Старожилы центра давно не помнили такого взрыва. На мгновение всем показалось, что раскололась земля — такой силы был звук, заставивший людей в панике выбежать из окрестных домов. — Что это, война? — раздавалось повсюду. Этот вопрос буквально висел в воздухе. Глазам присутствующих открылось страшное зрелище: верх пятиэтажной «сталинки», стоящей в середине переулка, был объят пламенем. Оно охватило весь пятый этаж и перешло на крышу. А потом раздался второй взрыв — чуть слабее первого, и от дома буквально оторвалось два каменных этажа — полыхающий пятый и почти целый четвертый, их подбросило в воздух. Это зрелище — взвившиеся в небо монументальные этажи, просто ставшие в миг похожими на картонные, потрясло всех видевших. Люди застыли от ужаса. Затем все это рухнуло. Камень, пыль, разбитое стекло, останки мебели, какие-то тряпки осыпали собравшихся в переулке зевак. Стены разваливались на части, летели, рассыпаясь, на землю. К грохоту, стоявшему в переулке, добавился дикий механический вой — это подоспели пожарные машины и машины скорой помощи. А взорвавшийся дом кое-где еще продолжал гореть… Глава 2 К уголовникам Анатолия Нуна перевели в конце декабря, перед самым Новым годом. До этого долгое время он был один — после того, как забрали его сокамерника. В камере он ужасно мерз — там было невыносимо холодно. В декабре Одесса оделась в белые одежды — в роскошный белый наряд, который всегда носила с аристократическим вкусом и грациозностью. Под снегом она была похожа на королеву в роскошных белых мехах. И для каждого одессита, знающего, какая роскошь — этот редкий снег в городе, появление белого пушистого вихря становилось настоящим праздником в душе. В детстве, стоило выпасть первому снегу, вся детвора вываливала во двор — играть в снежки, лепить снеговиков, бросаться в сугробы да и просто беситься и орать, вываливаясь с головы до ног в белоснежной холодной пыли. Снежки летели со всех сторон, но, белые, попадая под воротник, превращались в растаявшие грязные струйки. Так стало и с этой радостью во взрослой жизни — попав под воротник, она растаяла, растеклась и сползла по коже грязными струйками. Видимо, взрослые разучиваются испытывать радость. Никому из них и в голову не придет так сильно радоваться первому снегу, чтобы прыгнуть с головой в сугроб и вываляться в снегу полностью… Взрослые так не делают. Так и приходит взрослость. Похоже, взрослость — это насильственное лишение себя радости. К сожалению, Нун понял это слишком поздно. Но те детские воспоминания о первом снеге остались в его душе крошечной цветной точкой, каким-то драгоценным сердечком, спрятанном в укромном уголке. И когда ему становилось совсем худо, а хуже тюрьмы в его жизни не было ничего, он мысленно доставал из укромного уголка этот разноцветный осколок счастья и пытался отогреть в застывших ладонях. Здесь, в тюрьме, он тоже испытал радость от того, что пошел первый снег. Под потолком камеры было совсем крошечное окошко без стекла, забранное решеткой. Нун давно уже приладил уступы из нескольких кирпичей для того, чтобы подниматься наверх. Стоило приложить немного усилий, подтянуться на цепенеющих пальцах, и можно было схватиться за решетку и выглянуть в это крошечное окошко. А там — о драгоценный дар! Там был кусочек настоящего неба. И на него можно было смотреть. Правда, всего несколько минут, потому что тяжело было висеть так, между каменным полом и окном, повторяя свою собственную судьбу — висеть между жизнью и смертью. И когда пошел снег, Нун так и висел на стене, как жалкий, раздавленный паук — вернее жалкая копия паука. И вдруг в глаза ему попала острая снежная пыль — да так сильно, что он засмеялся, а потом запел… Впервые нарушив странный обет тюремного, застывшего молчания, своими каменными стенами подавляющий любые звуки. Но радость от первого снега длилась не долго — слишком уж сильна была взрослость Анатолия, слишком долго он лишал себя радости. Вместе со снегом к ночи пришел холод, и тогда Нун стал цепенеть. И так, цепенея, все ходил и ходил по камере. Он больше не читал стихи. Пребывание в тюрьме научило его молчанию. К Новому году возобновились допросы. Сначала они были абсолютно бессмысленные, похожие друг на друга как две капли воды — такие же, как были раньше. Но потом вдруг все изменилось. Анатолий очень хорошо запомнил момент, когда допрос стал другим. И интуицией, каким-то мистическим шестым чувством понял, что и в жизни его произойдут серьезные изменения, что все будет по-другому. Интуиция узников развивается и крепнет сама собой. В тот день его повели на допрос с утра, но не на второй этаж, где обычно допрашивали все эти месяцы, а перевели через двор в совершенно другой корпус. Это было странно: идти по двору, по выпавшему снегу, который уже стал подтаивать и чернеть — белая роскошь не сохраняется в Одессе долго. И он чуть не опьянел от свежего воздуха, ударившего в голову, как молодое вино. Он шел бы так и шел — часами, сутками, до конца жизни! Но все перемещение длилось меньше пяти минут. Под надзором двух вооруженных конвоиров Нун быстро пересек двор. Его ввели в двухэтажное, по виду — административное здание, завели в какой-то коридор. И очень скоро он оказался в комнате, ничем не напоминающей прежние помещения для допросов. Скорей, это был рабочий кабинет, уставленный строгой рабочей мебелью. В кабинете были двое. С удивлением Анатолий увидел того самого следователя, который был на обыске в его квартире, допрашивал в самый первый раз и даже кормил бутербродами с чаем. Этот следователь сидел за столом и что-то писал. В кресле у окна сидел еще один — высокий мужчина в штатском. Этого человека Нун видел первый раз в своей жизни. — Садитесь, Анатолий Львович, — любезно сказал следователь, указав на стул. — Рад сообщить вам, что документы по вашему делу скоро пойдут в суд. Следствие закончено. — Это радость? — Нун опустился на стул, не в силах сдержать ухмылку. — Понимаю вашу иронию, — вздохнул следователь. — Может быть, у вас есть какие-то вопросы? — Есть. Один, — мгновенно насторожился Анатолий — тюрьма выбила из него все иллюзии и доверчивость, и он прекрасно теперь знал: когда следователь проявляет любезность, это всегда не к добру. — Почему мне не разрешают свидания? Почему меня не может навестить моя родная сестра, Роза Львовна Нун? — Свидания вам запрещены, — следователь отвел глаза в сторону, — вы проходите по такой статье… — По какой? Убийство, изнасилование? Я кого-то ограбил, убил? Может, задушил маленького ребенка? — Нун никогда не умел вовремя остановиться, не собирался и теперь. — Какая у меня статья? Умышленное убийство при отягощающих обстоятельствах? — Хуже. Антисоветская деятельность, — резко ответил следователь, — вы и без меня это знаете. Скажите спасибо, что ваша сестра не находится в соседнем, женском отделении. Это была уже прямая угроза, и Анатолий замолчал. Он понял: теперь следовало молчать, и так наговорил лишнего. — Но я вас вызвал совсем по-другому поводу, — следователь сложил бумажки в папку и встал из-за стола. — Вот этот товарищ хочет задать вам несколько вопросов. С этими словами он быстро вышел из кабинета. Анатолий уставился на мужчину в штатском. — Да вы не волнуйтесь так, Анатолий Львович, — улыбнулся тот, — я хочу просто познакомиться с вами, по-дружески побеседовать. — Кто вы? — Голос Нуна сел. — Сотрудник госбезопасности. Моя фамилия Печерский. И я недавно видел вашу сестру. Хочу сообщить, что у нее все в полном порядке. — Роза арестована? — Он подался вперед. — Что вы, нет! Она на свободе. И вы тоже скоро будете. Если, конечно, поведете себя правильно. — Правильно — это как? — Анатолий почувствовал подвох. — Будете выполнять все мои указания. — Хотите сделать из меня стукача? — мгновенно среагировал он. — Зачем же так грубо? Просто хочу наладить с вами сотрудничество, чтобы вы рассказывали мне разные интересные вещи, которые с вами происходят. — Нет, — Нун так занервничал, что даже подался вперед, — нет. Сделать из меня вашего сексота — ничего не получится. — Зря вы так, — мужчина укоризненно покачал головой. — А я только хотел сообщить радостную новость, что могу хоть завтра освободить вас