Часть 41 из 54 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
- Надо же...
Пимовна поудивлялась, поохала, потом до нее дошло:
- Так ты, Сашка, хочешь сказать, что люди в то время не знали креста? Напрасно ты так подумал. А ну, посмотри на солнце!
Я послушно смежил ресницы и повернулся в нужную сторону.
- Что-нибудь видишь?
- Солнце как солнце...
- Экий ты бестолковый! Внимательно присмотрись!
- Так слепит оно...
- У-у-у, Сашка! Ведун из тебя, чувствую, как из говна пуля. Не на солнце нужно смотреть, а на то, как оно отражается.
Я злился, поскольку не понимал, что конкретно хотят от меня. Приоткроешь ресницы - слепит, в носу свербит, чих накрывает. Захлопнешь - красные пятна. От моей вопиющей тупоголовости,
Пимовну тоже потихоньку начало накрывать:
- Ну, - с нескрываемым раздражением, переспросила она, - что-нибудь видишь?
- Свет, - отозвался я, и три раза чихнул.
- Какой свет?
- Яркий. Какой же еще?
- Чтоб тебе повылазило! - с чувством сказала бабушка Катя. - Все! Ничего не надо! Вертайся назад!
Некоторое время она шевелила губами. Матюкалась, наверное, по себя, чтобы я не услышал. Но не сдалась. Потому, что сказала:
- Хочешь, Сашка, я расскажу, что ты видел на самом деле? Ты видел небесный крест. Первый луч опускается сверху вниз, второй - слева направо. А между ними сияние, играющий ореол.
- Нет, - возразил я, - лучи были сильно смещены вправо, и больше похожи на букву "Х". Поэтому я сразу не разобрал, что это такое.
- Ничего удивительного, - хмыкнула бабушка Катя, - сейчас ведь, не двенадцать часов, а уже, слава Богу, без четверти пять! Крест, потихоньку смещается, как стрелки на циферблате. И главное, какой ты свет ни возьми - от звезд, от луны, от электрической лампочки - он всегда месте стоит. Только у солнышка движется. Живое оно. Я, Сашка, порой думаю, что это и есть Бог. Прости, господи, меня неразумную, если обидела словом. Прости, сохрани и помилуй...
Пимовна зашептала свои молитвы, а я смежил ресницы и еще раз взглянул на пышущий зноем, огненный шар, изумляясь в душе. За кажущейся простотой скрываются такие глубины! И как я не знал этого раньше?!
За третьей горой, дорога пошла на долгий пологий спуск. Кони сорвались на рысь, веселей застучали копытами.
- Слава Богу! - сказала бабушка Катя и, обернувшись, перекрестилась в сторону уходящей вершины.
И что ее так насторожило? Никакой отрицательной энергетики вокруг нее я не почувствовал. Наоборот, саженцы кукурузы в районе кургана были крепче и выше своих собратьев, и отличалась по цвету в темно-зеленую сторону.
- А как вы определили, что это место особенное? - спросил я, посунувшись в сторону, чтоб не мешать широкому, от души, крестному знамению.
- Ой, Сашка, не хочу! - Пимовна, вдруг, подпрыгнула на седушке. - Поганое это дело...
Нет, странная она все-таки женщина! Сама ведь открыла тему, а, вроде как, я ее обломал.
Главной станичной улице позавидовала бы иная столица. Она широка, как душа пьяного казака. Саманные хаты ютятся по ней, как шашки на черно-белой доске в самом конце партии: то через клетку, то через две-три. Только в одном месте соседские плетни стоят параллельно друг другу, и это вносит в пейзаж маленький диссонанс.
Почувствовав близость жилья, кони пошли веселей, обогнули глубокую лужу, белую от гусей. Здесь никто им не мазал шеи разноцветною краской, чтобы отличить своих от чужих. Да, скорее всего, и не пересчитывал никогда.
