Вам, конечно же, любопытно знать, что случилось с Эдмундом. Он отобедал со всеми, хотя и без особого удовольствия — ведь думать-то он мог только о рахат-лукуме, а ничто так не портит вкус к простой и полезной пище, как неотвязная память о волшебной и вредной. Потом он сидел и слушал разговоры, и от этого ему тоже было мало радости — ему казалось, будто все от него отвернулись, будто все с ним неприветливы. Ничего такого не было и в помине, а ему казалось. Так сидел ом и слушал, пока господин Боббер не завел речь об Эслане, а когда Эдмунд услыхал о встрече, назначенной у Каменного Стола, тут он и начал потихоньку подвигаться за холстину, что завешивала входную дверь. Потому что имя Эслана вновь наполнило его таинственным ужасом, точно так же, как остальных — таинственной радостью. И пока господин Боббер распевал вирши про плоть Адамову, Эдмунд тихо-тихо поворотил дверную ручку, и не успел еще господин Боббер объяснить про Бледную Ведьмарку, что та не человек, но наполовину джинния, наполовину великан, а Эдмунд уже выбрался наружу и осторожно притворил дверь. Не подумайте только, будто был он настолько дрянной мальчишка, чтобы сестрам своим и брату пожелать обратиться в камень. Нет, хотел он рахат-лукума, и еще — стать принцем (а потом и королем), а еще — расквитаться с Питером за «гаденыша». И конечно же, вовсе не хотел он, чтобы Ведьмарка слишком уж привечала кого-то кроме него — пусть не ровняет их с ним, с Эдмундом. И в то же время он убедил себя, или притворился, что убедил, будто колдунья не сделает им ничего дурного. — Кто о ней говорит всякие гадости? — твердил он сам себе. — Враги говорят. И наверное, половина из этого — враки. Ведь со мною она вон как весела и ласкова была, не то что другие. И она, я уверен, законная королева. Во всяком случае, лучше уж Ведьмарка, чем этот страшный Эслан! — Так он пытался оправдаться перед самим собой. Но оправдаться не очень получалось, потому что в глубине души он твердо знал: Бледная Ведьмарка — существо злое и жестокое. Выбравшись под снегопад, Эдмунд первым делом обнаружил, что оставил свою шубу в доме, а вернуться за ней никак невозможно. Во-вторых, он обнаружил, что уже свечерело — за стол они сели часа в три пополудни, а зимние дни короткие. Этого он тоже не учел, но и тут уже ничего не поделаешь. Эдмунд поднял воротник и двинулся по плотине к другому берегу — на его счастье, наледь запорошило снегом, и стало не так скользко. Худшее началось на том берегу. Сумерки сгущались, снег залеплял глаза, и в трех шагах ничего не было видно. Ни дороги, ни тропинки тоже не было. Он проваливался в сугробы, поскальзывался на льду, спотыкался об упавшие стволы деревьев, падал в какие-то ямы, обдирал ноги о камни, вымок весь до нитки и продрог. Но страшнее всего — тишина и одиночество. И, как я понимаю, пришлось бы ему отказаться от своей затеи, вернуться обратно и помириться со всеми, когда бы не мысль, посетившая его: «Вот стану королем Нарнии и велю проложить хорошие дороги». Тут он, само собой, размечтался, как станет королем и что еще прикажет сделать, и это весьма его приободрило. Как раз к тому времени, когда Эдмунд уже решил, какой у него будет дворец и сколько автомобилей, а еще — личный кинотеатр, и еще — где он проведет железные дороги и какие законы издаст против бобров и запруд, и каким способом (этот план был продуман особенно тщательно) поставит Питера на место, — как раз к этому времени погода переменилась. Снег прекратился. Зато подул ветер, и стало холоднее прежнего. Облака рассеялись, небо прояснилось и вышла луна. Было полнолуние, снега в лунном свете сверкали так, что стало совсем светло — почти как днем, когда бы не черные тени. Эдмунд наверняка прозевал бы поворот, если бы луна не озарила землю, когда он подошел к устью речки — той самой, помните, которую он приметил с высоты над бобриной запрудой. Он направился вверх по этой речке. Ее долина была намного уже, склоны круче и скалистее и так заросли кустами, что в полной темноте он вряд ли смог бы здесь пройти. Эдмунд и так уже промок, а тут еще с каждой ветки, под которой ему приходилось пролезать, на него обрушивалась целая лавина снега. И всякий раз, получив за шиворот новую порцию, он поминал Питера все с большей ненавистью, как будто именно Питер был во всем виноват. Наконец склоны стали положе, долина расширилась. А на противоположной стороне, совсем близко, между двумя холмами Эдмунд увидел то, что, должно быть, и было дворцом Бледной Ведьмарки. Луна сияла вовсю; при лунном свете дом и вправду походил на небольшой крепостной замок. Казалось, он весь состоит из башен; некоторые завершались высокими