Это стало моим крещением. Казалось, наступил принципиальнейший миг моей жизни, миг, когда сошлись все возможности прошлого, настоящего и будущего. Позади остались войны, грозы и ужасная жестокость, грязь и окровавленные трупы после мировых битв; впереди простиралось серебряное и золотое видение — эфирный блеск моих независимых летающих республик, здоровых, красивых людей в более чистом, более рациональном мире, в котором сентиментальность исчезла, а чувство собственного достоинства стало нормой. Казалось, все мои надежды исполнятся, а за все разочарования и предательства мне воздастся сторицей! Казалось, мне был дан знак с небес, которые подтверждали и благословляли мои благороднейшие идеалы. Я находился так близко, что с трудом мог сдержать дрожь. Аромат ее духов был сладок, словно запах утренних роз, ее плоть была чудесно мягкой, почти нематериальной, ее тело излучало такую чувственность, что кровь в моих жилах бурлила. Эсме оказалась моментально позабыта. Миссис Корнелиус стала моей богиней, моей музой, великим мерилом моей жизни, моим ангелом-хранителем, единственным другом, который всегда заботился обо мне (в радости или в горе, удачно или неудачно), разделял большую часть моих видений и уважал серьезные идеалы, скрытые в этих видениях, мою ненависть — не к другим народам, а к беспорядкам и полукровкам. Любовь к своей культуре и своему народу — вот основа моей жизни. Миссис Корнелиус разделяла со мной отвращение ко лжи и лицемерию, восхищение благородством, самопожертвованием и храбростью во всех ее формах, готовность протянуть руку помощи любому, кто хотел добиться лучшего: черному, белому, смуглому или желтому — неважно, пока все берут на себя равную ответственность за мировой порядок. Думаю, простые моральные ценности, обретенные мной в России, в годы детства, не противоречили тем хаотическим временам! Вдобавок эти ценности распространялись не только на славян. Их разделяют и нордические народы, они существуют всюду, где оставили следы христиане, в Италии, Испании и даже кое-где в Греции, центре нашей мудрости и гордости. Эти ценности — идеалы Просвещения, века науки, и, даже если я один все еще рассчитываю передать миру сокрытую в них великую весть и указать путь к спасению, это, я надеюсь, не делает меня безумцем. Я по-прежнему говорю от имени своего народа, своего прошлого, своей чести и патриотизма. Любовь к родине и уважение к собственной культуре, конечно, помогают нам понять чувства других людей к вещам, которые они считают своими. Племена Европы могли бы мирно сосуществовать в течение многих столетий, если бы не племена Восточной Африки и их чужаки-союзники, которые видели наше богатство и силу и хотели заполучить все это. Пусть Палестина забирает своих евреев, а Марокко — своих мавров. Я с ними не ссорился и не стану ссориться, пока они остаются на своей стороне Средиземного моря. Мои изобретения и идеи принесли бы пользу всем. Я очень хотел поделиться с миром плодами своего гения. Какие перемены могли бы произойти! Да, мы с миссис Корнелиус понимали это. Я и она — единственные из живущих, которые знают, как прекрасно было наше потерянное будущее. Я все еще оплакиваю его. — Ты сделал все, тшто мог, тштобы оно сработало, Иван. — Она сидит в своем древнем кресле, по-прежнему красивая, и все ее воспоминания разложены вокруг. — Это не твоя вина, тшто треклятый мир не оправдал твоих ожиданий. С детьми то же самое. Прими все как есть, тшорт побери. И живи одним днем. Она была фантастической легендой — такой уступчивой в моих руках. Я задыхался. Радость почти приносила муку. Эсме прошла мимо, и наши взгляды встретились. Она улыбнулась. Я снова пристально посмотрел на миссис Корнелиус, сжимая ее изо всех сил, пока не услышал: «Снято!» Я был