* * * Когда я вернулась в Бостон, шел снег. У меня не было ни шапки, ни перчаток. Прошлой зимой я носила перчатки. Куда они делись – неведомо. Но помню, что позапрошлой зимой я носила другие. На вокзале люди пили кофе и читали газеты. Мне было радостно видеть, что жизнь течет – настоящая жизнь, когда люди работают, не спят, хотят закончить свои дела, ведь именно в этом – смысл кофе. У Пастернака есть стих с похожим настроением: «Не спи, не спи, художник». По-русски он звучит лучше, чем английский перевод «Don’t sleep, don’t sleep artist», поскольку в русском «художник» – три слога, это амфибрахий, как в слове «спагетти» или «аппендикс». «Don’t sleep, don’t sleep, горилла», – звучало в голове, пока я спускалась на эскалаторе в метро. В это мое возвращение в Бостон город с его специфической атмосферой меня как-то особенно взволновал. По дороге в Кембридж я мысленно переставляла и компоновала названия станций. Элиот, Холиок, Копли-Сквер, Симфони, Уоллэстон, Хусак-Пир, Марблхед, Мэверик, Фенуэй-Парк, Хэймаркет, Маттапан, Кодмэн-Ярд, Уандерленд, Провиденс, Бикон-Хилл, Уотертаун, Резева, Мистик-Молл. Площадь Гарвард-сквер выглядела по-новому и в то же время знакомо. Мне пришла мысль, что по этой площади сразу видно: конфигурация ее домов и прилегающих улиц кажется хорошо известной и исполненной особого смысла не только мне, но и множеству других людей. Когда я подошла к общаге, оттуда кого-то выносили на носилках. Этот кто-то оказался Ханной. – Привет, Селин! – помахала она мне. – Ну разве не смешно? – Пожалуйста, лежите, – сказал санитар. – Я упала с лестницы! Представляешь? – Не дожидаясь ответа, она снова легла на спину, и санитары продолжили свой путь к припаркованной «скорой». Ханна провела ночь в больнице, и я проспала целых четырнадцать часов. На другой день я отправилась в военторг за перчатками. На стеллаже преобладали центральноамериканские варежки с кисточками. Там было несколько пар хороших кожаных перчаток, но слишком маленькие и дорогие для меня. Купив в итоге голубые лыжные рукавицы, я пошла взглянуть на обувь. Я круглый год носила одни и те же мужские кроссовки. Женскую обувь моего двенадцатого размера найти практически невозможно. В магазине обнаружилась пара польских шнурованных ботинок унисекс из материала, с виду напоминающего моченый картон. Эти тяжеленные, с круглыми носками и пластиковыми наборными каблуками, ботинки были, несомненно, самой уродливой обувью, какую мне доводилось видеть, но зато годились по размеру и цене. На следующий день снова шел снег. На завтраке трое разных людей сделали комплимент моей новой обуви. Словно во сне. На занятиях по русскому мы должны были рассказать, как провели День благодарения. Иван ездил в Канаду. – У вас изменилась прическа, – сказал Гриша Варваре. – Да? Я не стриглась. Он прищурился на нее. – Думаю, волосы подросли. Мы прошли несколько неправильных глаголов, которые Варвара «неправильными» не считала. Она сказала, что их неправильность строится на самом деле по определенной модели, хотя в самой этой модели некоторая неправильность всё же имеет место. После русского я пошла в корпус искусств, разглядывая ботинки и раздумывая, смогу ли я их когда-нибудь потерять, и вдруг услышала голос сзади. – Соня! – это был Иван, он протягивал мне какой-то мягкий голубой башмак. Башмак оказался моей новой лыжной рукавицей. – О нет! – сказала я. – Значит, я уже пытаюсь их потерять. – Пытаешься? То есть это трудная задача? – На подсознательном уровне я должна это сделать, – объяснила я. – Ясно, – сказал он. – Прости, что помешал твоему плану. – Всё нормально. Я потеряю их в следующий раз, когда тебя не будет рядом. – Но имей в виду, когда ты в следующий раз что-нибудь при мне уронишь, я подбирать не стану. * * * Когда прошла первая треть учебного года, я сказала Анжеле с Ханной, что настала пора передавать отдельную спальню новому владельцу. Ханне