– Расскажи мне, – в конце концов произнесла мать. – Расскажи нам, что мы подумали. – Ну то есть. – Мия опустила взгляд на живот, точно и сама растерялась, его обнаружив. – Это не мой ребенок. – Ребенок в животе яростно дрыгнул ногой. – Что значит – не твой ребенок? – переспросила мать. – Как это может быть не твой ребенок? – Я суррогатная мать. Я его ношу для одной пары. И Мия принялась объяснять: про Райанов, и какие они добрые, и как хотят ребенка, и как будут счастливы. Напирала на то, как сильно им поможет, будто вся история – чистой воды альтруизм, благотворительность, как волонтерить в столовке для бедных или взять собаку из приюта. Но мать мигом все поняла. – Эти Райаны, – сказала она. – Я так понимаю, ты им помогаешь только по доброте душевной? – Нет, – признала Мия. – Они мне заплатят. Когда ребенок родится. Лишь сейчас она заметила, что так и не сняла шарф и шапку. С подошв сапог на кремовый линолеум натекла мелкая лужица серой жижи. Мать развернулась и направилась к двери. – Это я сейчас не могу, – сказала она; голос ее затихал – она шла через гостиную. – Не сейчас. – У подножия лестницы она остановилась, зашипела – и ее злоба потрясла Мию: – Твой брат умер – умер, ты это понимаешь? – а ты являешься домой в таком виде? – И по лестнице загрохотали шаги. Мия глянула на отца. Вот так же бывало в детстве, когда Мия что-нибудь ломала, или портила, или тратила на пленку деньги, которые мать давала на одежду: в такие минуты мать бесилась, и кричала, и убегала к себе, оставляя Мию с отцом, а тот сжимал ей руку, и обоих омывала молочная тишина, а потом отец тихонько говорил: “Купи новый” или: “Погоди час, потом сходи и извинись”, а порой просто: “Исправляй”. Так они всегда ругались. Но на сей раз отец не взял ее за руку. Не сказал: “Исправляй”. Он лишь смотрел на ее живот, будто ему невыносимо смотреть ей в лицо. Глаза влажные, зубы стиснуты. – Пап? – наконец сказала Мия. Лучше крики, чем это затянувшееся молчание острее ножа. – У меня в голове не укладывается, что ты продаешь своего ребенка, – сказал он и тоже вышел. * * * Они не велели ей уехать, но не заговорили с ней, даже когда она повесила пальто в шкафу в прихожей, поставила сумку в своей прежней спальне. За ужином она сидела на своем прежнем месте за столом, и мать поставила перед ней тарелку, положила вилку, а отец передал запеканку, которую принес кто-то из соседей, но оба не сказали Мие ни слова, а когда она задавала вопросы – когда похороны? а они видели Уоррена? – отвечали как можно короче. Наконец Мия сдалась и принялась накручивать на вилку лапшу с тунцом. В холодильнике стоял целый штабель запеканок – косая башня завернутых в мятую фольгу жаропрочных стеклянных сотейников. Будто никто не знал, как себя вести перед лицом такой трагедии, только и мог состряпать тяжелейшее, сытнейшее, прозаичнейшее на свете блюдо – поплотнее, чтобы скорбящим было за что цепляться. Никто ни словом не помянул и даже не посмотрел на пустой стул Уоррена у окна. Всё решили без нее – какие цветы, какая музыка, в какой гроб положить Уоррена (ореховый с синей шелковой обивкой). Тактично посоветовали Мие не выходить из дома – она, наверное, устала, сказали они, не хватало еще поскользнуться на льду, – но она поняла: они не хотели, чтоб ее увидели соседи. Когда Мия выбрала Уоррену рубашку и галстук – те, что он всегда выбирал, если его заставляли наряжаться, – мать выбрала другие, белую рубашку и галстук в красную полоску, которые купила ему, когда он перешел в старшие классы; Уоррен говорил, что похож в них на биржевого маклера, и не надевал их никогда. Оба ни словом не обмолвились ни об интересном положении дочери, ни о ее тяжелых обстоятельствах. Но когда они сказали, что на похоронах ей лучше не появляться – “Не хотелось бы, чтоб у кого-то сложилось ложное впечатление”, как выразилась мать, – Мия сдалась. Вечером накануне похорон собрала вещи. Из глубин гардероба выволокла старый вещмешок, взяла стеганое покрывало с кровати, несколько старых одеял. А потом на цыпочках прокралась через коридор в спальню Уоррена. Постель его стояла разворошенная; интересно, заправит ее мать или просто оголит матрас, оголит комнату, все закрасит белым и притворится, будто здесь ничего и не было? Что они сделают с вещами Уоррена? Раздадут? Сложат в ящики на чердаке – плесневеть, и блекнуть, и стареть? На пробковой доске висела фотография, которую Мия подавала с документами в колледж: выцарапанные силуэты – они вдвоем, дети, карабкаются на гору шлака. Мия отцепила фотографию и тоже упаковала. А потом на столе нашла то, что искала: ключи от машины Уоррена. Родители спали; мать по вечерам пила снотворное, успокаивала нервы, и щель под дверью их спальни была темна. “Кролик” завелся, гортанно заворчав. «“Порше” мурлычет, – как-то раз сказал Мие Уоррен, – а “фольксваген” как бы тарахтит”. Чтобы доставать до сцепления, пришлось сдвинуть сиденье вперед до упора: ноги у Уоррена всегда были длиннее. Мия переключила передачу, нащупала задний ход, и потемневший дом растворился в свете ее фар, а машина попятилась с дорожки. Она ехала всю ночь и добралась до Верхнего Уэст-Сайда на рассвете. Ей раньше не приходилось парковаться на Манхэттене, и она десять минут кружила, пока не втиснулась на стоянку на 72-й улице. У себя в квартире она опустилась на чужую кровать и завернулась в лоскутное одеяло. Она знала: в следующий раз ей не скоро удастся поспать в такой удобной постели. Когда проснулась, предвечернее солнце уже опускалось за Гудзон, а Мие предстояла работа. В мешок отправилось только то, что она принесла с собой, только то, что взаправду ее: слишком узкая одежда, груда разноцветных свободных платьев из “Гудвилла”, несколько старых стеганых одеял, какие-то потертые простыни, горсть столовых приборов. Коробка с негативами и фотоаппараты. Модные платья для беременных, купленные Райанами, она аккуратно сложила и убрала в бумажный продуктовый пакет. Закончив, села, взяла ручку и лист бумаги. Всю долгую дорогу из Питтсбурга она думала, что сказать Райанам, и в конце концов решила соврать. “Нелегко это говорить, а иначе не получается, – написала она. – Я потеряла ребенка. Мне ужасно стыдно и ужасно жаль. По нашему уговору вы мне ничего не должны, но мне кажется, что я должна вам. Здесь деньги – возвращаю вам плату за врача. Надеюсь, этого хватит – больше я отдать не могу”. Записку она положила поверх пачки купюр – девятисот долларов, отложенных с жалованья. Потом запихала их в груду платьев в пакете. Обычный швейцар в тот вечер не работал, а поскольку Мия прижимала к себе пальто, ночной швейцар, кажется, не заметил ее живота. Взял посылку для Райанов, ни разу не глянув Мие в лицо, и она зашагала назад к “кролику”, припаркованному за несколько кварталов от дома. Ребенок в животе разок брыкнул ногой и перевернулся, будто устраиваясь на ночь. Она снова ехала до зари, через Нью-Джерси и Пенсильванию, и в темноте за окном отщелкивали мили дороги. Когда занялся рассвет, Мия свернула с шоссе за Эри и катила, пока не отыскала тихую сельскую грунтовку. Припарковавшись подальше от обочины, она заперла все двери, перебралась на заднее сиденье и завернулась в свое детское покрывало. Ждала, что оно пахнет стиральным порошком, как дома, и приготовилась к натиску ностальгии. Но покрывало весь последний год пролежало на ее кровати нетронутым и не пахло ничем – ни пылью, ни чистотой, вообще без запаха, и Мия, натянув его на голову от солнца, уснула. Она ехала всю неделю, как в лихорадке: гнала, пока ее не тормозило изнеможение, спала, пока не отдохнет и не сможет ехать дальше, плевала на часы, на свет и темноту, день за днем. Иногда останавливалась в каком-нибудь городке, покупала хлеб, арахисовое масло, яблоки, наполняла водой из фонтана галлоновую канистру, стоявшую на пассажирском сиденье. В своих пожитках она попрятала две тысячи долларов, что откладывала с жалованья и чаевых с самого приезда в Нью-Йорк: в коробке с негативами, в бардачке, в правой чашке лифчика. Огайо, Иллинойс, Небраска. Невада. А потом вдруг – кипящий вихрь Сан-Франциско, и Тихий океан заворочал перед нею серо-голубым и белым, и дальше ехать стало некуда. * * * Что еще тут рассказать? Мия нашла жилье – комнату на Сансет, в доме, где штукатурка была цвета морской соли; суровая престарелая домовладелица воззрилась на ее живот и только спросила: – А через неделю-другую ко мне постучится взбешенный муж? Последний триместр беременности Мия гуляла по городу, вдоль лагуны в парке Золотые Ворота, взбиралась на башню Койт, как-то раз переходила по мосту Золотые Ворота в таком густом тумане, что слышала, но не видела, как мимо проносятся машины. Туман так точно отражал состояние ее ума, что ей мерещилось, будто она гуляет в собственном мозгу, в дымке бесформенной всепроникающей эмоции – никак не уловить, но в глубинах маячат мысли, что пугают, являясь из ниоткуда, и растворяются в белизне, не успевает она понять, что это было. Домовладелица миссис Дилейни никогда не улыбалась, встречаясь с Мией в коридоре или сталкиваясь на кухне, но шли недели, и Мия нередко приходила домой и обнаруживала в духовке тарелку, а на столешнице записку: “У меня тут осталось. Неохота выбрасывать”. Когда родилась Пёрл – не по сезону теплым майским днем, в больнице, роды длились четырнадцать часов, – Мия взяла у медсестры карточку регистрации рождения. Мия уже не первый месяц думала, как назвать этого ребенка, мысленно прочесывала толпы знакомых людей, книжки, прочитанные в школе. Ничто не подходило, пока она не вспомнила “Алую букву”[50], и нужное имя пришло мигом: Пёрл. Округлое, простое, цельное, как звон колокольчика. И, разумеется, она рождена в тяжелых обстоятельствах. Рядом, в графе “Имя матери”, она аккуратно вывела: МИЯ УОРРЕН. А потом потянулась в кроватку возле койки и взяла дочь на руки. В первую ночь в съемной комнате Пёрл все плакала и плакала, пока не заплакала и Мия. Она думала: может, там, в Нью-Йорке, Райаны в своей блистающей квартире еще не спят – что они ответят, если снять телефонную трубку и сказать: я солгала. Ребенок родился. Приезжайте, забирайте. Прилетят первым же рейсом, понимала она, прибегут к ней под дверь, готовые умчать Пёрл прочь. Мия сама не поняла, сокрушительна эта мысль, или соблазнительна, или то и другое, и они с Пёрл взвыли дуэтом. Тут в дверь тихонько постучали, появилась строгая миссис Дилейни и протянула руки. – Дай сюда, – сказала она таким непререкаемым тоном, что Мия, ни на миг не задумавшись, отдала ей мягкий сверток. – А ты ляг и отдохни, – велела миссис Дилейни, уже закрывая за собой дверь, и во внезапной тишине Мия хлопнулась на постель и мгновенно заснула. Затем проснулась и, жмурясь сквозь марево, вышла на кухню, а оттуда в гостиную, где миссис Дилейни сидела в круге лампового света и качала спящую Пёрл. – Отдохнула? – спросила миссис Дилейни, а когда Мия кивнула, сказала: – Хорошо, – и уложила ребенка Мие на руки. – Она твоя, – прибавила миссис Дилейни. – Позаботься о ней. Еще несколько недель Мия провела в тумане, но что-то уже менялось. Миссис Дилейни больше ни разу не приходила забрать Пёрл, как бы та ни голосила, но вечерами стучалась