– Или художник, – дополнила Асса. – Может, стоит начать с того, чтобы просмотреть в интернете все произведения искусства, где изображены сцены из «Метаморфоз»? – предложил Харуки. – Отлично, хорошая идея, – оценила Лусия. – Чтобы сэкономить время, давайте распределим задания, – заключил Саломон. – Асса и Алехандро, вы поищете в тексте, каким мифам могут соответствовать мизансцены. Харуки и Корделия, вы проделаете ту же работу с живописью, какую найдете в интернете… Нам уже известно, что одна из мизансцен соответствует сюжету «Смерть Гиацинта», но есть еще и другие. Улисс, ты введешь всю новую информацию в ДИМАС. Запрограммируй его на поиск других преступлений, совершенных под впечатлением живописных полотен или текстов… Криминолог знал, что каждую неделю добровольцы из Гражданской гвардии загружали в ДИМАС новые данные. Но потребуются еще месяцы, а может и больше, чтобы база данных стала полной. Он хлопнул в ладоши. – Мы почти у цели, ребята. Давайте ускорим темп. – Понеслась! – бросил клич Алехандро. – С этой секунды – меньше алкоголя, меньше вечеринок и больше Овидия! Послышались несколько робких смешков. Саломон протянул Лусии ключ и ярко-красную карточку. – Вот тебе ключ от лаборатории и карточка, по которой ты в любое время сможешь входить в здание университета. Теперь ты – официальный член нашей группы. Раздались короткие аплодисменты, а Лусия почему-то вдруг почувствовала странное волнение. * * * – Пойдем прогуляемся, – сказал Саломон, когда они вышли из университета. – Я хочу тебе кое-что показать. Было пять часов пополудни, и на улице быстро темнело. В узких улочках Старого города становилось все холоднее. Они прошли совсем близко от знаменитого Дома с ракушками, где фасад был обшит тремя сотнями раковин гребешков, и Лусия поняла, что он ведет ее тем же путем, что и утром: на улицу Книготорговцев. Но возле витрины «Галатеи» они не остановились, а прошли дальше, к портику исторического здания университета, и вошли в монастырь, где восемь дней назад Саломон Борхес узнал, что ДИМАС кое-что обнаружил. Лусия подняла голову, чтобы полюбоваться огромной секвойей, устремленной в небо между фасадами домов. Имей она более обширные знания в архитектуре, заметила бы, что здесь доминировал стиль эпохи Возрождения с примесью готики и характерных черт мудехарского[30] искусства. И восхитилась бы потрясающим стрельчатым сводом, под которым только что прошла, перед тем как войти во внутренний двор. – Сюда, – сказал Саломон, повернув направо, на колоннаду, опоясывающую монастырь. У подножия широкой лестницы он задержался и указал ей на барельеф, высеченный на каменной балюстраде. – Это лестница шестнадцатого века, у нее три марша ступеней. И три барельефа с изображением трех этапов человеческой жизни: юности, зрелости и старости. На первом барельефе – юность: мавританские пляски, атмосфера праздника, шуты, куртизанки, жонглеры… В общем, аллегория всех опасностей и соблазнов, что подстерегают юного студента, и разгула страстей, которые познаются в этом возрасте. Он поднялся по первому маршу лестницы и указал на второй барельеф, составляющий с первым прямой угол. – Второй барельеф – это зрелость, с ее извечным противостоянием Добра и Зла. Добро изображено в виде мужчины, оседлавшего женщину, что символизирует контроль над страстями. А Зло – это женщина, оседлавшая мужчину, то есть метафора греха. Профессор заметил, как поморщилась и нахмурилась Лусия. – Да, я знаю… по меньшей мере это гм… существует. Но, наверное, не следует разрушать шедевр шестнадцатого века из-за одного маленького барельефа, а? Ведь только варвары уничтожают создания предшествующих цивилизаций во имя собственных ценностей. И потом, где гарантия, что наши ценности не подвергнутся пересмотру в следующие столетия? Он поднялся выше, к последнему барельефу. – А третий барельеф символизирует победу над страстями и над Злом. На нем изображен всадник, вонзающий копье в быка. Саломон повернулся к Лусии, стоя на целый марш лестницы выше и доминируя в наступающей темноте. И в этот самый миг она увидела его таким, каков он есть: мудрый