Он разогнался, выпрямился в седле, убрал левую руку и я, на ходу, скользнул на штатное место. Давненько мы с ним не катались на одном велике! Последний раз это было лет восемь назад. Совсем еще несмышленышем, я перешел дорогу похоронной процессии, когда она проезжала мимо нашего дома. Что бы там не рассказывали атеисты, но после того случая, на моей шее стала расти шишка. Она не болела, не мешала дышать. Просто росла и все. Естественно, меня показали врачу, тот прописал трехмесячный курс уколов, и трижды в неделю дед сажал меня на эту самую раму и отвозил в кабинет Зинаиды Петровны. Так звали суровую тетку, коловшую мою задницу. В первый раз было страшно. Особенно убивало тревожное томление в очереди. Одних только детишек там всегда собиралось не меньше десятка. Многие из них плакали, нагнетая и без того мрачную атмосферу. Укол был болючим, и дед это знал. Что только ни привязывал он к велосипедной раме! Вплоть до подушки "думочки". Это помогало, но мало. Каждый камешек на дороге, каждая выбоина, попавшая под переднее колесо, отдавалась во мне нестерпимым приступом боли. Добрую треть обратной дороги мы проходили пешком. Как потом оказалось, все эти муки я претерпел зря. Медицина не помогла, и меня отвели к Пимовне. Там обошлось без уколов. Лечение осложнялось только тем, что я был некрещеным. Поэтому главная роль отводилась моей бабушке, а именно: ходить в церковь и заказывать молебны за упокой человека, дорогу которому, я перешел последним. Давно уже нет Зинаиды Петровны. В дальнем торце здания убрали крылечко, ведущее в ее кабинет. А я, даже будучи взрослым, всегда обходил стороной туберкулезный диспансер, который сейчас расположен в том месте... С точки зрения человека, едущего на велосипедной раме, чем дальше от города - тем лучше дороги. Мы миновали кладку через нашу речушку, небольшой переулок под названием Трудовой, нырнули в узкий проход и оказались в царстве узких тропинок, припорошенных мелкой пылью. Слева, справа и далеко впереди простирались поля с дружными всходами кукурузы. Скоро по ним проляжет новая улица и школьное футбольное поле. До самого Семсовхоза, можно было спокойно ехать даже с исколотой задницей. А вот там начались неудоби: лужи да колеи, забитые вяжущей массой из липкого, раскисшего чернозема. Порой приходилось спешиваться, чтобы преодолеть очередное болото "по над людскими дворами". В конце поворота на конюшню и гаражи, опять началась земля, не тронутая колесами техники. Тропинка вела к неглубокому броду через протоку с сероводородной водой. Мне довелось бывать у ее истока, когда там еще была стихийная водолечебница. Средь широкого поля стояла чугуная хрень, чем-то похожая на Ленинградскую ростру, а из ее четырех сосков, хлестал крутой кипяток. Люди приезжали сюда из разных концов страны, чтоб подлечить больные суставы. То ли вода, то ли жидкая грязь вымывали из организма отложения кальция. За годы существования протока пробила себе полноценное русло, докопалась до родников, стала почти полноценной рекой, но так и не обрела себе имени. В месте брода, берега были низкими и очень пологими, а дно из мелкого камня. В прозрачной воде резвились мелкие пескари. Для удобства передвижения, кто-то набросал сюда валунов и положил на них большое бревно. Дальше опять начинались поля. За низкими всходами виднелись постройки огородной бригады. К ней вела прямая дорога метра три шириной. Такие не встретишь больше нигде. По обеим ее сторонам, чуть ли ни вплотную друг к другу, росли пирамидальные тополя. Их кроны, соединяясь где-то вверху, давали прохладу и тень, спасали от непогоды. Ведь на работу в то время ходили только пешком. Наивные мудрые люди! Они и представить себе не могли, что наступит такое время, когда частный автомобиль будет стоять чуть ли ни в каждом дворе. Но, в то же время, лучше потомков знали, что тополя, по природе своей, снижают уровень радиационного фона, который в нашем районе существенно выше нормы. Сразу за бродом дед повернул налево. С этого края поля, был у нас только один земельный участок, и я его хорошо помню. Вернее, не сам участок, а берег протоки, рядом с которым он расположен. Там все заросло кустами терновника, а до ближайшего родника