из тюрьмы. И даже помочь перебраться туда, куда вы так хотите добраться, то есть за границу. — В обмен на что? — В обмен на информацию. Вы будете знать очень много интересующей нас информации — в Израиле. Сможете помочь бывшей любимой родине. — Нет, — Анатолий повернулся к окну, но оно было задернуто шторами, и ничего не было видно. — Ну, как хотите. — Мужчина встал, демонстрируя отлично сшитый, дорогой костюм. — Тогда хочу вас предупредить: принято решение перевести вас в другую камеру. Вы больше не будете один. — Так это же хорошо! — воскликнул Нун абсолютно искренне. — Рано радуетесь. Вас переведут в камеру к уголовникам. Вы ведь еще не видели здесь уголовников, правда? Сразу скажу: у них есть своя собственная иерархия, и вы им не понравитесь. Нун молчал. Теперь он понял все. Его пытались сломать другим образом. Липкая струя ледяного пота скатилась вдоль позвоночника. Было даже страшно представить, что его ждет… — Хочу дать вам один совет, — кагэбист обернулся уже в дверях, — вы ведь писатель? Вы должны хорошо подбирать слова, так? Как вы думаете, с каким словом ассоциируется тюрьма? Что самое главное в тюрьме? — Я не знаю, — Нун смело выдержал его взгляд, — это два разных вопроса. Я никогда об этом не думал. — На самом деле слово одно. Молчание, — веско сказал кагэбист. — Тюрьма — это молчание. Запомните это, Анатолий Львович. Если хотите выжить. На следующее утро, около 6 утра, еще даже не рассвело, в его камере появился конвойный. — Нун, собирай манатки! — крикнул. — Да побыстрей. Тебя переводят. У Анатолия почти не было вещей. Все они легко поместились в сетчатой авоське — то, что он успел собрать дома, во время ареста. Поэтому через десять минут он уже шагал по длинному коридору следом за конвойным, а сзади его сопровождал еще один, появившийся из ниоткуда, вооруженный конвоир, демонстративно держащий руку на кобуре и дышащий в затылок. Нуна снова провели через двор, но в этот раз в сторону, противоположную от административного здания, к выходу. Он успел разглядеть кованые ворота и стоящий за ними микрофургон. Возле ворот ему сковали руки сзади наручниками. — Такое правило, — даже как-то любезно сказал конвоир. — Куда меня везут? — Анатолий не сильно рассчитывал на ответ, однако конвоир неожиданно ответил, возможно, потому что Нун вдруг пробудил в нем что-то человеческое: — В тюрьму на Люстдорфскую дорогу. Анатолий похолодел. Об этой тюрьме рассказывали настоящие ужасы — о невыносимых условиях содержания, о жестоких порядках… Да и близость кладбища играла на руку любителям распространять страшные слухи… Пожалуй, это было самое мистическое место города — между кладбищем и тюрьмой, дорога ужасов… И вот теперь ему предстояло отправиться в этот ад, в самую страшную неизвестность, точно по этой дороге — между кладбищем и тюрьмой… Между смертью и жизнью… Лестница была извилистой, стены — выщерблены, и пока Нуна вели наверх, он все время думал о тех, чьи ноги истерли эти шаткие ступеньки. Сколько уголовников ходило по этим узким проходам, сколько судеб навсегда оборвалось в этих ужасных стенах? И вот теперь он в самой страшной уголовной тюрьме — кошмар, который не мог привидеться и во сне, потому что не снились ему такие сны. Его сны всегда были счастливыми. Наконец, где-то в районе третьего этажа, где совсем извилистый лестничный пролет оборвался, не сменяясь другим, его вывели в длинный коридор с рядами одинаковых металлических дверей. В каждой из них было окошечко, забранное густой железной решеткой. Остановились где-то посередине. Конвоир глухо скомандовал: — Руки за спину, лицом к стене. Про руки было излишне, так как едва заключенного привезли в тюрьму, руки ему опять сковали наручниками. Нун повернулся так, как ему приказали. Щелкнул замок двери. С него сняли наручники и втолкнули внутрь камеры. Он остановился на пороге, не зная, как себя вести, присматриваясь к новой для него обстановке. Самым первым и самым ужасным, что поразило его здесь, был запах. На него мгновенно пахнýло каким-то смрадным гнильем, и эти гнилые миазмы моментально забили ему ноздри.