Последовало долгое молчание. – Нет, – в тон ему произнес один студент, тощий бритоголовый парень с предпоследнего курса – то ли его в самом деле звали Хэм[2], то ли так звучало на слух. – Благодарю. У нее несчастливый вид. Я рассматриваю эту картинку не как портрет, а, скорее, как жанровую сцену, поскольку то, что мы видим, – это обобщенная ситуация: что стоит на кону, когда создаешь себя. На следующем слайде была гравюра: театр со стороны сцены, некрашеные задники, силуэты трех актеров и огромное черное пространство за рампой. – Фальшь, – выпалил Гэри, словно в припадке. – Рамки. Кто выбирает, что нам смотреть? – он принялся рассказывать, как музеи, которые мы считаем воротами к искусству, на самом деле – главные агенты, скрывающие искусство от публики. У каждого музея – в десять, в двадцать, в сотню раз больше картин, чем мы видим в залах. Хранитель музея – это такое Сверх-Я, скрывающее 99 процентов мыслей в темноте за дверью с табличкой «Посторонним вход воспрещен». Хранитель имеет власть сотворить художника или разрушить его – су-прессировать или ре-прессировать человека всю его жизнь. По мере рассказа Гэри всё сильнее злился и распалялся. – У вас есть гарвардские студенческие билеты. С ними вы можете попасть куда угодно. Почему вы ими не пользуетесь? Почему вы не пойдете в Музей Фогга, в Музей сравнительной зоологии, в «Стеклянные цветы», не потребуете показать то, что они прячут? По студенческому билету они обязаны вам показать. Они должны впустить вас внутрь, понимаете? – Пойдем! – воскликнул Хэм. – А вы хотите? Вы и впрямь хотите? – спросил Гэри. Настало время обеда. Мы решили после перерыва отправиться в эти музеи и потребовать показать нам всё, что они прячут. * * * Будучи единственным первокурсником в группе, в столовую для первого курса я пошла в одиночестве. На облицованных панелями стенах висели портреты стариков. Высоченный потолок был едва виден, хотя если напрячься, на нем различались бледные пятна – вероятно, сливочное масло, которое еще в двадцатые годы забрасывали туда резвые магистранты. Я подумала: вот ведь уроды. Свет поступал из маленьких окошек высоко в стене и от нескольких массивных люстр с рогами. Когда перегорала лампочка, рабочему приходилось лезть по двухъярусной стремянке и дотягиваться до нужного патрона, отмахиваясь и уклоняясь от рогов, норовивших его боднуть. Добыв себе сандвич с фалафелем и выйдя из очереди, я заметила Светлану из нашей группы по русскому, она сидела у окна с открытым блокнотом. – Соня, привет! – крикнула она. – Как раз хотела с тобой поговорить. Ты же ходишь на лингвистику, да? – Как ты узнала? – я подвинула стул и села напротив. – На прошлой неделе заходила на занятие. Видела тебя там. – А я тебя – нет. – Я пришла раньше времени и обратила внимание, когда ты вошла. У тебя очень заметная внешность. В буквальном смысле. Конечно, ты высокая, но дело не в росте. – Я и в самом деле выше из всех ныне живущих членов моей семьи обоего пола. Двоюродные родственники говорят, что я так вытянулась благодаря американской пище и праздной жизни. – У тебя очень необычное лицо. Знаешь, я тоже подумываю о лингвистике. Как она, расскажи? – Нормально, – ответила я и рассказала о вырытой тюрками костровой яме, о том, как вместе с эпохой и географией меняются гласные, и о том, что у фонетика – дефект речи. – Как интересно! – Ударение на слове «интересно» было почти плотоядным. – Уверена, это куда интереснее, чем «Психология 101», но, понимаешь, занятия психологией для меня практически неизбежны, поскольку мой отец – психоаналитик. Юнгианец, очень крутой. Он основал единственный в Сербии серьезный журнал по психоанализу. Потом два его пациента сделались лидерами оппозиции, и партия стала до него докапываться. Чтобы отдал записи разговоров. Разумеется, на него и без того точили зуб. Я обдумывала услышанное, пытаясь удержать фалафель внутри сандвича. – Так им удалось получить записи? – Нет, никаких записей не существовало. У отца фотографическая память, и записи он никогда не вел. А я наоборот – настоящая графоманка. И это очень грустно. Только взгляни на мои заметки, а ведь всего только вторая неделя пошла. – Светлана пролистнула блокнот, демонстрируя страницы, исписанные с обеих сторон мелким витиеватым почерком. Она взяла вилку и вдумчиво зачерпнула солидную порцию салата. – Нашу квартиру обыскивали солдаты, – рассказывала она, – искали воображаемые записи. Они пришли в одиннадцать вечера, в форме, с ружьями, и разгромили всю квартиру – даже мою комнату и комнаты брата и сестер. Они вывернули на пол коробку с нашими игрушками. У меня была новая кукла, и кукла сломалась. – Ужасно! – сказала я. – Если потянуть за шнурок, она произносила «мама», – продолжала Светлана. – Когда ее швырнули на пол, она всё повторяла: «Мама», «Мама», – пока ее не пнули. В отцовском кабинете они выпотрошили страницы из книг, разорвали все до единого листы бумаги, разворотили стену. В ванной выколупали кафель. В кухне они высыпали из банок муку, сахар, чай – всё искали записи. Младший брат укусил одного из них, и его ударили в зубы. Они забрали кассеты, все до единой. Все мои альбомы U2. Я плакала без удержу. А мать была так зла на отца. – Светлана вздохнула. – Даже не верится, – сказала она. – Мы впервые по-настоящему беседуем, а я уже