дальше, чем до колодца, до которого покуда дойдешь, трижды вспотеешь. Стандартные десять соток. Мы ежегодно сажали на них одно и то же: кукуруза, картошка, веники и подсолнух. Кое-где, в междурядье, десятка два тыквачей. Не сказать, чтобы все заросло, но сорняка было действительно много. Растения еще не пошли в рост и, без помощи человека, у них, в дикой природе, кто - кого. Картошка была ни разу еще не окучена. Поэтому дед сказал, что начинать будем с нее, а там - как успеем. Он отвязал тяпки, убрал велосипед с дороги, спрятал в тень кирзовую сумку и взялся за дело. С нее, так с нее. Было бы сказано. Естественно, я сразу отстал. И сил у деда побольше, и тяпка в два раза шире, и опыт нечета моему. Вернувшись из Мурманска, я разучился ездить на велосипеде, забыл названия цветов и растений. Смотрю: под соседским забором разгорается белый пожар, за цветами листьев не видно. И ведь помню, что знал когда-то, как называется это чудо, а в памяти - ноль. С картошкой, то особая песня: я сажал ее под лопату, на полный штык. Под слоем плотного грунта, она, бедная, не знала, куда ей расти, и получалась плотной, как камень, не круглой, не продолговатой, а типа растопыренной пятерни. Набирало силу летнее солнце. Выжигало капли росы из центра соцветий. На перекатах всхлипывала протока. А я все полол и полол. Не пожарными темпами, на износ, а с учетом ресурса сил и лимита времени. Ушел с головой в этот долгий, размеренный, однообразный труд, оставляющий уйму времени для размышлений. Старость расчетлива и мудра. Она умеет просчитывать варианты. А их у меня было всего два: либо сорок дней, либо кома. И оба они имели равное право на существование. В первом случае у меня впереди чуть меньше календарного месяца, а во втором - опять неизвестность. В таком состоянии и здоровые люди недолго живут, а с моим букетом болезней... это чудо, что я вообще протянул целые десять дней. Будь моя воля, я бы выбрал определенность, возможность планировать хоть в какой-нибудь перспективе. Но время меня приучило настраиваться на худшее. Сорок дней это хорошо, я отмечу в календаре свою новую крайнюю дату, но буду иметь в виду, что нить может прерваться в любой момент. По малому, шаг за шагом, мы протоптали картофельную делянку и плавно перешли к кукурузе. Судя по солнцу, до одиннадцати было еще далеко. Как минимум, час. С дедом мы пересекались в каждом прогоне. Я видел его работу, он видел мою. Никаких замечаний пока не последовало, хоть пару ростков я случайно смахнул. Наверное, придержал их при себе, чтобы не сбиваться с рабочего ритма. Жара начинала немилосердно карать. Я хотел уже сдаться и напиться воды, хоть по опыту знал, что после воды никакой работы уже не будет, а начнется круговорот жидкости в организме. В Первой Синюхе - так назывался хутор, где в смутные времена произрастал мой личный гектар - был у меня для таких случаев, подготовлен походный бивак с палаткой и спальным мешком. Когда было невмоготу, я тупо шел к ближайшей посадке, съедал свою пайку и заваливался спать до вечерней прохлады, чтобы потом работать, пока видят глаза. - Шабашим, - сказал дед, закончив очередной рядок, - пора червячка заморить, да собираться домой. А то не успеем. Мне, честно сказать, и не хотелось успеть. Застарелое чувство вины опять отдалось в душе фантомными болями. "Кому что написано на роду", - не раз говорила бабушка. Но я-то ведь знаю, что это не так. У Кольки Лепехина тоже много чего было написано. Мы ели поплывшее сало с вареными яйцами и молодым чесноком, запивали теплой водой. Было замечательно вкусно, но вот настроение... Я чувствовал себя, как перед той давней поездкой в кабинет Зинаиды Петровны, за новой порцией боли. Дома мы успели ополоснуться. Я надел школьную форму, дед облачился в единственный свой костюм. Хочешь, не хочешь - надо! Чувство долга - это то, что разительно отличает этих людей от моих необязательных современников. У раскрытой настежь калитки курили степенные мужики. Гроб стоял в доме. В те годы было не принято выселять покойных на улицу, под навес. У изголовья стояла икона, горела свеча. Пацанчик как будто спал. Был он причесан по взрослому: льняные послушные волосы обнажали высокий лоб. В скорбно поджатых