Емельянов молчал. Что он должен был сказать? — Ну, я пойду, — он направился к дверям, потом обернулся. — Я рапорт утром составлю. Устал очень. — Понимаю. Слышал, что ты сегодня герой дня. — Герой, — горько хмыкнул Емельянов. Домой он не пошел. Купил в гастрономе две бутылки водки и поехал к Стеклову. — Брось, — Андрей покровительственно похлопал Емельянова по плечу, — из головы выбрось. Ты ничего не мог сделать. Ни со взорвавшимся домом, ни с Жовтым. — Зато я сделал с убийцей Киры Вайсман, — губы Емельянова кривила пьяная улыбка. — Не думай об этом. Вот просто не думай — и все. С первой бутылкой покончили быстро. Они почти не закусывали, и Емельянов вдруг почувствовал, что сильно пьян. Голову кружило и туманило, но это было не ощущение радости. Это была занавесь, отгораживающая его от мира. И он вдруг решил отодвинуть эту занавеску. — А знаешь, что я тебе скажу? — Опер отставил стакан и уставился прямо в лицо Стеклову. — Скажу то, что ты и без меня знаешь. Нембутал. Это ведь любимая смерть для женщины — по мнению спецслужб. Передозировка нембутала. Технология отработана до точности. Я ведь сразу понял, что Киру Вайсман убил оборотень. Тот, кто хочет стать ликвидатором или уже попал в группу. Таким же ликвидатором, который убил сначала соседку преподавателя Тимофеева, а затем и невесту его из института. И инженера этого, в санатории, я даже имени его не знал, так убили! — Не думай об этом, — вздохнул Стеклов. — Нет, я буду думать! Буду, черт меня дери! — Емельянов грохнул кулаком по столу. — Баров… Этот гад Баров, которого я сделал инвалидом, он ведь проходил стажировку в КГБ на ликвидатора. Он учился убивать у других агентов. И убил Киру так, как его учили. Хвать за подбородок, и иглу под лопатку! А потом перепугался и сдуру в меня стрелял. — Ну и что? — Андрей пожал плечами. — Больше он не будет никого убивать! — Ну и что? — повторил Стеклов. — А то, что если Баров убил девчонку как ликвидатор из секретного отдела КГБ и теперь пойдет под суд как член банды… Значит, банду в Бурлачьей Балке тоже курировало КГБ! — Молчи! — Андрей схватил его за руку изо всех сил. — Молчи! Хватит! Что, ну что же ты с собой делаешь? Пожалей себя! Ну просто прошу: пожалей! Емельянов заплакал. Это были идиотские пьяные слезы. Затем он резко засобирался домой. Было совсем темно, когда он вышел на улицу. Вечером прошел дождь. Уличные фонари ярко отражались в лужах, блестели, как разбитое стекло. Опер медленно плелся по ночному городу, подставляя лицо ветру. Он думал о том, что мог сделать, и чего не сделал. И не сделает уже никогда. Он мог бы пойти к Наташе Игнатенко. Он мог рассказать Жовтому всю правду о его жене и, возможно, тем самым его спасти. Он мог сделать все то, что не сделал… Качнувшись, Емельянов прислонился к стене. Впрочем, он многое может и теперь. Он мог бы написать докладную записку и пригрозить Печерскому. Мог заставить продлить дело об убийстве Киры Вайсман. Мог, в конце концов, бросить пить, взять себя в руки и прекратить влезать собственным сердцем во все. Мог бы… Но он вдруг понял, что ничего этого не хочет. Все это было ему безразлично. Он шел дальше и думал: да провались оно все пропадом! Все, абсолютно все провались к чертовой матери! А ночные фонари безразлично, беззвучно качались над ним…