Говорят, Толстого спросили, о чем «Анна Каренина», и он будто бы сказал, что для ответа ему понадобилось бы написать роман еще раз. Независимо от авторства, bon mot указывает на сцепление сюжета, героев, мотивов, диалогов, портретов, пейзажей и т. д. Вынь что-то одно — все остальное зашатается. Художественное произведение — будь то роман или фильм — это единое и неделимое высказывание, не распадающееся на темы измены, труда или, там, железных дорог. Зачем, спрашивается, растаскивать на куски нашумевший фильм «История одного назначения»? Не буду перечислять все запомнившиеся эпизоды: многие эту картину видели или, на худой конец, знают ее сюжет. Любимая сцена большинства критиков — банная: солдат демократично отпустили для помывки, а они — пожалуйста — подожгли баню, чтобы, значит, голые девки выбегали. Знаковая для многих сцена. Для демократов — антидемократическая (несостоятельность русского либерализма), для патриотов — непатриотичная (русскый-то человек там каков…). Знаком какой идеологии является эта сцена? Да никакой. Свойство знака — обобщать, а здесь нет обобщения. Да, мы такими бываем. И не такими — тоже бываем. Можно было, конечно, в противовес показать и второе, но художественное высказывание не предполагает ни баланса, ни статистики. То, какие мы разные, хорошо понимал Лесков, написавший рассказ «Бесстыдник». В одной компании герой Крымской войны рассказывает, как по милости воров-интендантов не было у солдат ни сносного обмундирования, ни провизии, ни оружия. Узнав, что при беседе присутствует петербургский интендант, он перестает стесняться в выражениях. И тогда героя начинает успокаивать как раз-таки интендант. Он говорит, что русский человек — как кошка: всюду на четыре лапы приземляется. Что, если бы он, интендант, был в Крыму, то стал бы героем, а герой, окажись он интендантом, жировал бы в Петербурге. А если бы, между прочим, «Бесстыдника» экранизировали, то мгновенно нашлись бы актуальные параллели: и Крым, и торговля армейским имуществом, и многое другое, о чем Николай Семенович не подозревал. В советское время нас так приучили к эзоповому языку, что до сих пор нет сил перейти на другой. Знаки видели даже там, где их не было. Если уж кто-то показывал кукиш в кармане, то обсуждалось (шепотом назывались фамилии) значение каждого пальца. Но не этим ведь искусство входит в вечность. Еще Набоков призывал не разбрасывать по роману шпильки, потому что никто их впоследствии не будет собирать. Главная задача искусства — рассказывать о человеке. Не о политической системе, не о придворных интригах, даже, по большому счету, не об истории. Рассказывать нужно об истории души. Фильм Авдотьи Смирновой, как я его понимаю, — об истории души Григория Колокольцева, мечущегося между любовью к ближнему, представлениями о долге, ну и, конечно, мыслями об удачной карьере. Настоящий Колокольцев не был генеральским сынком. Отца-генерала, великолепно сыгранного Андреем Смирновым, создатели фильма придумали для того, чтобы свести в кинофокусе все мотивы решения главного героя. Можно было обойтись и без отца (тогда возникла бы другая драматургия), но режиссер и сценаристы сделали другой выбор, и имели на это полное художественное право. Здесь мы подходим еще к одной проблеме, решавшейся в «Истории одного назначения»: она ведь в буквальном смысле — история. Создание фильма по реально происходившим событиям — это такая шахматная партия, в которой все ходы записаны до начала. Можно, конечно, подставить пешку-другую, но в целом не разбежишься. Тем более удивительно, что все фигуры в этой партии безупречны. И это не фигуры уже — человеки. Сила художественного взгляда Авдотьи Смирновой в том, что в блистательной книге Павла Басинского он сосредоточился на проходном, вроде бы, эпизоде, занимающем три с половиной страницы. Объем достаточно большой, чтобы развернуться в полноценный сценарий, и достаточно малый, чтобы обеспечить творческую свободу. Павел Басинский, Авдотья Смирнова и Анна Пармас на «Кинотавре» заслуженно получили приз за лучший сценарий. Да, в жизни все было несколько иначе. Жизнь смягчает драматургию. Вскоре после заседания суда большинство