потрясен, а она обмахивалась своими перьями, кривила прекрасные губы, дуя себе на лицо, и решительно требовала пива. — Уф! Это затшем же надо было такие обнимашки устраивать, а, Иван? Едва способный дышать, не в силах произнести ни слова, я взглядом показал, что согласен с ней, но втайне я наслаждался происходящим. Если сумасбродство Голдфиша помешает нам снять новые дубли, я, по крайней мере, добился того, что мечты воплотились в реальность и запечатлелись на пленке! Наконец-то я сжимал в объятиях ту, что олицетворяла идеал женственности (трезвую!), ту, что была моей женой, — в один неизмеримо волнующий миг! Я думаю, Эсме, повторяя свою роль, сопереживала, как умеют только женщины, моему физическому и интеллектуальному удовольствию — тому, чего она сама никогда не могла во мне пробудить. Да, она удовлетворяла мои возвышенные устремления и воплощала мой идеал женского совершенства, она понимала мою душу и мои самые примитивные желания, но только миссис Корнелиус по-настоящему поняла мое сердце. — ОК, снято! ОК, снято! — Облаченный в яркий хлопок Радонич поднял вверх большой палец; то была его высочайшая похвала. Печальный Вольф Симэн вытирал пот со лба; на его лице выразилось слабое удивление. Все мы знали, что запечатлели на экране волшебный миг. Позже я стоял в песке у основания великой пирамиды. Меня рвало. Я понял, что получил солнечный удар. Глава пятнадцатая Наша история наконец начала обретать форму. Я медленно оправлялся от легкого солнечного удара и чувствовал прилив эйфории и уверенности в себе, ожидая съемок великолепной развязки нашего фильма, в которой отразится вводная часть и ключевой фрагмент в погребальном зале (я как раз дорабатывал окончательную раскадровку, уже имея ясное представление об эпизоде). Мой сценарий был несколько схематичным, но я обладал классическими навыками, нужными для романтического повествования: требовалась некоторая отстраненность, чтобы история не погрузилась в ложный пафос. Съемки шли гладко, сэр Рэнальф Ститон оплачивал наши расходы из своего кармана, и мы были благодарны ему за такую поддержку. В мой день рождения, четырнадцатого января 1926 года, в полном египетском костюме, я еще раз обнимал миссис Корнелиус, но она смущалась из-за недостатка одежды, и мы решили, что снимем сцену позже. Даже нашему покровителю, сэру Рэнальфу, стало очевидно, что нужно выбрать новую натуру для съемок. В Мемфисе оказалось недостаточно руин и атмосферы, а Сахара просто не производила впечатления, и мы ухватились за предложение Ститона при первой же возможности сесть на пароход и поплыть по Нилу к Луксору и знаменитым памятникам Карнака[419], центра великой Фиванской империи; в это время в Карнаке было меньше туристов и, как заметил мне Малкольм Квелч, гораздо меньше помех. — Земля Ястреба, мой дорогой мальчик… Там люди могут проследить свою родословную до начала времен. Конечно, нужно обладать немалым воображением, чтобы постичь дух этого места. С виду оно напоминает ветхое арабское селение, возведенное на руинах исчезнувшей великой цивилизации — словно гриб на стволе умирающего дуба… Возможно, дело было в том, что профессор теперь рассчитывал на постоянный оклад; он потреблял все больше морфия и становился все необузданнее. Он мог получать препараты и для себя, и для меня в значительных количествах. Вскоре мне стало ясно: он тайком снабжал наркотиками половину группы. Если он получал с этого небольшую прибыль, я не винил его, учитывая, что Квелчу в случае поимки грозил год тюремного заключения и крупный штраф. Я сказал, что беспокоюсь только о нем. Профессор уверил меня, что британская полиция практически не может заподозрить англичанина среднего класса в каких-то связях с наркоторговцами, а у египетских полицейских достаточно