И так продолжалось вплоть до десятого класса. Мы росли, гены играли. Каждый из нас обзаводился персональной симпатией, право смотреть на которую, мог отстоять кулаками. Только что такое они, все, вместе взятые? - пыль у ее ног. Так вот, и жил наш класс, под недосягаемым солнцем, которое светило для всех. Мы даже не знали, что Сонька - азербайджанка, Рубен по отцу ассириец, с большой долей армянской крови, а Генка Пеньковский - еврей. А если б и знали, то что бы это меняло? В общем, вы понимаете, почему я в то утро был счастлив. Шел проглотив язык, и усиленно думал, что бы такое вытворить, чтоб заслужить с Сонькиной стороны, хоть какой-нибудь знак внимания. Думал, думал и не успел. На углу нас догнал Босяра. Потом Плут и Мекезя, другие пацаны с этой улицы, с которыми я был не знаком. Дом у Рубена как у меня. Две хаты под одной крышей. Только фундамент высокий. В другой половине живет его "дяхан Пашка". Это младший брат тети Шуры, будущий депутат, делегат, почетный гражданин нашего города, а по совместительству - директор Горэлектросетей. Тот самый Павел Петрович, который когда-то примет меня на работу. Но это будет потом, в смысле, давно. А пока он полгода, как отгулял свою свадьбу и еще учится в своем институте. Именинник ждал у калитки. Мы вломились во двор шумной оравой. Кто незнаком - знакомились, вручали Рубену подарки, а взрослые готовились к торжеству. Сонька, как принято у девчонок, напросилась им помогать, а мы стояли и ждали, когда позовут. Еще во дворе я почувствовал себя неуютно. Пацаны тесной стайкой столпились у входа в сарай, где у Рубена была мастерская. Он демонстрировал разобранные движки от турчков, рассказывал, что из чего состоит, какие детали чаще всего ломаются. Мне это было неинтересно. Я стоял чуть в стороне и, время от времени, ловил на себе чей-то тяжелый, давящий взгляд. Несколько раз оборачивался, но ничего подозрительного на веранде не замечал. Тетя Шура с с родственницей-соседкой украшали трехцветный пирог, а Сонька с девчонкой, которую я вчера видел в городе рядом с Рубеном, были у них на подхвате. Стоял я под этими взглядами, как голый на людной площади, и в душе закипала обида. Показалось, что кто-то меня попрекает еще не съеденным. Спросил я у кума, где у него сортир, закрылся в нем изнутри и стоял до тех пор, пока все не ушли в дом. Понятное дело, имениннику было не до меня. Не подошел, не разрулил непонятки. Это задело еще сильней: значит, ни хрен гость: подумаешь, книжку какую то подарил! Выбрался я из укрытия, скользнул, пригибаясь, под окнами, махнул через низкий штакетник - и Митькой меня звать. На обратном пути, шел по тропинке по-над дворами. Прятал лицо за ветвями деревьев, чтобы никто не увидел моих слез. Дома сказал, что плохо себя чувствую, одетым, завалился в постель, а на следующий день, и действительно, заболел. Будущий кум прикатил тем же вечером на турчке. Я не хотел к нему выходить, да бабушка настояла. Он, типа того, что тоже обиделся, наезжал: "Почему ушел?!" Хотел я соврать что-нибудь, да не думала голова. Честно все рассказал. Думал, Рубен не поверит, будет смеяться. Нет, выслушал очень серьезно и мрачно сказал: - Вот сучка, просил же ее! - и опять на меня наезд, - А ты почему молчал? Мы бы с мамкой ее приструнили. - Да ты это про кого? - Про Женьку. Это моя троюродная сестра. Она с детства у нас какая-то ненормальная. Не понравится кто-нибудь, смотрит бычком. В селе, где она живет, ее за глаза ведьмой зовут... на вот, мамка передала... Кум спешился и стал доставать из хозяйственной сумки судки, баночки и пакеты, с гордостью перечисляя названия экзотических блюд. Одно из них я запомнил - "долма д-тарпы" - потому, что звучало как д-Артанян. Богатый у Рубена был стол. Одна только бутылка "Крем-соды" стоила двадцать девять копеек, не считая шоколадных конфет. Попробовал, кстати, я ту "долму д-тарпу". Обыкновенные голубцы. Только с виноградными листьями. И чеснока много. К семи вечера бабушка еще не вернулась. В комнату заглянул дед, включил радио, расклинился между притолок дверного проема и, тем самым, прервал мои размышления. Вечерние новости начинались на трагической ноте: "В Москве скончался советский военачальник, маршал авиации Жаворонков". Диктор коротко пересказал биографию, заслуги покойного перед Отечеством. После короткой, но емкой паузы, очень напоминающей полноценную минуту молчания, последовал переход к другим новостям. Он был таким плавным, что я мысленно зааплодировал выпускающему редактору. Умели же, падлы, работать! "В Кремле вручена медаль "За отвагу" гражданину Чехословакии Александру Галлеру". И краткое пояснение: "за личное мужество и героизм в годы Великой Отечественной войны". После буфера последовал суконный официоз: "Вступило в силу Постановление Совета Министров СССР "О состоянии и мерах по дальнейшему улучшению книжной торговли в РСФСР". А следом еще один перл: "Берн. Подписано соглашение между Правительством СССР и Федеральным Советом Швейцарии, регламентирующее воздушное сообщение между двумя странами". Насколько я понял, это опять был буфер, плавный переход к обзору мировых новостей. Начались они с неожиданности: "Президент Египта Гамаль Абдель Насер заявил о своей отставке и передаче власти своему первому заместителю Закарии Мохиэддину". А уж потом, как кувалдой по голове: "В ходе американо-израильского военного инцидента, над Средиземным морем сбито два самолета "Мистэр" армии обороны Израиля. Еще пять уничтожены на земле. Потоплено четыре торпедных катера. Потери американской стороны остаются прежними: 34 человека убито, 171 ранен". "Совет безопасности ООН призывает все стороны конфликта на Ближнем Востоке к переговорам". "Израиль принес официальные извинения правительству США за ошибочную атаку американского корабля". "Советский эскадренный миноносец "Настойчивый" продолжает сопровождение аварийного судна радиоэлектронной разведки ВМС США "Либерти" в направлении Гибралтарского пролива". "Герцогиня Виндзорская, супруга отрекшегося короля Эдуарда восьмого..." Дед, косолапя, осторожно прошлепал в комнату, опустился на стул. - Что там хоть было? - спросил я не менее осторожно. - Оно тебе надо? - усмехнувшись, ответил он. - Нехай они там чертуются, это не страшно. А вот, поднимется китаЕц, тогда и свиту конец. Пойдем, подсобишь. И зашоркал, не оборачиваясь. Ну да, я же у него маленький. Солнце еще не утратило силу, но перекрой-месяц тоже нашел себе нишу в дальнем углу небосвода, кокетливо обозначив свой узенький серп над крышею элеватора. Подсобление требовалось минимальное: щелкнуть два раза по краям черновой доски натянутою веревкой, густо надраевнной куском природного мела. Я фиксировал край в указанных точках, дед со своей стороны корректировал: "Левее... еще чутка... вот так, а теперь держи..." - плямк, плямк! - и свободен. А какой с меня толк, будь я даже в своем натуральном возрасте? Ни станка под рукой, ни электролобзика. Работать плотницким топором - та еще наука и мука. В наше время этого уже никто не умел. Любить по всамделешнему - до слез, до бессонницы - и то разучились. - Сбрехала Пашка! - бабушкин голос, раздавшийся в проеме калитки, приближался и нарастал. - Пимовна говорит, такой сон к добру. Звезды над порушенным храмом - перемены в семейной жизни. Зря Анька расстроилась. Все у нее наладится. Может, замуж пойдет? Пойдемте-ка в хату, тёмно уже. Дома она не завалилась в кровать, а принялась жарить семечки в большой сковородке, напевая под нос любимую мамкину песню "Подари мне платок". Я ждал, ждал, да и уснул за столом... Рубена я встретил напротив школы, когда возвращался из магазина с десятью килограммами сахара. Ноша была не то чтобы тяжела - неудобна. Опустишь руку - волочится по земле, а долго держать на весу - пальцы немеют. Для переноски сыпучих грузов, которые не помещались в магазинный бумажный кулек, у бабушки был специальный мешок из плотной льняной ткани. Не наволочка, а что-то типа основы для пуховой подушки, с тесемочками для завязки. Пер я, короче, свой груз с перекурами, разминал пальцы, благо, лавочки стояли тогда у каждой калитки, а кум гарцевал мимо на новеньком фабричном