нагрузила тебя своим эмоциональным багажом. Хватит – расскажи о себе. Ты собираешься специализироваться на лингвистике? – Еще не решила. Возможно, займусь искусством. – О, ты художник? У меня мать – художница. Вернее, была. Потом стала архитектором, потом – дизайнером, а сейчас она спятила и, по существу, нигде не работает. Ну вот, я снова со своей родней. А ты ходишь на какие-нибудь занятия по искусству? Я рассказала о «Строительстве миров» – о слайдах, о том, как музеи прячут от людей всякие вещи, и как наша группа, похоже, собирается устроить что-то вроде налета. – У меня никогда не хватило бы смелости выбрать такой курс, – сказала она. – В академическом плане я очень традиционна – это тоже от отца. Он с пяти лет говорил мне, какие книги читать, и я так их и читаю. Ты, наверное, думаешь, что я ужасно скучная. – Ты тоже хочешь стать психоаналитиком? – Нет, я хочу изучать Иосифа Бродского. Поэтому и выбрала курс по русскому. Кстати, у меня плохие новости – мы больше не будем вместе заниматься. Мне пришлось перевестись в другую секцию из-за психологии. – Жаль. – Знаю, мне очень нравилось начинать утро с этих занятий. Но не волнуйся. Кажется, мы живем в одном здании. Ты же в «Мэтьюсе», да? Я на четвертом этаже. Думаю, мы будем часто встречаться. Я была тронута и польщена уверенностью в ее голосе. Я записала ее телефон на руке, а она мой – у себя в ежедневнике. Уже в тот момент я проявила себя как импульсивная сторона в нашей дружбе, как человек, которого мало заботят традиции и личная безопасность, который каждую ситуацию оценивает с чистого листа, словно она возникает впервые, – в то время как Светлана была тем, кто придерживается правил и систем, кто всё записывает в куда следует и полагает себя наследником многовековой человеческой истории, человеческих обязательств. Уже тогда мы стали сравнивать, чей способ лучше. Но это было не соревнование, а, скорее, эксперимент, поскольку ни она, ни я не смогли бы вести себя иначе – и мы обе чувствовали друг к дружке восхищение, смешанное с жалостью. * * * Вторая часть «Строительства миров» прошла в Музее естественной истории, где мы увидели пару фазанов, принадлежавших Джорджу Вашингтону, одну из черепах Торо и «примерно миллион муравьев», о которых сообщалось, что это – «любимые муравьи Э. О. Уилсона». Меня впечатлила способность Э. О. Уилсона выделить из почти бесконечного мира муравьев миллион любимчиков. Еще мы видели крокодилий череп, который считается самым большим из всех хранящихся в музеях черепов ныне живущих крокодильих видов. Когда у этого крокодила вскрыли желудок, там обнаружили лошадь и 150 фунтов камней. В течение часа мы донимали людей у стойки на входе, толпясь вокруг, пока они совершали телефонные звонки, и наконец появился человек, который повел нас в заднюю комнату с невыставленными экспонатами. Там была траченная молью новозеландская диорама – гипсовый лужок, усыпанный ветхими фигурами овечек, страус эму и птичка киви. – Мы обычно проводим дезинфекцию и латаем акриликом, – рассказал нам музейный работник. – Акриликом? А почему не шерстью? – спросил Гэри. – Ну, мы поначалу пробовали шерсть, но акрилик лучше держит. – Вот видите? – строго спросил Гэри, повернувшись к группе. – Видите эту фальшь? Нам попалась масса разбитых гипсовых индейцев. Школьные группы нередко пытались вступать с ними в бой. – Вот что прячут от нас хранители, – заметил Хэм, указывая на бизона, чья набивка вываливалась из нутра. Гэри грустно усмехнулся. – Думаешь, в «Уитни» или в «Мете» всё не так? Я тебе, парень, вот что скажу: в задней комнате всегда полно крови и кишок – в той или иной форме. * * * Вне занятий я из своих знакомых чаще всего виделась с Ральфом. Его общежитие стояло прямо напротив моего. Сосед Ральфа, индеец Айра – сокращенное от «Айрон Дог», «Железный пес», – и в самом деле много гладил, причем рано поутру[3]. В остальном же он был превосходный сосед – добрый, вежливый, он почти всё время проводил у своей девушки старше него, которая училась на юридическом, и лишь иногда появлялся на заре – погладить рубашки. Однажды вечером, когда Айра был на юридическом, я пришла к Ральфу позаниматься. Ральф читал «Записки федералиста», а я – «Нину в Сибири», русский текст, написанный специально для начинающих. Первая часть называлась «Письмо». Письмо Дверь открыл отец Ивана. – Кто там? – Доброе утро, Алексей Алексеевич, – сказала Нина. – Иван дома? Отец Ивана не ответил. Он просто стоял и смотрел на нее. – Извините, – сказала Нина и повторила вопрос. – Иван дома? – Почему мы никогда его не понимали? – очень медленно спросил отец Ивана. – Простите, но я не понимаю вас, – сказала Нина. – Где Иван? – Бог его знает, – ответил отец Ивана. Он вздохнул. – Ты знаешь, где его комната. Там на столе письмо. В комнате Ивана что-то было не так. Окно открыто. Стул перевернут на бок. Фотография Нины лежит на столе. Рамка разбита. – Моя фотография! – Нина взяла письмо, вскрыла его и прочла. Нина! Когда ты получишь это письмо, я буду в Сибири. Я бросаю диссертацию, потому что физика элементарных частиц меня больше не интересует. Я буду жить и работать в Новосибирске, в колхозе «Сибирская искра», где живет мой дядя. Думаю, так будет лучше. Знаю, что ты меня поймешь. Пожалуйста, прости меня. Я никогда тебя не забуду. Твой Иван