– Император укроет стахса Джудаса Макферсона в своей ладони. – Несколько поздновато. – Император приглашает в Дом. Теряем время. – Император гарантирует, что никто не преступит Первую Традицию. Никаких осмосов, посредническая манифестация – самый узкий и наиболее защищенный канал. Фиксируй протокол во всем Фарстоне. От своего имени извинись перед словинцами. Азиат повторно поклонился, после чего взорвался облаком серой пыли, которая тут же развеялась в вечернем воздухе. Замойский демонстративно закашлялся, замахал здоровой рукой. – Ну, да. Я, значит, теперь… Позвольте. Обошел далеко стороной лежащие на полу террасы тела и стоящего над ними в дурацкой позе, с фраком в протянутой руке, Патрика Георга Макферсона и по широкой лестнице спустился на газон. С подноса проходившего мимо кельнера он ухватил по очереди два бокала. В одном – алкоголь; во втором – вода. Выпил оба. Двинулся провокативно твердым шагом меж тенью и светом. Не был пьян. Был пугающе, неправдоподобно, непривычно трезв. Он шел все еще совершенно бесцельно. Наконец, добрался до границы парка и здесь остановился – ибо здесь она была, какая-то граница. Как автомат, что наткнулся на непредвиденное программой препятствие. Вспомнил лавку и Анжелику, и ее взгляд сразу перед тем, как его ударило в грудь. Что-то его ударило – там ничего/никого не было, и все же удар отбросил его, словно куклу, перекинул через лавку, швырнул в дерево. Это он помнил. И взгляд Анны, сияние ее темных глаз, как глядела на него, с удивлением, жалостью и раздражением – в то время как он должен был видеть там страх и гнев… Замойский стоял в пахучей тьме древних деревьев и смотрел. Сотни свадебных гостей, десятки слуг. Смотрел – и теперь видел. Ни одной камеры, ни одного фотоаппарата. Никто не разговаривает по телефону. Никаких телохранителей, никакой, пусть самой незаметной, охраны. Нет стариков, нет ни одного человека, о котором можно было бы сказать, что тот вышел из среднего возраста; время никого не угнетало. Джудаса и убийцу вносят внутрь замка, совершенно не скрываясь – кто-то подбежит? крикнет? начнет истерить? Да куда там. Невеста проходит подле террасы – видит останки отца, но что делает? Вздыхает, поднимает глаза к небу и идет себе дальше. Замойский стоял, широко расставив ноги, тяжелой ладонью массировал мощный затылок. Напиться. Не поможет. Спросить. Но о чем? Кого? Якса, где Якса? Почему его нет на свадьбе? Должен же быть. Это ведь он должен заговаривать зубы Макферсону, контракт – его дитя, я здесь – только представительский довесок. Я должен еще подогнать Лукасевича, президент намылит нам холки, если — Моя память. Он оперся спиной о ствол. Оперся и головой, это подняло его взгляд над стенами Фарстона. Воздушный шар был уже просто шершавой кляксой тьмы на фоне темного фиолета неба. Солнце зашло, и тени утратили чувство направления. Замойский был уверен, что небо безоблачно, но все же не видел ни одной звезды. Ах, нет, одна есть – шар то заслоняет, то вновь открывает ее – Венера, но ведь это тоже не звезда. Следя за очередным ее затемнением, он похлопал себя по карманам в поисках телефона. Проверил также воротник пиджака, рубахи, манжеты. Нигде. Шаги. Он не опустил взгляд от небосклона. – Да прими уже решение. Этот голос – голос Нины. – Кто ты? – прохрипел он. Она прижалась к нему. Пальцы на щеках, пальцы на губах, медленно, ласково считывала она Брайль его лица. – Я всегда тебя любила. Тогда он уступил: закрыл глаза, опустил голову. Обнял Нину, больной правой рукой искал ключицу, шею, так всегда считывал настроение женщин: по пульсации их крови, по напряжению мышц, по запаху кожи. Погрузился в ее волосы, втянул воздух. Ее тело не выделяло никакого запаха. – У меня в голове электронный фильтр? – спросил он спокойно. – Уже нет. – Ты не человек. – Не человек. – Почему я не вижу звезд? (Все еще шепотом в ее волосы.) – Потому что их там нет. – Почему я не вижу звезд? – Ш-ш-ш. – Почему я не вижу звезд? – Мы находимся на Земле, здесь только одна звезда – Солнце. – Но свет, почему свет не доходит, с Млечного Пути, с других галактик? – Здесь нет Млечного Пути, нет других галактик. – Где: здесь? – В Сол-Порту. – А он? – (Слова в горячем дыхании прямо ей в ухо.) – Этот Порт? – Все узнаешь, стахс Макферсон получил известие из Колодца, ты будешь ему необходим. – Макферсон мертв. Она проковыряла ему мозг, – захихикал. – Исключительно длинные у нее были ногти. – Стахс Джудас Макферсон жив. Он уже отдал соответствующие распоряжения по твоему делу. Он привык к покушениям, и у него множество подготовленных тел. Адам слушал, кивал: – А ты? – У меня нет тела. – И ты всегда меня любила, да? – Да. – Кто ты такая? – Я – именно это. – Тебя тоже нельзя убить. – Нет. Он сжал руку на ее шее. – Не хочу тебя больше видеть! Уходи! – оттолкнул ее. – Уходи! Никогда больше! Не потеряв равновесия, она повернулась и двинулась к замку. Не оглядывалась. Не сбилась с шага. Никакой дезориентации в движениях. Быстро исчезла между гостями. Это правда – он видел это – видел это теперь ясно – не была она человеком. Замойский сидел на земле, все под тем же деревом, когда к нему подошел тот мужчина, что с утра расспрашивал его о жонглировании и карьере астронавта. Замойский тем временем успел прийти к двум выводам – и оба были для него совершенно неопровержимы. Во-первых, с его головой что-то не так; во-вторых, где-то между Варшавой и Шотландией, где-то над Северным морем – Замойский вошел в НФ-фильм. Это очевидно, что он сходит с ума: дыры зияют в памяти подобно бомбовым воронкам, Нина например – настоящая Хиросима. Но настолько же несомненно, что он окружен скрытой под поверхностью мира изобретательной машинерией F/X. Бух! Безропотный азиат из ничто в ничто. Бух! бух! бух! Он видел собственными глазами, это было реальным, словно зубная боль, пинок в щиколотку, он и не думал сомневаться в своем восприятии; это не чувства подводили. Элегантный блондин отделился от людного полумрака, вырывая Замойского из этой депрессивной спирали.