старик, принявший множество сражений и мечтающий об отдыхе, но сознающий, что ему предстоит еще одно сражение, самое опасное из всех. – Наши студенты, замечательные, преданные члены моей группы, пребывают на первом барельефе. Ты, Лусия, – на втором, на барельефе зрелости. А я… я вхожу в пространство третьего барельефа – старости. Хотя иногда у меня и возникает впечатление, что я не умею управлять своими страстями и в душе ощущаю себя юношей… – Профессор криво усмехнулся. – Но нас прежде всего интересует он. Тому, кого мы ищем, около пятидесяти лет или больше, если считать от первого преступления. – Он указал на барельефы со всеми их аллегориями. – Этот тип привел нас туда, куда хотел. Каждый наш шаг он рассчитал и предопределил. Он манипулирует нами. Я думал над этим. Может быть, Сесар Болкан и был его сообщником в первом убийстве, но та мрачная обстановка, в которую мы попали, не имеет ничего общего с нашим героем. Дети его не интересуют. Как мы видим, его мишенью становятся взрослые: супружеские пары, счастливые или делающие вид, что счастливы. Это счастье он и стремится разрушить. И его горючее – это ненависть, зависть и ревность. Саломон спустился на марш, оказавшись вровень с ней, и Лусия ощутила мятный запах его дыхания. И вдруг заметила, что он дрожит всем телом. Может, от холода? Во взгляде его были тревога и напряжение. – Мы – всего лишь его маленький театр, его марионетки, – произнес Саломон до предела напряженным голосом. – Держу пари, что он близко… Ближе, чем когда-либо… – Гюэль? – предположила она. – Не исключено… Но в этом случае во время первых убийств он был слишком молод. Однако почему бы и нет? Он снова указал на барельефы с их гротескными фигурами, которые потихоньку поглощала темнота, и заговорил тихо и торжественно, глубоко звучащим во мраке голосом: – Кем бы он ни был, тут речь идет о человеке, околдованном классическими образами, символами и текстами. Этот город, как ты сама констатировала, полон образов, символов и людей, похожих на того, кого я только что постарался описать. Я убежден, что он здесь, что он следит за каждым нашим шагом, что он – один из нас… Нам надо поразмыслить, Лусия, обо всех, с кем мы пересекались. Тьма еще больше сгустилась в коридорах здания, оседая на старых камнях, как патина. Или ей просто показалось под настроение? У Лусии возникло впечатление, что нынче вечером темнота наступила намного раньше и быстрее. – Пойдем отсюда, – сказал Саломон, посмотрев на нее. – Я просто старый болтун, а тебе надо отдохнуть. 41 Вечер вторника Солдаты с примкнутыми к ружьям штыками, пушки, кони, палатки… Несколько отрядов расположились на холмах, готовые к столкновению. – Здесь было около трехсот семидесяти пяти конных гвардейцев, – объяснял Саломон, – вот здесь сорок восемь мамелюков и семьсот шесть гренадеров. Они атаковали русских с криками: «Заставим зарыдать санкт-петербургских дам!» В то утро в Аустерлице все они пошли в бой. Шестьдесят пять тысяч французов против восьмидесяти пяти тысяч бойцов австро-русской коалиции. Лусия склонилась над маленькими оловянными солдатиками. На макете, установленном в углу большой гостиной, насчитывалась добрая сотня фигурок. «Словно видение кладбища», – сказала себе она. Крошечные фигурки, застывшие в разных позах, заставляли подумать обо всех войнах, случившихся за века, как об одной извечной войне человечества со смертью, где человечество всегда терпело поражение. – Вон там – пехотинцы австрийской инфантерии, – продолжил Саломон, – там – артиллерия имперской гвардии. А вот это, разумеется, император на коне. С эскортом из девяти всадников он отражает атаку казаков. Профессор говорил с воодушевлением. Лусия улыбнулась. Не было никаких сомнений, что он слышит ржание коней, крики казаков, напавших среди ночи, цокот копыт и хлопанье знамен на ветру. Видимо, Саломон угадал усмешку в ее улыбке, а потому хитро подмигнул: – Что-то я разболтался о любимой забаве… А не выпить ли нам чего-нибудь? Он подошел к буфету, где стояли бутылки и графины. Лусия выбрала шотландский виски безо льда. Саломон взял резной хрустальный графин с первосортным коньяком «Гран Шампань», налил себе коньяка в круглый бокал и уселся в кресло с подушками. Лусия опустилась на соседнее кресло. – Раньше мотивы убийств и прочих жестоких преступлений было легче понять, – сказал он. – Ревнивый муж, убийство с целью ограбления или в порыве безумия… В общем, все одно и то же. Сегодня многое изменилось. Беспричинная жестокость, сведение счетов, сексуальные преступления, угрозы убийства в соцсетях – насилие повсюду. Включая еще и наши ежедневные действия, слова и зрелища, которые предлагают нам с экранов телевизоров. Огромный прогресс науки и техники колоссально расширил возможности расследований, а вот мотивация преступлений усложнилась; применение силы участилось, мобильный состав сильно поредел, а вот юридические препоны в следствии участились. В результате технологии прогрессируют, а уровень подготовки падает. Саломон встал, подошел к книжному шкафу и достал оттуда «Исповедь» Блаженного Августина в старинном издании. – Еще святой Августин разъяснял, что творить Зло ради Зла возможно, и что источник этого Зла заключается в воле и гордыне самого человека. Он поставил книгу на место и взял другую: «Иллюстрированный Шекспир из Стратфорда» в издании «Чанселлор Пресс». – «Итак, зима нашего неудовольствия сменилась славным летом под солнцем Йорка»… «Ричард Третий». Ты читала? Ах да, ты же не читаешь… – В голосе его не было ни тени презрения, просто констатация. – Это история уродливого горбатого короля, который, чтобы добиться трона, убил родного брата, племянников и собственную жену. Человек, которого мы ищем, тоже уродлив. Но его уродство внутреннее. Возможно, его искалечило скверное детство. Сколько же таких уродов наплодили родители, не выполнявшие свои функции? Тысячи и тысячи… – Очень удобно верить, что монстры порождают монстров, правда? – сказала Лусия. – Но на свете полно монстров, у которых было счастливое детство и которых вырастили любящие родители, Саломон. Он улыбнулся, поставил на место Шекспира и взял еще одну книгу. – «Сто двадцать дней Содома» маркиза Донатьена Альфонса Франсуа де Сада. Вряд ли с этой книгой что-нибудь может сравниться в невыносимой жестокости: насилие, пытки, инцесты, убийства, педофилия, копрофагия… Все в его произведении говорит о том, что у него самого с головой было не все в порядке… И, наконец, «Братья Карамазовы», – прибавил он, доставая очередной том. – Мятеж против Бога на фоне страданий детей, которые невозможно оправдать… Ты веришь в Зло, Лусия? – Глубочайшим образом. – Почему? – Потому что мне приходилось с ним сталкиваться. – Франсиско Мануэль Мелендес? Саломон заметил, как она напряглась: с ней это случалось часто. – Не только… – Как многому в плане Зла нас научила литература, – мечтательно прокомментировал он. – Но это ничто в сравнении с тем, чему мы учимся на собственном опыте, разве не так? Профессор не сводил с нее глаз, легким, почти гипнотическим движением вращая коньяк в бокале. Потом встал, вытащил из ряда виниловых дисков один и поставил его на проигрыватель. – «Электра» Рихарда Штрауса, – сказал он, обернувшись к Лусии. – В этой опере рассказывается, как Агамемнона убили его жена Клитемнестра и ее любовник Эгисф. А потом и Клитемнестру убил собственный сын. Дирижер Даниэль Баренбойм квалифицировал эту оперу как «жестокость в музыке». Зазвучали первые ноты, мрачные, полные драматизма. Мысли и образы, теснившиеся в голове Лусии, пришли в движение. Книга из хранилища библиотеки юридического факультета, к которой, возможно, обращался убийца… Взгляд Альфредо Гюэля, брошенный на нее из-под очков… Насильник, бродящий по улицам Саламанки… Труп Сесара Болкана, подвешенный над инвалидным креслом… Мерзкие детали вскрытия, свидетелем которого она стала в Сеговии… Детский дортуар в усадьбе… Лусия вдруг подумала об Альваро. – Вид у тебя сейчас, как у покойника, – помолчав, отеческим тоном сказал Саломон. – Если б ты была моей дочерью, я напоил бы тебя настойкой липового цвета и флердоранжа и отправил бы в постель, приложив к ногам грелку. Она с улыбкой отхлебнула виски. – Но я не твоя дочь… А у тебя дети есть?