губах застыло смирение. Дед положил на блюдце бумажный рубль, и мы вышли во двор. Там меня тут же перехватил Витя Григорьев. На правах завсегдатая, рассказал о текущем состоянии дел: - Оркестра не будет, "чтоб не тревожить". С утра приходил поп из недавно построенной церкви, но его прогнали взашей. Одна из гримас времени - воинствующий атеизм. Икону поставили, а попа нафик не надо! Со служителями культа в те годы обходились сурово, но все же, по-божески. Единственного нашего батюшку зарежут во время службы, в самый разгар демократии. Кто-то из блатных наркоманов, проиграет его в карты. Ждать оставалось недолго. Уже подошла грузовая машина с опущенным задним бортом. Во дворе засуетился распорядитель - человек, лучше других умевший соединить традиции христианства с социалистическим реализмом. В данном случае это был дядя Эдик-мотоциклист. Всем присутствующим раздали носовые платки, а причастным к выносу тела, дополнительно повязали на предплечья левой руки, белые полотенца. Нам с Витьком выдали по венку, и мы встали в живом коридоре, на пути от калитки к машине. Кузов уже был застелен домотканой ковровой дорожкой, вдоль бортов установлены две широких скамьи. Это для близких родственников и ветхих старушек, которых не держат ноги. Все остальные пойдут пешком. Первым мимо нас пронесли металлический памятник, с наброшенным на звезду, вафельным полотенцем. Потом проплыла крышка, оббитая красным шелком, а следом за ней - покойник в своем гробике. Естественно, ногами вперед. Атеизм атеизмом, а мало ли что? До мостика, за которым живет Витька, его несли на руках. Оркестра действительно не было. Не бередила душу мелодия, на которую ложатся слова: "Ту сто четыре - самый быстрый са-молет..." Все пять километров машина медленно ехала по дороге, а траурная процессия шла пешком вдоль обочин. Пацана схоронили в дальнем конце кладбища, которое уже подпирали новые жилые постройки. Там же, где в прошлый раз. На поминальном обеде мы с Витькой сидели рядом. Помимо кутьи, был бабушкин борщ со сметаной, картошка "толчёнка" с мясом, домашняя лапша с курицей, булочка и компот. Прощаясь, я отдал ему свой узелок с конфетами. Глава 12. Новые старые горизонты Так и канул в небытие юбилейный десятый день, прожитый мной в этом благословенном времени. В думах о собственной смерти, я успел пережить уже двух человек. На подходе был третий. Дядьку Ваньку Погребняка забрали из больницы домой. Он весь исхудал, заговаривался, не узнавал соседей. Тетя Зоя кормила его с ложечки. Десять дней. Как они отразятся в памяти того, кто придет после меня, и отразятся ли вообще? Спросит, к примеру, дядя Петро: "Что ты там, парень, за схему оставил в вагончике?", а он - ни уха, ни рыла. Я ведь не помнил, как утром ходил в магазин за молоком, в день моего появления в этом времени? Я присел на скамейку возле дома, где жил Сашка Жохарь и задумался. Да, был в этом моменте скрытый подвох. То, что со мною произошло, мало похоже на рокировку. Честно сказать, оно вообще ни на что не похоже. Складывается впечатление, что кто-то большой, сильный и всемогущий, отмотал назад колесо времени и отбросил меня назад, забыв при этом стереть память о будущем. К этой мысли я приходил не раз и не два. Но каждый раз отметал, как нечто, не стоящего внимания. Слишком много ляпов и нестыковок содержала в себе местная теория попаданства, чтобы принять ее за рабочую версию. То, что я не помню момент своей физической смерти, нивелировало все остальные выкладки. Ведь так не должно быть. А как? - поднялся со дна души ехидный вопрос. - Как оно должно быть? Ну, не знаю, - засуетился разум, - когда умирала бабушка Паша, она до последнего звала Пимовну. Так и застыла с ее именем на устах... - Че это ты тут расселся?! Нога, обутая в новенький ботас, небрежно поддела подошву моей сандалии. Естественно, это Жох, кто же еще? Стоит себе, ухмыляется. В раскосых глазах прыгают бесенята. Сашка был независимым человеком. Его не пороли ремнем, не напрягали с учебой, не припахивали на домашних работах. Своим личным временем он распоряжался по своему усмотрению. Хочет - учит уроки, не хочет - идет гулять. С появлением в их семье косоглазого болгарчонка, у дядьки Трофима и тетки