ума или жадности, чтобы оставить его в покое. — Забирают только даго и местных, мой дорогой мальчик, и почти все влиятельные или богатые люди скоро покупают себе свободу или договариваются об обмене. Что до доброго Рассел-паши, то он считает: торговля наркотиками — непременный атрибут здешней жизни. Бертран Рассел был тогда начальником полиции в Каире[420]. Я немного волновался из-за того, что провел еще один вечер в обществе майора Ная. Я никогда не рассказывал об этом Квелчу, боясь потревожить его. Майор попросил, чтобы я стал его посредником, и я не слишком охотно доставил письма ему и миссис Корнелиус. Оказалось, что майор боролся не с торговлей наркотиками; инструкции, которые он получил в британской разведке, были связаны с торговлей оружием. В те времена продажа оружия арабам еще не считалась законной и подобные действия называли контрабандой. Я пришел к выводу, что майор работал на правительство Индии. — Из-за некоторых лазеек в прежних соглашениях мы не можем остановить импорт огнестрела через Маскат. Поэтому Маскат стал таким же превосходным рынком для оптовых торговцев оружием, как Багдад — для продавцов сладостей и сувениров! Там можно купить сколько угодно винтовок и боеприпасов. Единственная проблема — как их потом доставить к месту назначения. Как только товар перевозится через Оманский залив и достигает Персии, его по закону уже не могут конфисковать. Индийское правительство организовало морские патрули около Джаска на персидском побережье. Большая часть этого оружия попадает в Афганистан. Естественно, мы хотим остановить контрабанду. Однако подробностей майор не сообщал, хотя в другой раз рассказал о рейде канонерки в залив, чтобы захватить местное дау. Он взял из бараков Джаска полдюжины сипаев под командой субадара и метиса-белуджа[421] в качестве переводчика. По нелепому стечению обстоятельств они остановили не контрабандистов оружия, а работорговцев. — Тела в трюме лежали в куче, словно личинки. Мы вывели их наверх, но зловоние было ужасное. По большей части черные и несколько азиатских женщин бог знает откуда. Мы уже которую неделю не получали известий от Голдфиша, и это немного меня удивляло, потому что прежде он посылал примерно по две телеграммы в день. В итоге мы обратились за помощью к руководителю нашего египетского офиса. Сэр Рэнальф отвечал в примирительном тоне. Он сообщил, что отправил Голдфишу несколько запросов, но тот, похоже, еще не вернулся. Вдобавок исчезнувшего актера, которого в последний раз видели в Шербуре тринадцатого января, на Кипре не оказалось; говорили, что он упал за борт. Эти новости угрожали моему душевному равновесию, но я почти восстановил его, когда однажды утром явился носильщик, чтобы доставить мой багаж на пристань, к колесному пароходу «Нил Атари», который стоял наготове, тихонько вздыхая и пыхтя: машину уже запустили. Старое красное дерево и отполированная временем медь подрагивали, когда мы пробивались через обычную толпу просителей к трапу, который охраняли молодые нубийцы в темно-синих и красных форменных одеяниях. Сэр Рэнальф Ститон ждал нас на палубе. Он сказал, что хотел сообщить новости лично. Как только мы разместимся в каютах, нужно будет собраться в баре, где он произнесет небольшую речь, обратившись ко всей команде. Хотя наши каюты оказались невелики, они были отделаны лучшим деревом, медные, хромовые и перламутровые детали успокоительно поблескивали, а вещи превосходно размещались под койками, в зеркальных шкафах и над ними. В каюте можно было устроить великое множество тайников. Матрацы из конского волоса мне показались первоклассными, и все вокруг окутывал знакомый сосновый запах дезинфицирующего средства. Помещение никогда не покажется англичанину чистым, если там не пахнет его