участников событий (кроме Шабунина, естественно) были приглашены в имение Толстых на именины Софьи Андреевны. Несвойственный драматургии тайм-аут, словно все решили перевести дух, — и это закономерным образом в фильм не попало. Но спустя какое-то время Стасюлевич действительно утопился — именно так, в шинели, только надев ее задом наперед, чтобы предельно сковать движения рук. Примечателен и эпилог этой истории, частично вошедший в фильм. Какой-то он очень наш. Вскоре после казни могилу расстрелянного приказано было сровнять с землей, потому что возле нее начались народные радения: народ жалостлив. В советское время они продолжились на иной манер — прах Шабунина, как жертвы царизма, был перенесен на кладбище города Щекино. Новой власти требовались новые святые. У этой истории есть множество измерений: юридическое, политическое, общественное (тогдашнее и нынешнее), историческое. «История одного назначения» имеет дело с самым высоким — нравственным — измерением и является его знаком. Все остальные — существенно ниже. Загадка между бытом и бытием Когда Михаил Шемякин сказал мне, что собирается иллюстрировать загадки, я, признaюсь, удивился. Он достал из стола книгу Дмитрия Садовникова «Загадки русского народа», изданную в 1901 году, и пару десятков готовых иллюстраций. В первый момент мне показалось, что принятое им решение также принадлежит к области загадок. Но когда я посмотрел рисунки, все недоумения рассеялись, и вопрос «Зачем?», адресованный Шемякину, не слетел с моих губ. Конечно — загадки, конечно — Садовников! И конечно же — гениальный Шемякин, который в известном смысле сам — загадка русского (отчасти — кабардинского) народа! Я спросил, сколько всего будет иллюстраций. «Триста», — ответил Михаил. По количеству спартанцев, неожиданно подумалось мне. И ведь есть в загадках что-то спартанское. Среди фольклорных жанров они самые бескомпромиссные (либо отгадываешь, либо нет), самые неприхотливые (даже без рифмы обходятся), и — что важнее всего — закрывают собой трещины единого, по определению, мирозданья. Собственно, это даже не трещины — настоящие пропасти, если иметь в виду сопоставление повседневной утвари и мира как творенья, быта и бытия: Синенька шубенка Покрыла весь мир. (Небо) Сито, Вито, Кругловито, Кто ни взглянет, Тот заплачет. (Солнце) Рассыпался горох По сту дорог, Никто его не сберет: Ни царь, ни царица, Ни красна девица, Ни бела-рыбица. (Небо и звёзды) В вопросе восстановления единства мира мы подошли к одной из существенных функций загадок. Они наделяют предметы зеркальными свойствами таким образом, что один предмет в той или иной степени является отражением другого — будь то явления разного порядка или вещи, принадлежащие к одной сфере. Вот как обозначается, допустим, пыль: Серое сукно Тянется в окно. Еще одна бытовая загадка: Шла свинья из Саратова, Вся исцарапана. (Терка) Языческая убежденность в сходстве разных вещей, отразившаяся в загадках, была с готовностью воспринята христианством с его универсалистским видением мира. Очень разные вещи потому и похожи, что при всех своих различиях они созданы по одним законам. По этой причине, например, описание свойств животных, бытовавшее еще в эллинистический период, без малейших трудностей перешло из одной историко-культурной эпохи в другую. Будучи снабжено христианскими толкованиями, это описание стало одной из популярнейших книг Средневековья («Физиолог»). Да, на первый взгляд сообщения «Физиолога» не вполне загадки, но ведь загадка предполагает не только вопросительную, но и повествовательную структуру. Считается, что в древнейших загадках вопросительный элемент вообще был несущественным. Главное в загадке — сопоставление. «Физиолог» рассказывает, скажем, о том, что львенок родится у львицы мертвым и только три дня спустя приходит лев и вдыхает в него жизнь. Так, говорит христианский комментатор, и Христос после распятия три дня лежал во гробе и только после этого воскрес. Множество сопоставлений предлагает апокрифическая «Беседа трех святителей». Некоторые вопросо-ответные пары предоставляют, что называется, цифры и факты: Григорий спросил: «Сколько в мире крупных островов?» Василий