Натальи, на младшего сына просто не стало хватать времени. Накормлен, одет - и ладно. Этим Сашка и пользовался. Он рано начал курить, попробовал вкус вина, а пиво употреблял, как я лимонад. Бабушки с нашей улицы называли его "фулюганом", по которому плачет тюрьма, родители запрещали не то что дружить, а вообще с ним водиться, а пацаны немного побаивались, как нечто необъяснимое. Жохарь знал о своем статусе, ведь дурная молва действенней хорошей рекламы. Был он ехиден, насмешлив, высокомерен и всем раздавал обидные клички, которые всегда приживались. Это с его легкой руки Витя Григорьев стал Казиёй, я - сначала Петрушкой, потом Пятой, а Леха Корытько - Хохлом. А так, по большому счету, Жохарь был пацаном адекватным. Если и заедался, то только когда выпьет. Вот и сейчас, лизнул, наверное, на поминках красненького: - Че это ты тут расселся?! В память о будущей дружбе, я не стал начищать Сашке хлебальник, а, молча, поднялся и зашагал прочь. Но не просто так зашагал. Памятуя о его подлой натуре, держал правую руку опущенной вдоль бедра. Знал, что мой будущий друг не удержится, чтобы не отпустить мне подсрачник. Так оно и случилось. Я поймал его ногу в самый интересный момент и немного попридержал на весу. Чтобы сохранить равновесие, Жох мелко подпрыгивал и неистово матюкался. Может, тюрьма по нему и плакала, да только напрасно. После восьмого класса, Сашка поступил в ПТУ, выучился на сварщика и уехал на Север, прокладывать трубопроводы. Вернувшись в родной город, построил большой дом, чем-то напоминавший казарму. Вдоль внешней стены неширокий сквозной коридор, а направо, за одинаковыми дверьми, чреда разнокалиберных комнат. С женой тоже сложилось. Принесла ему Танька двух пацанов. Оба выросли, вышли в люди, обзавелись семьями. В общем, по состоянию на новогоднюю ночь, Жохарево потомство пошло на второй десяток. Звонил он мне, поздравлял, справлялся, кого из сверстников спровадили на тот свет, кто еще потихоньку коптит, на месте ли отчий дом. Грозился навестить по весне, чтобы вместе рвануть по местам боевой славы. Да что-то опять у него не срослось. Почками занедужил, на операцию слег. Я смотрел в Сашкины бесстыжие зенки, силился в них увидеть дородного лысого деда в больших роговых очках, но не нашел ни малейшего сходства. Что ж, будем учить. Я отвел его ногу в сторону, чтобы встал поудобнее, и отпустил сракача: - Вот тебе, падла, за дурные намерения! Хотел двинуть еще разок, да побоялся повредить почки. От неожиданности, Жох замолчал. Я не стал дожидаться, когда он придет в себя. Развернулся и ушел в сторону дома, да все ожидал, когда же мне в спину ударится камень. Нет, обошлось. Было около трех часов дня. Близился ранний вечер. Навстречу мне ехала почтальонка, свернула в ближайший проулок. По-над домами шастал дядя Вася Культя. Соседские собаки молчали. Когда хозяев нет дома, они неохотно лают даже на тех, кто стучится в калитку. Да, чуть не забыл пояснить, чем отличается проулок от переулка. Первый заканчивается домами, выходящими к реке огородами, а второй - мостиком "кладкой" через эту самую реку. Дядя Вася был в полном недоумении. Увидев меня, обрадовался и озадачил вопросом: - Где все? - Как где? На поминках. - Да ты что?! И кого хоронили? Я коротко прояснил ситуацию: - Пацана Раздабариных, что в нашей речке утоп. Разве не видели? Мимо же вас проезжали! - Вон оно как! - пожевал губами Культя. - Дожились! Детишек без войны провожаем. Дать бы родителям буздева за догляд! Не видел я, и не знал. Мы с Петром в это время были в конторе. Ну, бабушка Лена, понятно, сейчас на борщах. А Степан Александрович там, или опять на дежурстве? - Дома. В смысле, сейчас на поминках. - Слушай! Ты не мог бы его немного поторопить? Скажи, так и так: грузчики предлагают мешок комбикорма. Разгружают с утра. Рупчик делов. - А гитары? - поинтересовался я, - гитары у нас тут, нигде не разгружают? - Тебе что, инструмент нужен? - переспросил Василий Кузьмич, и сам же ответил на этот вопрос. - Ах да, модно же тренькать сейчас! - Подумав, добавил, - Ты давай-ка, за дедом слетай. Потом это дело обговорим. Заодно объяснишь Петру, что там опять за хреновину ты ему на бумажке нарисовал. Он чуть с ней в сортир не сходил!