родной елью. Я замечал это в самых неопрятных домах королевства: чем грязнее пол, тем сильнее бьет в нос шотландской пустошью. Очарование этого аромата смолы настолько глубоко проникло в души британцев, что меня, к примеру, подобные запахи до сих пор успокаивают, особенно если я дурно себя чувствую. Миссис Корнелиус, когда стала считать годы, уделяла все меньше внимания тому, что она называла «дурацким домохозяйством». Запах сырости и плесени (связанный с постоянными проблемами с канализацией и коллектором, который так и не восстановили после того, как в соседний дом попал самолет-снаряд[422]) все усиливался и под конец стал просто невыносимым. Но добрый старый аромат сосны много лет позволял мне спокойно пить чай. Верхняя палуба лодки была затянута тентом, благодаря чему получился танцзал на открытом воздухе с фортепьяно и баром на носу, тент упирался в рулевую рубку, за которой торчали огромные лопасти гребных колес. Именно здесь сэр Рэнальф обратился к нам. Заламывая маленькие ручки, он ждал, пока к остальным присоединятся О. К. Радонич и Грэйс (неохотно поселившиеся в одной каюте). Некоторые из нас прислонились к стойке или фортепьяно. Другие заняли кресла для отдыха или просто предпочли отойти к поручням, пока корабль слабо покачивался на волнах, поднятых скоростным полицейским катером, а с далекого берега доносился шум Старого Каира. — Прекрасные дамы, благородные кавалеры, друзья! Сэр Рэнальф начал монолог с таких обращений, которые, как я понял, в Англии называли «старосветскими». Их в основном использовали последователи Шелли. В моих «Пирсонсах» и «Стрэндах» никогда не уделяли большого внимания прерафаэлитам и не писали языком «Йеллоу бук»[423], и это означало, что в течение многих лет я не подозревал об отсылках, которые большинство англичан и американцев находят возбуждающими или отвратительными, в зависимости от своих вкусов и склонностей. — Мои дорогие коллеги, — продолжал сэр Рэнальф. — Новости из Соединенных Штатов, как новости из Персифилума[424] в стихотворении Уэлдрейка, можно назвать неутешительными, но не трагическими. Должен сразу поведать вам, милые смертные, что наш общий хозяин, мистер Сэмюэл «Голд-винн», отказался поддерживать «Память Нила». Он умыл руки. Теперь он утверждает, что ему ничего неизвестно о «Надежде Демпси». — Завидев наше беспокойство, сэр Рэнальф взмахнул руками и захихикал. — Однако я не стану играть с вами в кошки-мышки, благородные кавалеры и прекрасные дамы, но сообщу, что ничего не потеряно! Решительно ничего! Теперь настал мой черед задуматься о здравости рассудка сэра Рэнальфа и задаться вопросом, не был ли он одним из многочисленных английских чудаков, нездоровье которых остается незамеченным в Египте или в Индии, где хаос всегда трудно сдержать и самые странные проявления плотских желаний раскрываются в полной мере. — Я часто беседовал с нашим «царем», как его называют, и он тверд в своем решении. Без известных актеров одного эпоса будет недостаточно. По его словам, «Бен-Гур» это доказал. Теперь все снимают эпопеи, вы же сами знаете. Он говорит, что «уменьшит потери». Полагаю, он собирается заключить договор с «Юнайтед артистс»[425]. Так что мы никогда не узнаем, действительно ли наша «звезда» передумала — или даже и не собираясь уезжать из Голливуда, а просто оставалась дома и отдыхала. — И ни слова о Бэрриморе? — спросил встревоженный швед. — Ничего. Я думаю, что теперь это, вероятно, несущественно. Мы можем, конечно, скрестить пальцы и надеяться, что голливудский выпивоха узнает о нашем местонахождении и направится к нам, но пока… Как вам известно, в кинематографе время — это деньги. В общем, я полагаю, что вы должны продолжить работу — только отныне, мои изысканные сквайры и прелестные мадемуазели, я превращусь в вашего ангела-хранителя — вашего продюсера. Теперь вы работаете на «Кино Англо-космополитен». Вы станете еженедельно получать зарплату — высочайшую в Египте, и мы будем производить только самые талантливые картины! Он продолжал объяснять, что Египет сейчас на острие международного кинобизнеса. Фильмы отсюда рассылали по всему миру, даже в Америку. До сих пор сэр Рэнальф не мог собрать команду, чтобы сделать качественную картину, которая ему требовалась, но теперь, к нашей взаимной выгоде, представился прекрасный случай! Я, со своей стороны, почувствовал особенный прилив энтузиазма. Казалось, меня вновь коснулась рука доброго бога. Мало того что наши гонорары теперь обеспечены — вся наша команда сохранится. Я обернулся, чтобы разделить свою радость с Квелчем. Однако на него слова Ститона не произвели впечатления, как и на миссис Корнелиус. Но остальные вроде бы были готовы проверить, сработает ли этот план. — Как вам, может быть, известно, я уже переговорил с мистером Симэном, который объяснит все детали нашего контракта, но, я думаю, при сложившихся обстоятельствах вы сочтете их вполне приличными, милые друзья и прелестные леди. — И он наклонился, чтобы игриво потрепать по подбородку мою Эсме. — Желаю вам счастливого путешествия в Луксор. Вам не следует опасаться недостатка внимания. Как только корабль бросит там якорь, я сяду в поезд и присоединюсь к вам. А пока здесь — ваш отель! Все удобства и прислуга в вашем распоряжении. Это в основном нубийцы с верховьев реки, и потому они хорошие, послушные, веселые рабочие. Вам не следует опасаться воровства или каких-то иных проявлений бандитизма. Вы можете не запирать свои каюты и оставлять все ценности где угодно. Уже не раз говорилось — и я готов это повторить: в исламских странах разбираются с преступниками гораздо проще, чем у нас на Западе. Возможно, мы могли бы поучиться у них дисциплине. И если произойдет что-то неприятное — простите мне такую неделикатность, но вам останется только подозревать друг друга. — С этими словами наш миниатюрный Генрих V покинул бар. Спустившись к главной палубе по лестнице, покрытой коврами, сэр Рэнальф с достоинством прошагал по трапу, потом по бетонным ступеням на пристань, где его ожидал роскошный «мерседес». — Я всегда с подозрением относился к английским парням, которые катаются на машинках бошей, — нахмурился Малкольм Квелч, посмотрев вслед продюсеру. Миссис Корнелиус коснулась его плеча. — Я стшитаю, тшто вы глядите в нужную сторону, проф. Он хитрый педик. Вы его где-то видали? Квелч, словно польщенный застенчивый школьник, медленно последовал за ней в дальний конец палубы, чтобы посмотреть, как мускулистые «феллахи» поднимают якорь. Город все еще скрывался в рассветном синем тумане, который сменялся розово-золотистой глазурью там, где земля встречалась с небом; высокие деревья и башни, бледные купола и блестящие зубчатые стены казались частью невероятной сказки, которую туристы так старательно разыскивали и которую их гиды так плохо понимали. Было приятно наслаждаться роскошью пейзажа без возвращающих с небес на землю замечаний Малкольма Квелча. Шум гребных колес и моторов, которые неторопливо набирали обороты, медленно приковывал внимание, и я стал наблюдать за босыми смуглыми мальчиками и мужчинами, что носились взад-вперед в утреннем тумане, выкрикивая приказы, натягивая канаты, отталкивая корабль от берега, запуская двигатели… Когда я опять посмотрел на Старый Каир, мне вновь открылся тот же самый пыльный современный европейский город, который я впервые увидел на железнодорожной станции; суровые неоклассические здания говорили об усилиях нынешних наследников Александра и Птолемея, пытавшихся установить стабильность в этом хаосе рас и религий. В те дни