было лень переносить свои вещи, поэтому комнату заняла я. Понадобилось два дня, чтобы Анжела завершила переезд. Я жалела ее, но не слишком. * * * На «Строительстве миров» последним заданием было построить мир. Я решила написать рассказ с иллюстрациями. Во всех своих рассказах того времени я брала за основу ту или иную необычную атмосферу, впечатлившую меня в реальной жизни. Я считала, что в этом и состоит суть писательства: сочинить цепь создающих определенное настроение событий – с чего всё началось и к чему это привело. В атмосферу, о которой мне предстояло писать, я попала пару лет назад на весенних каникулах – мы с матерью тогда ездили в Мексику. Что-то случилось с заказным автобусом, и вместо аэропорта мы очутились во дворе странной гостиницы, двор был выложен розовой плиткой, а из динамиков звучало «Адажио» Альбинони; вдруг что-то коснулось наших рук, и это оказался пепел. Моим пляжным чтением тогда была «Чума» Камю, и я представила, что мы не сможем уехать, что так и останемся в этом розовом дворе навеки. Рассказ, который воссоздал бы то настроение, – розовая гостиница, Альбинони, пепел, невозможность уйти, – я хотела написать в исключительной, величественной манере. На самом деле мы провели в том дворе всего часа три. Я была приехавшим с матерью американским подростком – что на свете может быть менее интригующим и величественным? Просто квинтэссенция малопримечательного события: у пары американок задерживается вылет. В рассказе же персонажи должны будут застрять там надолго и по какой-то настоящей, серьезной причине – типа болезни. Гостиница находится где-нибудь далеко – вроде Японии. А администрация приносит извинения за бесконечное «Адажио» в залах и в лобби, объясняя накладку хроническими техническими проблемами, устранить которые весьма непросто. * * * Хотя «Строительство миров» значилось в списке как курс по студийному искусству, Гэри сказал, что студийные занятия были бы пустой тратой времени в классе. Мы, как настоящие художники, должны учиться уделять искусству свое время. Школьными художественными принадлежностями пользоваться тоже не позволялось. Чтобы всё – как в жизни. За принадлежностями я отправилась в магазин. Там всё ужасно дорого стоило. Я купила две стопки ярко-розовой бумаги для принтера и покрыла ею стены, пол и мебель своей новой спальни. Так я могла делать фотографии, якобы снятые в розовой гостинице. Любого, кто проводил хоть сколько-нибудь времени в моей комнате, начинало слегка мутить от резинового клея. Светлана сказала, что не представляет, как я могу так жить. – Пойми, больной в розовой гостинице – это теперь ты. Лабораторный роман За дверями кабинета ждал высокий молодой человек. Нина видела только спину, но тут же узнала. – Иван! – крикнула она. Человек обернулся. Это был не Иван – или, по крайней мере, не Нинин Иван. – Извините, – сказала Нина, смутившись. – Я ищу своего знакомого Ивана Алексеевича Бажанова. Но я вижу, что вы – это не он. Молодой человек улыбнулся. – Нет, я – Иван Алексеевич Боярский. Имя и отчество у меня такие же, а фамилия – другая. – Я ошиблась, – сказала Нина. – Извините. До свидания. – Куда вы сейчас? – В Новосибирск, в Институт космологической физики. – Это три километра отсюда, а у вас – чемодан, – заметил Иван Боярский. – Давайте поедем на моем тракторе. В Сибири живут добрые люди. Нина постучала в дверь лаборатории Иванова дяди. Дверь открыл… Леонид, тот молодой человек в такси. – Нина? Какая радость! Но я не понимаю. Зачем вы здесь? – Я здесь, потому что… потому что профессор Бажанов – мой родственник, – солгала Нина. – А вы, Леонид, вы здесь почему? – В лаборатории я изучаю электрические свойства вечномерзлого грунта. – Это очень интересно, – сказала Нина. – А профессор Бажанов здесь? – Нет, он сейчас в ледовом лагере. – Можно подождать? – Конечно. Пожалуйста, садитесь. Но Нине не сиделось. Она принялась ходить по комнате.