– Оливия, вставай, эй, ты, встань уже, – повторяла она. Сдается, она умрет от… от чего она умрет? От переохлаждения? Нет, на улице недостаточно холодно, хотя она и мерзла, побиваемая дождем. Она умрет от голода. Нет, от обезвоживания, и сколько времени это займет? Дня три. Она пролежит здесь целых три дня. «Оливия, ты сейчас же встанешь». Она была наслышана о подобных происшествиях. Мэрилин Томпсон, упавшая в своем гараже и пролежавшая там два дня; Берта Бэбкок, упавшая с лестницы в погребе и пролежавшая четыре дня, пока ее не нашли – мертвой. – Вставай немедленно, дубина стоеросовая. – Не получалось. Она не прекращала попыток, но ей удалось лишь немного распрямиться, лежа на боку, – руке не хватало силы. И тут Оливия увидела кран, торчавший прямо из стены дома. Джек был против крана на веранде, утверждая, что он портит внешний вид дома, но, как он рассказывал, жена настояла, так ей было проще поливать цветы. – Чертовка Бетси была права, – сказала Оливия, стуча зубами. Короткими толчками, дюйм за дюймом, Оливия продвигалась к стене, пока не сумела доползти до крана. Сколько раз она протягивала руку, и все мимо, но наконец обхватила ладонью кран. И если это не поможет, то… Он был крепко вмурован в стену, этот кран, и Оливия, опираясь на него, сумела сесть, а затем, повернувшись, встала на колени, ухватилась за подлокотники кресла и наконец взгромоздилась на ноги. Она чувствовала дрожь во всем теле, передвигалась медленно, держась за стену. Войдя в дом, она опустилась в высокое кресло у стола и просидела много-много минут, прежде чем сочла себя достаточно окрепшей, чтобы принять душ. Но это уже совсем черт знает что. Сидя на кровати с мокрой головой, обмотанной полотенцем, Оливия косилась то на один угол комнаты, то на другой. Кто, скажите на милость, выкурил сигарету на ее крыльце? Кто это мог быть? Воображение Оливии рисовало мужчину зловещего вида: он курит на крыльце, поджидая ее возвращения, и этому жуткому человеку известно, что она живет на отшибе, считай, в глуши и совсем одна. Ощущение опасности не отпускало ее всю неделю. Оливия засыпала с этим и просыпалась. Оно не отступало даже днем, когда она читала, устроившись в кресле. И не ослабевало – напротив, усиливалось. Наконец она поняла, что ее терзает самый настоящий ужас, но не такой, какой она испытывала после смерти Джека и Генри. Тогда ужас был внутри нее, теперь же он сидел рядом с ней. Усаживался напротив, когда она завтракала на кухне; вскарабкивался на раковину, когда она умывалась; торчал рядом, пока она читала у окна, а потом перемещался в изножье ее кровати. Она расхаживала по дому, где некогда жила с Джеком, и бормотала: – Ненавижу, ненавижу, ненавижу это место. * * * Одиночество. Ох уж это одиночество! Саднит, как волдырь на пятке. Ничего подобного она в жизни не испытывала, размышляла Оливия, меря шагами дом. Ужас начал съеживаться, уступая место этой бездонной вселенной одиночества, что разверзалась перед Оливией, и она представления не имела, что с этим делать. Всю свою жизнь она была как мотор на четырех колесах, сама того не сознавая, разумеется, а теперь все четыре колеса пошли восьмерками и норовят отвалиться. Она не понимала, в кого превратилась и что с ней будет. Однажды, сидя в большом кресле, некогда принадлежавшем Джеку, она решила, что становится жалкой. Оливия много чего терпеть не могла, но более всего – жалких людей. Ныне же она – одна из них. К дому подъехала машина, и Оливия встала, подошла к входной двери, приподняла шторку на дверном оконце. С ума сойти, да это же Халима Бабочка! Оливия отперла дверь, и Халима порхнула через порог: – Здравствуйте, миссис Киттеридж. – Что ты здесь делаешь? – спросила Оливия, закрывая дверь. – Навещаю вас, – ответила Халима. На ней был тот самый персиковый наряд, в котором она впервые явилась к Оливии. – Я была тут поблизости и подумала, не заглянуть ли к миссис Киттеридж. Как вы поживаете? – Муторно, – ответила Оливия и спросила: – А почему ты ушла тогда и больше не вернулась? – Неудобно ездить в Кросби из Ширли-Фоллз, и я подыскала клиентов поближе. – Она пожала плечами, всколыхнув свой балахон, и улыбнулась этой своей сногсшибательной белозубой улыбкой. – Но вот я здесь. – Тогда ладно, – сказала Оливия. Она пригласила Халиму в гостиную и рассказала о том, как она упала, и об окурке. – Мне это не нравится, – сказала Халима озабоченно. – Вы не должны жить одна. Оливия пренебрежительно фыркнула и махнула рукой, давая понять, что не желает слушать подобные глупости. Халима, однако, подалась вперед, наставив палец на Оливию: – У нас так не принято, живи вы среди нас, вы бы никогда не остались одна. Оливию этим было не пронять. – Ну а у нас принято, – она направила указательный палец на гостью, – чтобы сыновья женились, уезжали и больше никогда не