многие из нас еще взывали к Британской империи, веря, что она сможет сохранить повсюду мир и порядок. Немцы всегда восхищались британцами. Гитлер удивился сильнее всех, когда британцы примкнули к большевикам и, уничтожив его, сами пришли к неизбежному поражению! Кто мог предсказать, что в них проснется жажда саморазрушения? С пришвартованной фелуки, нильской птицы под белыми парусами, послышался стук барабана и завывание местной скрипки и кларнета; на борт поднималась какая-то церемониальная процессия — мужчины в темных европейских костюмах несли гирлянды розовых цветов, женщины были одеты в золотое, синее и светло-вишневое; по сравнению с этой толпой даже одесская свадьба показалась бы убогой. Эсме вернулась ко мне. Немного бледная, она потягивала «Виши» из стакана, поднесенного ей мальчиком-нубийцем. На ней было светло-зеленое шелковое платье. — Что они делают, Максим? — Ее отношение ко мне теперь решительно переменилось, мы опять наслаждались жизнью, став мужем и женой. На мгновение нами овладела смесь ужаса и похоти, которая вызывает всплеск адреналина и лучше всего растворяется с помощью сексуальной активности, а Эсме стала как-то странно льнуть ко мне — я счел этот знак лестным и, возможно, немного тревожным. Я опустил руку на ее маленькие плечи и сказал ей, что они, похоже, празднуют свадьбу, хотя непонятно, сколько дней уже длится церемония. Пока мы стояли рядом, наблюдая за лодкой, над которой по-прежнему разносились визгливые звуки Африки, я понял, что боюсь не перспективы брака, а угрозы предательства. Я был уверен, Эсме не предаст меня, но боялся, что Судьба может снова похитить мою возлюбленную. В те дни меня преследовал неприятный неясный страх, который не могло рассеять даже утешительное снадобье Квелча. Мои чувства к Эсме были глубокими и неизменными. Думаю, наше взаимное сексуальное удовлетворение достигло максимума в те дни прекрасного равенства. Я мог только наслаждаться такими пугающими удовольствиями, если они были востребованы обеими сторонами — когда инь и ян достигали их окончательного воплощения, когда мужественность и женственность обретали гармонию. Эта сила несет удовлетворение, только если одинаково воздействует на двух влюбленных. Я полагаю, что нельзя просто использовать женщин для выплеска (хотя, должен признать, существуют определенные женщины, которые прямо-таки требуют этого). В конце концов, говорю я миссис Корнелиус, женщины — единственные, кроме мужчин, разумные существа на Земле! Миссис Корнелиус не испытывала сочувствия к суфражизму на том основании, что не хотела «голосовать за ту же банду дротшил, которые и так уже сидят где им надо». Я говорю, что женщины — половина населения Земли. Обязанность мужчины — защищать женщину от того зверя, который таится во всех мужчинах и которым они управляют, но обязанность женщины — не злить этого зверя. Половина ответственности — моя, говорю я, а другая половина — ваша. Она не соглашается. Она не феминистка. — Все, тшто я могу сказать, Иван, — держи своего маленького Джонни Вилли в тшортовых штанах или рискни, извини за мой французский, потерять сто процентов яиц! Мне ее взгляды казались чрезмерно консервативными. Я все-таки радикал. Но совершенно бессмысленно спорить с женщинами, когда речь заходит о рациональном поведении. Они — существа импульсивные, и я полагаю, что было бы чистейшим безумием требовать от них чего-то иного. Эсме указала на небо, где парил ворон с коричневой шеей, осматривая прибрежные развалины в поисках лакомого кусочка. — А это и правда орел, Максим? Удивленный, я сказал ей, что только она могла разглядеть такую красоту в отвратительной птице. Эсме настояла, что птица все-таки красивая. Я молча дивился способности женщин обнаруживать в обычных, даже