турчке, напоминавшем маленький мотоцикл. Заметил меня, подкатил, ногой о скамейку облокотился: - Садись, Санек, подвезу! Видок у него гордый-прегордый. Еще бы! Сто восемьдесят рэ под сракой. А это четыре с гаком дедовых пенсии. Названия за коленом не вижу, и так знаю, что "Рига-3". Все блестит, двигатель под левой ногой лоснится заводской смазкой. По периметру топливного бачка окантовка в виде квадратиков, нарезанных из голубой изоленты. А в центре, где крышка, переводная картинка - фиремнный знак ГДР - солнечная блондинка скалит в улыбке свои лошадиные зубы. Вот тебе и еще одна альтернатива! Забогател кум. Надо же, - думаю, - как все удачно сложилось: мне не топать пешком и у Рубена обнова. Может, не вспомнит на радостях, что хотел меня пригласить? Куда там! - Ты ж не забыл? - Забудешь с тобой! Мне как сказали, что ты вчера вечером приезжал, так я и вспомнил про днюху. - Какую еще Нюху? - не догнал будущий кум, и радостно газанул. - Завтра мой день рождения, к двенадцати приходи. - Из наших кто-нибудь будет? - осторожно прозондировал я. - Из нашего класса? - переспросил Рубен и заглушил двигатель. - Если ты не взбрыкнешь, как в прошлом году, то будет нас за столом всего трое: ты, я и Славка Босых. Хотел пригласить Соньку, да нет ее в городе, и будет нескоро. В пионерский лагерь уехала. На первые два потока. А пацанов с нашей улицы звать не хочу. Пошли они... Ну да, - подумалось мне, - это было уже в прошлом. И не со мной, а черт его знает с кем. Когда за плечами жизнь, время уже не является точной физической величиной. Плюс-минус один год - незначительная погрешность для моей старческой памяти. Значит Женьку Саркисову, ставшую впоследствии Джуной, я никогда не увижу. Отключить бы еще в душе детскую обиду и антипатию к этой загадочной женщине. - Не понял, ты че, оглох? - возвысил голос Рубен. - А? - всполошился я. - Садись, говорю, поехали! А то накататься, как следует, не успеем. Мне к вечеру нужно турчок хозяину отвезти. - Так это не твой? - Поехали, говорю! Давай-ка сюда мешок, я его на руль положу... Вот блин! За всю свою жизнь, никогда не ездил ни на турчке, ни на мотоцикле. Первое впечатление - состояние постоянной тревоги по причине отсутствия за спиной надежной опоры. А если по-честному, я натурально приссыкивал опрокинуться навзничь на какой-нибудь кочке. За рулем легковой машины скорость так остро не ощущается. Поэтому я сидел, сомкнув побелевшие пальцы на животе у кума, а он, падла такая, мало того, что газовал, но время от времени, поворачивал ко мне коротко стриженый чуб, стараясь переорать свистящий в ушах воздух: - Это Женьке Таскаеву... что без троек закончил. Хвастаться приезжал... Я ему жиклёр на карбюраторе подкрутил... На руках привел ремонтировать... Нет, зря все-таки кум газовал. Упасть, мы не упали, но когда проезжали по нашей улице, крепко засрали турчок пятнышками расплавленного гудрона. Обода и задок - все в мелких веснушках, как нос у Рубена. Пришлось нам, вместо катания, наливать керосин в пустую консервную банку, да просить у бабушки поганую тряпку, чтобы смыть следы преступления. Долбошились до обеда, сами все изгвозадались, а успели привести в божеский вид только переднее колесо. Заодно и Елене Акимовне работу нашли. Отставила она в сторону медный тазик для варки варения, нагрела горячей воды, достала из шкапчика плошку с растительным маслом и чистила нас по очереди, приговаривая: "Видно, что наша Манька пекла пироги. И ворота в тесте!" По-моему, кум не врубился, что это она про нас. Обедали мы с Рубеном в большой комнате, за круглым столом. Он, хоть и ассириец, с удовольствием уплетал и борщ, и вареники с "творухом", и "какаву" с воздушною пенкой от еще недоваренного варенья. Бабушка поспевала повсюду: и к печке, и к гостю, и, как потом оказалось, оставленному нами турчку. Деда не было. Он еще спозаранку умотал на дежурство. Время от времени, будущий кум оборачивался и бросал на мою гитару завистливый взгляд. Не выдержал, наконец: - Твоя? - А то! - гордо сказал я. - Бацаешь? - Не, не умею. (К чему дополнительные вопросы?)