в дверь с тарелкой супа, сырным сэндвичем, куском мясного рулета. Остатки, неизменно заявляла она, но Мия узнавала подарок в подарке и понимала, что хочет сказать миссис Дилейни, когда та сопровождала свои подношения ворчливым “В четверг платить за комнату” или “Не таскай грязь в коридор”. Пёрл минуло три недели – личико по-прежнему стариковское, сплюснутое, – туман только-только начал рассеиваться, и тут позвонила Мэл. Обустроившись, Мия разок написала Полин и Мэл – сообщила новый адрес и телефон. “У меня все хорошо, – поясняла она, – но в Нью-Йорк я не вернусь. Если понадоблюсь, я здесь”. И теперь она понадобилась Мэл. Несколько недель назад у Полин начались головные боли. Странные симптомы. – Ауры, – сказала Мэл. – Сказала, что я похожа на ангела и вокруг меня сияние. Томография обнаружила у Полин в мозгу опухоль размером с мячик для гольфа. – Я думаю, – произнесла Мэл после долгой паузы, – если ты хочешь с ней увидеться, тебе, наверное, стоит приехать срочно. Вечером Мия купила билет на самолет – второй раз в жизни. Это сожрало почти все ее сбережения, но на автобусе через всю страну – это не один день. Слишком долго. Она явилась в квартиру Полин и Мэл с рюкзаком на плече и Пёрл на руках. Полин, похудевшая на двадцать фунтов, как будто сгустилась – вся съежилась, вся свелась к самой сути. Они провели вместе полдня, Мэл и Полин ворковали над ребенком, и Мия осталась у них ночевать в первый и последний раз, в гостевой комнате, с Пёрл под боком. Утром она проснулась рано, кормила Пёрл на диване в гостиной, и тут вошла Полин. – Замри, – сказала она. Глаза ее горели почти лихорадочно, и Мие хотелось вскочить и заключить ее в объятия. Но Полин замахала руками – сиди, мол, – и поднесла к глазу камеру. – Прошу тебя, – сказала она. – Я хочу снять вас обеих. Потратила целую пленку, снимала и снимала, а потом вышла Мэл с чайником чаю и шалью Полин на плечи, и Полин убрала камеру. К вечеру, когда Мия с Пёрл села в самолет обратно в Сан-Франциско, она уже напрочь забыла про эти снимки. – Делай, что должна, – сказала Полин, обнимая Мию на прощанье. И впервые поцеловала Мию в щеку. – Я от тебя ожидаю великих свершений. Она говорила в настоящем времени, словно это обычное прощание, словно она уверенно рассчитывает десятилетиями наблюдать за развитием Мииной карьеры, – и голос застрял у Мии в горле. Она притянула Полин ближе и вдохнула ее запах, ее особый аромат лаванды и эвкалипта, и отвернулась, пока та не заметила ее слез. Спустя полторы недели Мэл позвонила снова – Мия знала, что этот звонок грядет. Одиннадцать дней, думала она. Мия знала, что все случится быстро, но не верилось, что еще одиннадцать дней назад Полин была жива. Все еще тепло, все еще июнь. Даже страница на календаре не перелистнулась. А спустя еще несколько недель пришла бандероль. “Это она отобрала для тебя”, – значилось в записке угловатым почерком Мэл. Внутри лежал десяток отпечатков, восемь на десять, черно-белые, и все они сияли, будто подсвеченные сзади, – уникальное свойство всех работ Полин. Мия баюкает Пёрл. Мия поднимает Пёрл высоко над головой. Мия кормит Пёрл, складка блузки едва скрывает бледную округлость груди. На обороте каждого снимка – безошибочно узнаваемый автограф Полин. И записка, скрепкой прицепленная к визитке: “Анита их продаст, если тебе понадобятся деньги. Когда будешь готова, посылай свои работы ей. Я ее предупредила – она будет ждать. П.”