непритязательных вещах нечто благородное и возвышенное. Валентино — яркий пример. Ворон расправил крылья, чтобы на миг взгромоздиться на нашу украшенную кисточками крышу, как раз возле рулевой рубки, где пухлый египетский капитан, с важным видом носивший грязную белую форму, и его смеявшийся помощник, нубиец с голым торсом, направляли наше судно к середине реки. Гребные колеса вспенили воду, и белые брызги, взметнувшись, заслонили город. Через полчаса мы оставили Каир позади, и нам, словно бесконечные ряды крестиков и ноликов, открылись бескрайние поля, пересеченные десятками узких каналов. Сельский пейзаж практически не изменился с тех пор, как фараоны возвели свои первые великие пирамиды. За пределами пальмовых рощ все вокруг покрывали яркие желто-зеленые лоскуты кукурузы и хлопка, а у колодцев и плотин бесконечно ходили кругами старые верблюды, перетаскивая воду, в которой рождены все наши судьбы. Какое-то время египетская свадебная лодка плыла за нами, ее пассажиры махали руками, улыбались и обращались к нам с загадочными приветствиями, но потом порыв ветра наполнил высокий парус, и фелука понеслась почти под прямым углом, едва не задев наше левое колесо, которое продолжало неустанное кружение, шипя и стеная, словно речной верблюд, сварливый и крепкий. Фелука унеслась прочь, а ее команда только смеялась, видя такую близость ужасной смерти! Миссис Корнелиус вернулась; в одной руке она держала коктейль, а другой вела усмехавшегося профессора Квелча. Она открыла восхитительный рот и радостно выкрикнула: — Вы ведь можете быть гадким маленьким мальтшиком, когда хотите, а, Морри? Он добился одобрения от пьяной миссис Корнелиус и приблизился к тому, чтобы услышать благословение и от трезвой. Она с нежностью относилась к людям, «пострадавшим», как она выражалась, от мира. Мы миновали окруженные пальмами дамбы, возведенные на случай наводнения, ряды финиковых деревьев, фиг и олив, которые возвратили в Египет предприимчивые французы и англичане, а когда я повернулся, чтобы посмотреть на далекий берег слева, то с удивлением увидел местного уроженца в превосходно скроенном европейском костюме и темно-красной феске. Мужчина поднялся по лестнице на открытую палубу, поклонился леди и поприветствовал их, а потом протянул ладонь нам. Я видел, что Квелч удивился так же, как и я, но нам оставалось только обменяться с гостем рукопожатием. Квелч вел себя очень официально и отнесся к посетителю без восторга. Нас представили Али-паше Хамсе, которого я тотчас признал: в нескольких номерах египетской «Таймс» он упоминался под другим именем как высокопоставленный член «Вафд», с недавнего времени «независимого» парламента Египта![426] Я понял, что он принадлежал к лучшей породе бледных, круглолицых египтян, не испорченных семитской или негритянской кровью. Как бы я ни относился к его политике, я испытывал к нему лично уважение и сожалел о первоначальном поспешном суждении. Потом я научился ценить людей по их делам, а не по цвету кожи или по религиозным предпочтениям. Есть, например, обитающие на берегах Нила феллахи, в жилах которых течет кровь людей, создавших первый литературный язык, первые храмы и гробницы. Не их вина, что пришли иностранные захватчики, решившие отнять у них наследие и любимую христианскую веру. И если эти люди стали хуже, то только из-за усилий еврейских и арабских торговцев наркотиками, искавших выгоду в том, чтобы лишить этих выносливых феллахов энергии, а ведь их и без того ослабила вода, которую отравили несовершенные сооружения британских инженеров. Британцы первыми признали: дамба оказывает отрицательные побочные эффекты. Они утверждали, что приложили все усилия для решения проблемы, но никак не хотели замечать, что сами помогли ее создать. Британцы часто