возвращались обратно. * * * Очередь из желающих перебраться в «Кленовые апартаменты» растянулась на год. Но однажды вечером позвонил Кристофер, и выяснилось, что Оливия сможет попасть туда всего через четыре месяца. – Мама, – признался Кристофер, – я записал тебя в очередь, когда ты лежала с инфарктом, просто на всякий случай. Так что ты уже в листе ожидания. И вот еще что, мама, – продолжил он, – слушай меня внимательно. Тебе придется продать этот дом. Мы хотим, чтобы за тобой был уход, но ты сможешь жить в отдельной квартире. Жить в этом доме одной тебе больше нельзя. К тому времени Оливия уже очень устала. – Ладно, – сказала она. * * * Таким образом, вопрос был решен. Пришла весна, чему Оливия была очень рада. Первой зацвела форзиция, за ней – подснежники прямо около дома. Но как-то ночью выпал снежок, и к утру форзиция напоминала неряшливую яичницу. Потом вылезли нарциссы, и наконец зацвела сирень. Кусты сирени Оливия увидела по дороге в «Кленовые апартаменты», куда она направлялась навестить свою подругу Эдит, – в последнее время она чаще ездила к Эдит, муж которой, Баззи, недавно умер. Эдит только и говорила о том, каким чудесным человеком был ее покойный супруг. Оливия никогда ему особо не симпатизировала, но терпеливо в сотый раз выслушивала, как Баззи упал и его повезли «через мост» – так Эдит называла больницу, расположенную за небольшим мостиком, куда отправляли людей с инсультами и прочим в том же роде, – где Баззи скоропостижно скончался… Оливию эта история изрядно утомила. Но Эдит сказала также, что она очень рада грядущему переезду Оливии в «Кленовые апартаменты», правда, упомянула она об этом лишь однажды, хотя Оливия не отказалась бы от повторов. Всякий раз, входя в «Кленовые апартаменты», Оливия не могла – естественно – разделить энтузиазм своей подруги Эдит. Люди там выглядели такими старыми. Матерь божья, там были мужчины, которые еле ноги волочили, и женщины, согнувшиеся пополам. А также люди в ходунках, снабженных маленькими сиденьями. Вот что, значит, ждет Оливию в будущем. Но на самом деле она не верила в такое будущее. * * * Однажды днем Оливия, отдыхавшая в кресле Джека, услышала, как подъехала машина, и сказала вслух: – Кого там черт принес? Взяла трость – вдруг понадеявшись, что это Халима Бабочка опять приехала, – подошла к двери, глянула в оконце: из пикапа вылезала Бетти. Оливия открыла дверь, и Бетти воскликнула: – Привет, Оливия! – Веселье в ее голосе показалось Оливии фальшивым. – Входи, – пригласила Оливия. Бетти сразу уселась в кресло, в котором она обычно сиживала, бросив сумку на пол рядом с ним. – Как вы? – спросила Бетти. И Оливия рассказала, как она. Начала с того, что в конце лета она переезжает в «Кленовые апартаменты», затем рассказала, как она упала и чуть не умерла (так она преподнесла это Бетти), а потом поведала об окурке, валявшемся под стулом на веранде. – Ой, – сконфузилась Бетти. – Это, наверное, мой. Прошу прощения. Оливия с минуту вникала в услышанное. – То есть? – спросила она. – Я как-то заехала к вам, – объяснила Бетти, – но вас не было дома, и я села на крыльце и выкурила сигарету. – Ты куришь? – изумилась Оливия. – Или ты так шутишь? Бетти смотрела себе на ноги, на ней были кроссовки без шнурков. – Только когда я реально расстроена. А в тот день я расстроилась. – Она подняла глаза на Оливию: – Джерри Скайлер умер. Оливия молчала, глядя на нее. И оторопела, когда на глаза у Бетти навернулись слезы. – Ага, – Бетти смахнула слезы ладонью, – я погуглила его и узнала, что он умер. Ему было всего шестьдесят восемь. Инфаркт, хотя эту часть я могла бы, наверное, опустить в разговоре с вами. Он умер, сгребая листья у себя во дворе в Бангоре. Оливия собиралась наорать на эту женщину, бросившую окурок на ее веранде, перепугавшую ее до смерти – до того, что она согласилась на переезд! – но промолчала. Она смотрела, как по лицу Бетти текут слезы, попадая в рот; точно так же текли слезы по лицу Оливии, размывая помаду, которой она намазалась ради врача, влюбившись в него до умопомрачения. И Оливия задумалась об этой способности людей любить тех, кого они почти не знают, и сколь пылкой может быть такая любовь, и сколь преданной, пусть даже – как в ее случае – преходящей. Она думала о Бетти, о дурацком стикере на бампере ее машины и о напуганном всякими глупостями мальчике, о котором рассказала ей Халима Бабочка, и все же прямо сейчас заводить об этом разговор с Бетти, неподдельно страдающей, – как и Оливия недавно страдала – было бы жестокостью, и Оливия держала рот на замке. Она тяжело поднялась, сходила за упаковкой «Клинекса», бросила ее Бетти на колени и снова уселась в кресло. Бетти высморкалась, утерла глаза. – Спасибо, – поблагодарила она. Выждав немного, Оливия спросила: – А как ты живешь, Бетти? Бетти уставилась на нее: