделался незаметен. Веретено моей судьбы раскручивалось все быстрее, а нить – я чувствовал – становилась все тоньше, все ненадежней. Это как на льду – скользит под ногами, не можешь остановиться; я понимал, что начинаю завираться, но иного выхода, чем продолжать врать, у меня не было. – Глупо, – говорю, – получилось. Заблудился. Вижу – заяц, да жирный такой, килограммов на пять, и весь бок в крови. Думал: сдохнет, подранок. Пошел по следам. Может, то был ваш заяц? Я выстрелов не слышал, правда… Ну. Иду, и снег начался, запорошило! Заяц, гад, делся куда-то, сиганул в ельник, и нате вам! Повернулся домой идти – да все занесло кругом. Ходил, ходил… Заплутал, одним словом. Вижу – изба, как в сказке, – повезло! Постучал – хозяев нет. Я и прикорнул слегка на лавочке – умаялся бродить. – Прятался от нас зачем? – перебил Мертвяк. Старый закрыл глаза и чуть покачивал головой по ходу моего рассказа: не то соглашался, не то злорадствовал. – Забоялся, – пожал я плечами. – Стыдно стало. Я у вас картошку из казанка доел, и стыдно стало. – Оголодал, бедный? – Холодно. Брюхо подвело. Тишина и за окном совсем темно. Пацан встал, чтобы подбросить дров в огонь. – Мне очень жаль, молодой человек, – молвил Старый и открыл глаза, из которых на меня дохнуло могилой. – Но вранье никому еще не приносило пользы. Так же, как и чрезмерное любопытство. В это время Мертвяк встал за моей спиной, обойдя сзади. Старый неспешно поднимался с места, стул скрипуче елозил по полу. Этот момент я запомнил навсегда, потому что – верите? – понял, что за этим последует – удар ножа. Оставались доли секунды до черноты колодца, в котором, подобно брошенному камню, лететь мне вечно. И тут в дверь кто-то постучал. Старый весь сжался, становясь вдруг словно меньше ростом. Пэтэушник сдавленно охнул у печки. Мертвяк за моею спиной натужно засопел. – Открой! – одними губами приказал Старый, мотнув головой пацану. Тот бочком-бочком подкрался к двери, Мертвяк нагнулся и пф-ф-ф! – задул свечи; Старый уже держал в руках ружье, довольно-таки впечатляющую винтовку, целя в дверь. Вильнув к окну, Мертвяк вытянул цыплячью шею, да где уж там разглядеть! Ночь. Я привстал от любопытства. Всхрапнув жеребенком, пэтэушник отворил дверь и, юрко отпрыгнув в сторону, присел на корточки. За дверью никого не было. Луна несмело выглянула из-за туч, и дальние сосны казались сейчас опушенными бледным сиянием по верхушкам, будто рой светляков устроился на привале. – Поди проверь! – рыкнул пацану Старый. Испуганно покосившись на него, пацан выглянул на улицу – выкатился бледный стриженый затылок, затем вышел, похрустел валенками, поколебавшись, пошел направо. Скрип-поскрип-скрип: шаги удалялись. Мертвяк дышал глухо, с присвистом, а Старый безмолвно набухал черной злобой. – А-аак! И-и-и!!! – придушенный дальний вскрик, затем визгливый, срывающийся вопль, и – стихло.