шпилями — как будто на башню надели то ли шутовской колпак, то ли остроконечную шапку звездочета. Шпили сверкали в лунном свете, а их длинные тени странно змеились по снегу. Эдмунду стало страшно. Но отступать было поздно. Эдмунд перешел речку по льду и направился к замку среди стылой, мертвой тишины. Даже звук его собственных шагов гас в пушистом снегу. В поисках входа Эдмунду пришлось — от угла к углу, от башни к башне — обойти замок кругом. Наконец на противоположной стороне он нашел то, что искал, — высокую арку с железными воротами. Ворота были распахнуты настежь. Крадучись, Эдмунд заглянул во двор, и у него захолонуло сердце. Прямо против ворот, залитый лунным светом, присев на задние лапы — сейчас прыгнет! — стоял огромный Лев. Эдмунд замер в тени арки, боясь шевельнуться; колени у него дрожали. Долго он там стоял, стуча зубами, если не от страха, то от холода. А сколько на самом деле прошло времени, я сказать не могу, но Эдмунду казалось, что минула вечность. Однако в конце концов его удивило, почему этот Лев тоже замер и не шевелится, — а Лев и вправду не сдвинулся ни на дюйм с тех пор, как Эдмунд его увидел. Тогда мальчик рискнул, прячась в тени ворот, подойти чуть поближе. И только тут заметил: Лев смотрит вовсе не на него. «А вдруг он сейчас повернется?» — мелькнуло в голове. Но Лев нацелился на другого — на гномика, стоявшего шагах в четырех от него. «Вот и отлично! — обрадовался Эдмунд. — Он прыгнет на гнома, а я успею сбежать». Однако Лев никуда не прыгал, и гном тоже не шелохнулся. И только тут Эдмунд вспомнил, что сказал бобр: будто Ведьмарка умеет кого угодно обратить в камень. А может быть, этот лев тоже каменный? Едва он об этом подумал, как заметил, что спина у зверя покрыта снегом, и голова тоже. Да ведь это статуя, истукан! На живом звере снег не удержится! И медленно-медленно Эдмунд двинулся навстречу льву. Сердце билось так, что, казалось, сейчас разорвется. И вот он уже рядом. Но протянуть руку, коснуться зверя — страшно. Тронул пальцем и… — это был всего лишь холодный камень. Нашел же чего бояться — обыкновенной статуи! Эдмунд почувствовал такое облегчение, что даже на морозе ему стало жарко. И тут же его осенила замечательная — так он думал — догадка: «А ведь это и есть тот самый Великий Лев Эслан, о котором они болтали. Королева его изловила и превратила в камень. Вот и конец пришел их распрекрасным планам! Тьфу! И кому он страшен, этот Эслан?» _____ Так он стоял, злорадствуя, возле каменного льва, а потом — вот уж действительно глупая и совсем детская выходка! — достал из кармана огрызок карандаша и пририсовал каменной морде усы и очки. И сказал: — Ну как, глупый старый Эслан? Хорошо ли быть каменюкой? Вот тебе и всемогущий! Вот тебе и прекрасный! Однако и с усами, и в очках морда огромного каменного зверя, озаренная луной, оставалась настолько грозной, печальной и благородной, что самому Эдмунду его шутка показалась не слишком смешной. Он отвернулся и пошел в глубь двора. Там всюду были статуи, множество статуй, расставленных по двору — как будто фигуры на шахматной доске в середине партии: каменные сатиры, каменные волки и медведи, лисы, рыси; прекрасные изваяния, похожие на женщин, — духи деревьев; огромный кентавр и крылатая лошадь, и что-то змееподобное, что Эдмунд принял за дракона. И все они казались живыми, только замершими на мгновение в холодном сиянье луны. И страх пробирал Эдмунда среди этих невиданных тварей. Посреди двора застыл как будто человек, только ростом с дерево, с лицом свирепым, бородой клокастой, а в правой руке у него — превеликая была дубинка. Хотя Эдмунд знал уже, что великан тоже каменный, не живой, а все же идти мимо было страшновато. В конце двора забрезжил свет. Светился дверной проем, к которому вели несколько широких ступеней. Эдмунд поднялся по ним. В проеме, во всю длину порога, лежал огромный волк. — Ничего, ничего, — успокаивал себя Эдмунд. — Он ведь тоже каменный, этот волк. Он не кусается. И занес было ногу, чтобы перешагнуть через зверя. Как вдруг статуя ожила, огромный зверь вскочил на ноги, шерсть на загривке поднялась дыбом, раскрылась страшная красная пасть и волк прорычал: — Разорву! Загрызу! Стой, чужак! Назови свое имя. — С вашего позволения, сударь, — от испуга Эдмунд весь дрожал и едва мог говорить, — меня зовут Эдмунд, я — сын Адама. Ее величество королева на днях изволили встретить меня в лесу. Я пришел сказать, что мой брат и сестры сейчас в Нарнии и скрываются у господина Боббера. А она хотела… их величество хотели видеть их. — Я доложу королеве, — сказал волк. — А ты, коль тебе дороги твои потроха, жди у порога. Волк исчез внутри. Эдмунд