В последний день на «Строительстве миров» Гэри помогал нам расположить завершенные проекты в выставочной галерее. Сэнди, чьи венгерские церкви нуждались в дополнительном нарративе, принес шесть новых гравюр таких же венгерских церквей, но на этот раз на ступеньках перед входом стояли свиньи. Он пояснил, что свиньи сбежали с соседней фермы. Гэри разложил на столе все оттиски, а потом некоторые перевернул, чтобы показать, насколько по-иному выглядят оставшиеся картинки в зависимости от их числа и от того, какие именно остались. Они и в самом деле стали смотреться совсем иначе. То, что Гэри хоть в чем-то оказался настоящим мастером, несколько воодушевляло. Мы коллективно выбрали четыре картинки, которые лучше всего подходили друг другу. По отдельности они не были лучшими, но в них чувствовалось напряжение. Одна без свиней, три другие – со свиньями. Затем мы стали думать, как их удачнее развесить. Испробовали разные конфигурации. Оказалось, манипуляциям и изменениям поддается все. Телестойка Руби выгоднее всего смотрелась рядом с фальшивой энциклопедией, изготовленной одним студентом-программистом. Венгерские церкви выигрывали, если их расположить в ряд, в то время как иллюстрациям к «Наоборот» больше шел шахматный порядок. Из моих двенадцати фотографий розовой гостиницы класс выбрал шесть. Было забавно увидеть, какие именно картинки им не приглянулись. На одном фото в другом конце холла стоял человек с чемоданом. Все единодушно невзлюбили и его самого, и чемодан. Зато картинки с Ханной и вообще без людей имели успех. Мы развесили фотографии в ряд, а распечатку рассказа я положила на стойку под ними. Для текста я выбрала размер шрифта десять пунктов, чтобы, с одной стороны, сэкономить бумагу, а с другой – отвадить читателей от рассказа, который, как мне казалось, их мало заинтересует. Я пребывала в глубоком убеждении, что неплохо пишу и что я в некотором роде уже писатель, и неважно, написала ли я хоть один текст, который хоть кому-то захочется прочесть, и создам ли я хоть что-нибудь в принципе. * * * Когда Ханна увидела, сколько страниц в распечатке, да еще и таким мелким шрифтом, она долго не могла прийти в себя. Она была уверена, что во всем университете не сыщется человека, способного писать столь длинные и подробные истории, и стала склонять меня к участию в студенческом литературном конкурсе. – Ты не забыла подать заявку? – спросила она на другой день. – Я не нашла этот корпус, – ответила я. Ханна знала карту кампуса наизусть и провела меня к деревянному домику, где была редакция нашего литературного журнала. Она проследила, чтобы я оставила там распечатку с моим именем и телефоном на отдельном листе. * * * Экзамены кончились. Настало время забыть про фонетические символы, русские глаголы и сюжеты романов прошлого века. На несколько свободных дней, оставшихся до начала нового семестра, к Светлане приехала мать. Она ночевала у Светланы в спальне, а Светлана гостила пока у меня – в общей комнате она жить не могла, поскольку Ферн выращивала какое-то нежное растение, требующее яркого освещения даже ночью. Мать Светланы пригласила нас обеих пообедать во французско-камбоджийском ресторане. – Селин, это Саша, моя мама, – сказала Светлана. – Мама, это Селин, моя подруга. Светланина мать пристально на меня посмотрела. – Дорогая, – произнесла она резким голосом, – у тебя разве нет другого пальто? Я была в гоголевском плаще из «Файлинс». Когда я поведала про украденную куртку, Светланина мать приобрела ошарашенный вид. – Украли? Боже мой! Светлана, у тебя же есть какая-нибудь старая куртка, которую ты могла бы отдать Селин. Может, та лиловая лыжная? Она висит дома. Я могу выслать по почте. – Мама, той куртке уже два года. И рукава у нее коротки даже мне. Селин она не подойдет. – Да, это так, Селин крупнее. Жаль. – Мне нравится пальто Селин, – сказала Светлана. – О, мне тоже, не поймите меня неправильно, оно… элегантное. Может, даже слишком элегантное – пожалуй, слегка смешное. Но, разумеется, ты должна его носить, пока не купишь что-нибудь другое. Нельзя же замерзнуть насмерть. На стол принесли глиняный горшочек, из которого что-то гневливо плевалось кокосовым молоком. Мать Светланы предалась воспоминанием о любимом празднике своего детства. – Мы ходили на… как это по-английски? Где покойники. А, кладбище, кладбище. Турецкое кладбище. Мы плясали на их могилах. Играл