Возле одного из дворов, бабушка Катя хотела остановиться. Я это прочел по ее глазам. От самого склона они у нее были как, все равно, у мраморной статуи. В том смысле, что смотрели в какую-то одну, отстраненную точку. А тут, типа сконцентрировались. С минуту поразмышляв, она, на манер цыган, всосала губами воздух, породив прерывистый звук, заменяющий им общеизвестное "но!" и всплеснула вожжами над спинами лошадей. Копыта послушно зачавкали по раскисшему чернозему в сторону магазина сельпо.
Это был пятистенок из точеного кирпича, переоборудованный для общественных нужд. Крыльцо в четыре ступени выходило на улицу, и было красиво обрамлено старинной кованой вязью.
Разгружали хлеб из местной пекарни. Шофер-экспедитор доставал из оцинкованной будки тяжелые поддоны с буханками и, краснея лицом, таскал их в раскрытую дверь, подпертую шваброй.
Был он в широком белом переднике, обернутом вокруг голого торса и черных бухгалтерских нарукавниках. Жарко. Промасленная спецовка в темных разводах пота, была аккуратно разложена на капоте, и исходила паром. Особенно убивало полное отсутствие очереди. Здесь что, не едят свежего хлеба?
Из местных аборигенов, я приметил только бабусю в больших роговых очках. Она восседала на низкий скамейке и продавала тыквачные семечки. Большой стакан десять копеек, маленький пять. Я знаю. У нас такие бабуси на каждом углу.
Пимовна с ней поздоровалась, притулилась рядом на корточки. Пару минут они пообщались, потом обнялись и заплакали.
Я отвернулся, еще раз, с прищуром, глянул на солнце. Оно уже
потеряло былую силу и зависло над высоким частоколом хребта, будто бы размышляя, за какую вершину сподручнее сегодня упасть. Раскаленная за день земля, выжимала из себя последнюю влагу, и легкое марево играло у горизонта. Только небесный крест не терялся на зыбком фоне, не преломлялся в заснеженных склонах. Он был по-прежнему геометрически точен и строг. С точки зрения земного будильника, на вселенских канцелярских часах было без двадцати шесть...
- Гыля, городской!
Я сбросил глаза долу. На грешной земле тоже произошли какие-то перемены. Рядом с очкастой бабушкой, неизвестно откуда нарисовался чумазый пацан с выцветшей добела нечесаной шевелюрой. Что касается Пимовны, то ее уже не было. Наверное, зашла в магазин.
Если мне что-то сейчас и хотелось, то драться меньше всего. А придется. Сегодня без этого никуда.
- Городская кры-са родила Бори-са, - кривляясь, загнусавил пацан. - Положила на кровать, стала жопу целовать!
Вот говно из-под желтой курицы! Я ни разу не был Борисом, но типа того, что булыжник в мой огород. Заедается, падла! Придется давать в бубен, а для начала восстановить словесное статус-кво.
- Ты не Лермонтов, не Пушкин, а простой поэт Звездюшкин! - выпалил я, слезая с телеги.
Нет, я сказал именно "Звездюшкин", а не то, что вы сейчас подумали. Сориентировался. В последний момент переложил язык с поправкой на Пимовну. Она ведь, из местных. В это станице ей все на раз донесут. А узнает она - значит, узнает дед. Мне оно надо?
В годы моего детства, рифмованная дразнилка ударяла в три раза больнее обычной. Собственно говоря, так я и напрактиковался писать стихи. Но этот экспромт про Пушкина был рожден другой головой. Так отозвался о моем хулиганском творчестве, третий штурман ледокола-гидрографа "Петр Пахтусов", Валерка Унанов.
Тем не менее, сейчас его опус прозвучал в тему и оставил станичному забияке только один аргумент - кулаки.
Я выдал ему по соплям, как говорится, в два клика. Обозначил прямой справа, но "гостинец" попридержал, не донес, оставил на полпути. Когда обе его руки вскинулись в суматошной защите и оголили пузо, последовал еще один финт. С утробным выдохом "н-на!", я наклонился влево и дернул плечо вперед. Пацанчик повелся и снял часовых. Верней, перебросил на опасный участок фронта. Естественно, получите дозвон.
В нос не попал, но губы подраспушил. А больше ничего не успел. Не дали. Хозяйка тыквачных семечек оказалась на редкость проворной. Я и момента не уловил, как она подскочила со своей табуретки и вклинилась в побоище с тылу. Это было так неожиданно! Особенно для меня.
- Кади ж ты, падла, угомониссе?! Када ж я, на старости лет, спокою дождусь?! - орала она неожиданно низким голосом, охаживая потерпевшую сторону, невесть откуда взявшейся палкой из ствола конопли.
Очки у нее были будто приклеены к носу. Даже не вздрагивали.
- Ба! Ну, перестань! Он первый начал! - притворно захныкал пацан, уворачиваясь от гулких ударов. Палка была полой, и больше гремела, чем причиняла боль.
- Ты из меня дуру не строй!..
Я потихоньку залез в родную телегу и затаился на передке, подальше от семейных разборок. Белобрысый сказал "ба", а чужих так не называют. Моя очередь подоспеет потом, когда возвратится Пимовна. Это тоже одна из взрослых традиций того времени: каждый успокаивает своего. Так что, будет и мне сегодня Звездюшкин.
И подвернулся же под руку этот кашкарский петух! - я с ненавистью взглянул на невзрачного пацана и почему-то подумал, что валить его надо было не встречным, а боковым. Ведь точка опоры была у него, в тот момент, на самых носочках.
- Чего это они тут не поделили?! - спросила бабушка Катя.
Так искренне удивилась, как будто мальчишечьи драки это такая же редкость, как заезжий "Зверинец", который заглядывает к нам в захолустье не чаще раза в году.
Она возвращалась к телеге с только что купленной сеткой - авоськой, наполненной пакетами и кульками из плотной желтой бумаги. В правой руке, на излете, держала за горлышки две бутылки "казенки" с пробками, запечатанными темно-коричневым сургучом.
Наверное, из старых запасов. В удаленных магазинах "Сельпо" можно было свободно купить любой дефицит. Вплоть до японских туфлей. Импорт в то время распространялся по торговым сетям централизованно, равномерно и более-менее справедливо. То, что в Москве отрывалось с руками, в сельской глубинке часто считалось неходовым, залежалым товаром.
"Ох, сладки гусиные лапки!", - когда приходилось к слову, повторял дед. - "А ты едал?" - "Нет, я не едал, но мой прадед видал, как барин едал!"
Так вот, эта эксклюзивная водка, которую бабушка Катя несла в правой руке, была для меня теми самыми "гусиными лапками". Не пробовал никогда, и видел единственный раз, на новогоднем столе нашей камчатской квартиры.
- Чего это они тут не поделили?!
- Да вот, - подтвердила наблюдения Пимовны старушка в очках, - глазом не успела моргнуть, а они уже поскублись!
- Сашка! - в глазах бабушки Кати промелькнули серые тени. - Не тебе ли Степан Александрович давеча говорил: "Веди себя хорошо, чтобы мне перед людями не было стыдно"? Это ты так сполняешь его наказ?!
Я сгорбился, потупился и засопел, своим сокрушенным видом, демонстрируя чистосердечность раскаяния. Руки бабушки Кати, в отличие от ее слов, двигались размеренно и спокойно. Сетку она аккуратно поставила в уголок, бутылки переложила рукавами моей фуфайки.
Нет, такой замечательной водки, я обязательно сегодня лизну. Хоть капельку, но лизну. - Думал я, старательно заставляя себя заплакать. - Хрен с ней, с хворостиной! Упущу такую оказию, мужики меня не поймут!
Какие мужики мне, сдуру, на ум пришли? Те, с которыми в морях бедовал, давно за чертой, забросившей мое прошлое в далекое будущее. Да и сам я здесь на птичьих правах. Дождусь вот,
когда Пимовна выговорится, заткну подходящую паузу словами "я больше не буду" и посчитаю, сколько конкретно мне еще остается до полных сорока дней.
Только не было ее, той паузы.
- Васька! - повысила голос бабушка Катя. - Ты что там притих? Знает кот, чью сметану сдул? А ну-ка иди сюды!