стоял у двери и ждал; пальцы у него сводило от холода, сердце бешено колотилось в груди. Наконец серый волк, он же Моугрим, капитан Тайной стражи Ведьмарки, вернулся и рявкнул: — Ступай! Ступай вперед! Привалила тебе удача, королевин любимчик… а может, и не привалила. Эдмунд протиснулся мимо волка, изо всех сил стараясь не наступить ему на лапы, и оказался в длинном сумрачном зале со множеством колонн. Здесь, как и на дворе, повсюду стояли статуи, а прямо за входной дверью стоял окаменевший фавн небольшого росточка и с чрезвычайно грустным выражением на лице — Эдмунду подумалось, не тот ли это фавн, друг Люси. В зале горела одна-единственная светильня, и там, рядом со светильней, сидела Бледная Ведьмарка. — Вот он я, ваше величество, — бросился к ней Эдмунд. — Как посмел ты прийти сюда один? — произнесла колдунья, и голос ее был страшен. — Разве я тебе не приказывала доставить мне остальных? — Пожалуйста, простите меня, ваше величество, — взмолился Эдмунд, — я сделал все, что мог. Я привел их, они тут, недалеко, где на реке запруда, в доме Бобберов. Злобная улыбка медленно проступила на лице Ведьмарки. — Это все, что ты мне хотел сказать? — спросила она. — Нет-нет, ваше величество, — поспешил заверить Эдмунд и тут же пересказал ей все, что слышал в доме бобров. — Как ты сказал?! Эслан? — вскричала королева. — Эслан! Это правда? Если окажется, что ты мне солгал… — П-простите, п-пожалуйста, я ведь только п-повторяю, что они говорили, — заикаясь, лепетал Эдмунд. Но королева уже отвернулась от него, хлопнула в ладоши, и тут же предстал перед ней тот самый гном, которого Эдмунд уже видел в лесу. — Запрягай сани, — приказала Ведьмарка. — Упряжь возьми, которая без бубенцов. Глава 10 Заклятье теряет силу А теперь вернемся к остальным, в бобриный дом, к тому моменту, когда господин Боббер произнес: «Времени у нас осталось — всего ничего». Только он это произнес, как все тут же бросились натягивать на себя шубы. Все-то, да не все: госпожа Боббер первым делом взяла несколько мешков, выложила их на стол и сказала: — А теперь, господин мой Боббер, снимите-ка мне вон тот окорок. И давайте-ка сюда пачку чая, да еще сахару, да спички. А вы трое несите по караваю хлеба — вон из той кадушки, в углу. — Что вы делаете, госпожа Боббер? — воскликнула Сьюзен. — Это будет, дорогуша, каждому из нас поклажа, — отвечала бобриха невозмутимо. — Или ты собралась в дальний путь отправиться без припасов, а? — Но ведь времени у нас осталось — всего ничего! — возразила Сьюзен, застегивая шубу. — Она может нагрянуть сюда с минуты на минуту. — Вот и я про то говорю, — вторил ей господин Боббер. — Ох, беда мне с вами всеми, — вздохнула бобриха. — Ну подумайте вы своей головой, господин Боббер. Ей никак сюда не добраться раньше чем через четверть часа. — Но не лучше ли нам выйти как можно раньше, чтобы уйти как можно дальше, — спросил Питер, — если, конечно, мы хотим добраться до Каменного Стола раньше нее? — И вправду, госпожа Боббер, — подхватила Сьюзен. — Она примчится сюда, увидит, что нас нет, и бросится в погоню. — Именно так оно и будет, — отвечала госпожа Боббер. — Но беги или не беги, а раньше нее мы все равно не поспеем, потому как она-то в санях, а мы пешим ходом. — Значит… значит, все? Конец? — выдохнула Сьюзен. — Не суетись, моя милая, — сказала госпожа Боббер, — а лучше подай сюда полдюжины чистых носовых платков из того вон ящика. И насчет конца тоже не спеши. Обогнать мы ее не обгоним, это верно, зато можем переждать в укромном местечке да и двинуться путями-дорожками, ей неведомыми. Глядишь, и проскочим. — Ваша правда, госпожа Боббер, — сказал бобр, — Однако и время не терпит. — И вы тоже не суетитесь, господин Боббер, — отрезала бобриха. — Вот и все. И всего-то четыре мешочка, а самый махонький — для самой махонькой, для тебя, моя милая, — и она поглядела на Люси. — Ой, — улыбнулась Люси и добавила: — Но давайте, пожалуйста, пойдем поскорее. — Да сейчас и пойдем, я уж готова, — ответила госпожа Боббер, с мужней помощью натягивая на ноги валенки, — А швейная машинка? Тяжеловата, пожалуй, — не унесем? — Да уж, — буркнул господин Боббер, — Прямо скажем, тяжеленька. Неужели же вы, женушка, собираетесь шить по дороге? — Меня просто мутит, как подумаю, что эта ведьма будет крутить мою машинку, — отвечала госпожа Боббер, — да еще, того гляди, поломает, а не то — украдет, с нее станется. — Ну, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пойдемте! — закричали ребята хором. Наконец вышли из дому, господин Боббер запер дверь, сказав: «Это задержит ее хоть ненадолго», — каждый забросил за спину свою котомку, и пустились в дорогу.