оркестр – ну, небольшой, пять или шесть музыкантов, много цветов, а все девочки – в красивых шелковых платьях. Красные, желтые, белые платья, все разных цветов. Это был прекрасный праздник. – Мама, – сказала Светлана, – это неподходящая история для моих турецких друзей. – Не глупи. Это милый, невинный праздник – танцы и цветы. Селин не обидится. Турки были могущественным, достойным противником. – Как сербы в Боснии? – спросила Светлана. – Причем здесь это вообще? – Странно, что ты говоришь о турках. Можно подумать, быть сербом сегодня – это круче всего. – Нет никакой разницы – быть сербом или еще кем-то. Я не устраиваю этнических чисток. Лично я желаю боснийцам только добра. И туркам тоже. Я просто поделилась воспоминаниями из своего счастливого детства, к чему эти вечные политические споры? Хватит быть серьезными. – Она резко повернулась ко мне. – Ты не эпилируешь брови воском? Или ты наверняка пользуешься пинцетом. Нет? Они у тебя такой интересной формы. И не скажешь, что от природы. Разумеется, тебе не нужно ничего делать с бровями. Вот только тут слегка подправить, но это не критично. Не то, что Светлана, которая вообще ничего не желает делать со своими бровями, и из-за них у нее сердитый вид. – Это потому, что я сердита. И брови здесь ни при чем. – Да, знаю, дорогая, ты всё время так говоришь. Но из-за них ты как бы глядишь исподлобья, словно угрюмый мальчишка. Ты могла бы стать куда привлекательнее. Как ты думаешь, Селин? Я понимала, о чем речь, она имела в виду выражение, которое появляется у Светланы, если смотреть на нее под определенным углом, когда она опускает взгляд, и этот ее вид был мне дорог. – Мне нравятся брови Светланы, – сказала я. – Ах! – вздохнула она. – Вы, девочки, еще такие молоденькие. – Я не чувствую себя молоденькой, – сказала Светлана. – Сегодня я постарела на тысячу лет. Селин, ты даже представить не можешь, какой был сегодня утомительный день. Мы с семи утра бесконечно спорим о том, как Саша просрала мое детство. – Да нет, дорогая, мы не спорили, ведь я же полностью с тобой согласна. Я была чудовищем. Монстром. Но что толку зацикливаться на этом сегодня? Какая разница? Сейчас мы можем идти дальше. Разве я неправа? Светлана ничего не ответила, но было чуть ли не слышно, как она закипает, словно кокосовое молоко в горшочке. – Ты получилась великолепной, – сказала я и опустила ладонь на ее руку. – Ты просто взгляни на себя! – Без толку! – воскликнула Светланина мать, постукивая кольцом по столу. – Даже будь она и впрямь чудовищем, нам просто пришлось бы иметь дело с тем, что есть. А спорить – без толку. Весна В первый день семестра мы проходили неправильные русские существительные: они внешне похожи на существительные женского рода, но при склонении требуют мужских окончаний. Это были хорошие слова: календарь, словарь, портфель, медведь. Иван опоздал и сел прямо позади меня. В его физическом присутствии с трудом верилось, что это он писал мне все те письма. Поскольку мы сидели почти рядом, нас назначили парой в упражнении на творительный падеж. Надо было расспросить напарника, кем он хочет «стать» после университета. Ответ в любом случае получался существительным в творительном падеже. Я сказала, что хочу стать писателем. – Что ты будешь писать? Рассказы, эссе, стихи? – Нет, романы. – Интересно, – сказал Иван. – Мне кажется, ты можешь написать хороший роман. – Спасибо, – ответила я. – Мне кажется, ты можешь стать хорошим математиком. – Правда? Откуда ты знаешь? – Я не знаю. Просто вежливо отвечаю. – А, понятно. Казалось, говорить больше не о чем. Я оглядела класс. Все продолжали корпеть, словно тюлени, над своими диалогами. – Где ты хочешь жить после университета? – спросила я, хотя этого не было в задании, и ответ не подразумевал творительного падежа. – После университета? – он показал на пол. – Этого, Гарвардского? – После университета. Этого, Гарвардского. – Я хочу жить в Беркли. Я попыталась вспомнить, что такое Беркли. – Это… в Калифорнии? Иван кивнул. – Я хочу закончить магистратуру в Беркли, в Калифорнии. Я никогда не бывала в Калифорнии и даже не думала о ней. Варвара раздала последнюю порцию «Нины в Сибири». Там использовались все шесть падежей. Мы с Иваном вместе пошли по лестнице. – Что ты будешь делать сейчас? – спросил он. Звучало экзистенциально. – Не знаю, – ответила я, пытаясь не отставать. Он замедлил шаг.