ответил: «Семьдесят два острова, а на тех островах живут семьдесят два разных народа». Григорий спросил: «Сколько костей в человеке?» Иоанн ответил: «Двести девяносто пять костей и столько же суставов». Другие пары «Беседы трех святителей» описывают мир в поэтической форме: Что значит: двое стоят, двое идут, двое расходятся? Двое стоят — небо и земля, двое идут — солнце и луна, двое расходятся — день и ночь. Сходство, казалось бы, несходных явлений видит Толковая Палея, представляющая собой яркий образец древнерусской толковательной литературы. Так, трехдневное пребывание Ионы в чреве кита прообразует трехдневное пребывание Христа во гробе; сладость яблока, съеденного Адамом, противопоставлена горечи уксуса, выпитого Христом; Исав и Иаков символизируют Ветхий и Новый завет и т. д. Мир человека Средневековья — и в не меньшей степени эпох, предшествующих Средним векам, — это мир знаков, которые необходимо правильно читать. Загадка — это означающее, разгадка — означаемое. Это позволяет вроде бы увидеть здесь первичность разгадки (некоторые исследователи ее и видят, полагая, что ответы всегда старше вопросов), но такой взгляд был бы, пожалуй, не совсем точен. Он полезен лишь в том отношении, что отрицает иллюзию первичности вопросов. Сама идея первичности связана со временем, как связана со временем идея причинно-следственности. На самом же деле видеть в загадке причину разгадки у нас ровно столько же оснований, сколько для того, чтобы видеть дело ровно наоборот. Двухчастная структура (загадка-разгадка, вопрос-ответ) дехронологизирована, она говорит о двуединстве, в котором одна часть немыслима без второй. Вот почему не тайна, а сопоставление как таковое — главная пружина загадки. Это обстоятельство подтверждается, например, успехом детективного сериала «Коломбо», особенностью которого является то, что убийца известен изначально. Зрителя интересует не разгадка сама по себе, а процесс ее нахождения и возвращения двуединого существования загадки и разгадки. Образцом для иллюстраций Михаила Шемякина послужил русский лубок — художественно им освоенный и по-шемякински деформированный. Это давняя традиция обращения элитарного искусства к так называемой «низовой культуре». Здесь достаточно вспомнить Марка Шагала, многие известные полотна которого также восходят к «народным картинкам». Не являясь специалистом в живописи, замечу лишь, что темы и стиль иллюстраций Шемякина соотносимы прежде всего с крестьянским бытом. Это, собственно говоря, соответствует ареалу распространения загадок ко времени их записи. Крестьянство справедливо расценивается Шемякиным в качестве основного носителя фольклора и — шире — национальных традиций. Между тем, у загадки в истории был длинный путь, крестьянством вовсе не ограничивавшийся. Об этом пути Шемякин, изваявший сфинксов, поставленных против «Крестов», знает как никто другой. По нашим меркам загадка сфинкса не была сложной. Предлагалось всего-навсего угадать, кто ходит утром на четырех ногах, днем на двух, а вечером — на трех. Наказание за недогадливость — смерть. Остается лишь удивляться большому количеству жертв — совершенно несоразмерному степени трудности загадки. Загадка шемякинских сфинксов оказалась куда сложнее. Она касается той земли, перед которой друг Шемякина Владимир Высоцкий стоял «как перед вечною загадкою». Вечная загадка не то чтобы совсем не решается — если есть загадка, то обязательно должна быть разгадка, — просто она решается вне пределов исторического времени. О богатой истории загадки Михаил Шемякин знает и как автор «Карнавалов Петербурга», потому что карнавал — тоже ведь род загадки. История эта в самом деле богата. Загадки, как и большинство фольклорных жанров вообще, изначально имели культовый смысл. Загадки принято связывать с ритуалами, сопровождающими смерть, обряды плодородия, половую жизнь, инициацию и т. д. Этим, в частности, объясняется прочная связь загадки с табу. Эта табуированность порой распространяется даже на те загадки, которые по своей тематике ее вроде бы не предусматривают. Так, некоторые бытовые загадки оказываются подчеркнуто эротичными: Маленький Филимончик Всем под подольчик.