вели себя так — и за границей, и дома. Их филосемитизм стал настоящим проклятием. Я все еще полагаю, что они держали в руках ключ к будущему. Даже Герберт «Социалист» Уэллс, понимавший обязанности британцев, стал забывать о них в те ужасные, полные сомнений годы после Первой мировой. Призрак большевизма испугал британцев. Он только в Англии оказался неожиданностью! Герой Уэллса в «Облике грядущего»[427] гордо предсказывает будущее, в котором Человек победит Хаос во всей Вселенной — и только тогда он начнет учиться! Как близко это было к моему собственному уничтоженному видению. Теперь я узнал, что Хаос — творение Бога и наш долг — навести порядок в отведенном нам уголке Вселенной. Возможно, все мы не слишком спешили брать на себя ответственность. Я не могу осудить ни Британскую империю, ни американцев, ни Гитлера, ни Муссолини, не принимая части вины и на себя. Али-паша Хамса получил образование в Англии в школе, название которой я не запомнил, но профессор Квелч, услышав его, сделал паузу. У меня сложилось впечатление, что познания Квелча, хотя и отличавшиеся глубиной, были куда менее существенны, чем интеллектуальные богатства мистера Хамсы. Египтянин вдобавок получил степень в Кембридже. Поэтому мы не вполне понимали, как действовать дальше, но, само собой разумеется, именно миссис Корнелиус сломала лед, взяв за руки мистера Хамсу и профессора Квелча. Она засмеялась: — Ну разве мне теперь не свезло, меня развлекают два таких умных и обаятельных жентельмена. — Она увела их, послушных, как овечки, и мы с Эсме снова остались наедине. В присутствии египтянина она чувствовала себя неловко. — Он напоминает мне о тех турецких офицерах. Эти ублюдки так гадко обходились со всеми девочками. Я немного резко посоветовал ей забыть о константинопольской жизни. Она скоро станет моей женой и кинозвездой. Она родилась в Отранто, и роды принял доктор Кастагальи. До этого, напомнил я, были только фантомы, призрачное предсуществование. Услышав мои увещевания, она опустила голову. — Мне очень жаль, Максим. Конечно, я тотчас простил ее. Крепкая парусная лодка тянула за собой несколько барж, которые глубоко уходили в воду под тяжестью груза, напоминая стаю примитивных речных монстров, готовых пожрать далекий город. Симэн вышел из бара, где он беседовал с Радоничем. — Кажется, в конце концов «Бен-Гур» нас не спасет. Хотя он принес значительную прибыль, для нашего бывшего хозяина это не имело значения. Полагаю, он разочаровался в исторических темах, по крайней мере временно, и нашел предлог, чтобы перестать нас поддерживать. Благодарение Богу за сэра Рэнальфа! Местный джентльмен, между прочим, в некотором роде деловой партнер Ститона. Он с нами только до эль-Васты, а там сядет на поезд до Мединет-эль-Файюма[428], где, как я понял, состоится некая встреча с общественностью. Думаю, он решил поплыть на корабле, чтобы отдохнуть от своих обязанностей. Он, знаете ли, важная шишка в египетском правительстве. Это благодаря ему мы получили разрешение снимать практически где угодно. Даже британцы не могут дергать за такие ниточки. Только тогда мне пришло в голову, на какие компромиссы решился Вольф Симэн, чтобы удовлетворить свои амбиции. Конечно, я верил в идеалы, о которых рассуждал наш новый продюсер, но теперь мне казалось, что Симэн немного странно объяснил присутствие на борту нового пассажира. Неужели он хотел оправдать свое тайное соглашение с сэром Рэнальфом? Меня, впрочем, не касалось, что там Симэн говорил или обещал, пока наш фильм создавался по высочайшим стандартам, а мы получали зарплату. Когда все кончится, мы с Эсме вернемся в США и я брошу вызов Хеверу! — Ты такой умный, Вольфи. — Моя любимая изображала восторженную школьницу. — Без тебя все это было бы невозможно.