. После этого Мия вновь начала фотографировать – с жаром, почти с облегчением. Она снова гуляла по городу, порой часами, примостив Пёрл на спине в слинге из старой шелковой блузки. Ее сбережения почти подошли к концу, каждая пленка на вес золота, и работала Мия осторожно, снова и снова кадрировала в уме, прежде чем спустить затвор. При каждом щелчке затвора думала о Полин. Когда настало лето, у нее набралось семь фотографий, и Мия сочла, что в них есть, как выражалась Полин, нечто. Анита не вполне разделила ее мнение. Многообещающе, отозвалась она. Но пока нет. Рискуй больше. В ответ на это Мия отослала ей первую фотографию Полин. Тогда мне нужно больше времени, написала она. Добудь мне за это как можно больше времени. Никому не говори, кто я. После бурного аукциона Анита добыла Мие два года времени, даже после пятидесятипроцентной комиссии. (И из этого времени Мия выжмет все до капли; пройдет еще пятнадцать лет, прежде чем, увидев больничный счет за пневмонию Пёрл, она продаст следующую фотографию Полин.) Не прошло и года, Мия отослала Аните еще серию отпечатков – хронику медленного распада: мертвого тополя, дома под снос, ржавеющего автомобиля, – которую Анита готова была продавать. – Поздравляю, – сказала она Мие, позвонив месяцем позже. – Продала одну, с машиной. Четыреста долларов. Немного, но какое-никакое начало. Мия решила, что это знак. Уже некоторое время ей грезились пустыни, кактусы и распахнутые красные небеса. В голове складывались новые образы. – Я позвоню через неделю-две, – ответила она, – и скажу, куда перевести деньги. Из окна гостиной миссис Дилейни смотрела, как Мия складывает вещи в багажник “кролика”, поплотнее запихивает корзинку Пёрл вниз, под пассажирское сиденье. Мия сняла ключ с кольца, отдала домовладелице, и та изумила ее, весьма для себя нехарактерно заключив в объятия. – Я тебе про дочку свою никогда не рассказывала, да, – севшим голосом пробормотала миссис Дилейни, и, не успела Мия ответить, забрала ключ, и взбежала на парадное крыльцо, и за ней с лязгом захлопнулась металлическая калитка. Мия раздумывала об этом всю долгую дорогу, до самых окраин Прово, где решила остановиться, – для них с Пёрл то была первая в череде многочисленных стоянок за многие годы. Всю дорогу Пёрл гулила рядом в корзинке, словно даже в столь юном возрасте не сомневалась, что впереди их ждут великие и важные дела, словно сквозь время и всю страну видела, что им предстоит. 15 Само собой, миссис Ричардсон узнать все это было неоткуда. Ей достались только ключевые детали истории Райтов: явилась Мия с животом, заявила, что она суррогатная мать, носит ребенка для каких-то Райанов, – имен Райты не вспомнили. – Джейми, Джонни, что-то такое, – сказал мистер Райт. – Она говорила, он с Уолл-стрит. И денег куры не клюют. – Я не очень-то поверила, – призналась миссис Райт. – Я думала, она попала в беду, а нам врет. Но потом позвонил этот адвокат. Спустя несколько недель после отъезда Мии Райтам звонил адвокат – спрашивал, не знают ли они, как с ней связаться. – Прислал визитку, – вспомнила миссис Райт. – На случай, если она сообщит адрес. Но от нее с тех пор ни слуху ни духу. – И она снова промокнула глаза платочком. Порывшись там и сям, миссис Райт отыскала визитку адвоката, и миссис Ричардсон списала адрес. Томас Райли, юридическая компания “Райли и Шварц, партнеры”. Телефонный код 212, манхэттенский, контора на 53-й улице. Миссис Ричардсон поблагодарила Райтов и смущенно отказалась, когда миссис Райт взялась совать еще печенье. Райты предложили ей фотографии Уоррена в футбольной форме – может, сказали, газета захочет проиллюстрировать статью. – Вы, главное, верните, – прибавила миссис Райт. – Это у нас единственные экземпляры. Угрызения совести пауком царапались в горле у миссис Ричардсон. Вроде приятные люди эти Райты – приятные люди, которые многое пережили, приятные люди, которые могли жить по соседству с ней в Шейкер-Хайтс. – Если газете понадобятся фотографии, я вам сообщу, – сказала она.