Лейла сделала нетвёрдый шаг по узкому проходу между рядами двухэтажных грубо сколоченных нар, освещённых одинокой тусклой лампочкой, свисающей с потолка на плетёном проводе, и споткнулась о какой-то тюк. На связке тряпья, пахнущего нафталином и схваченного тонкой бечёвкой, висела бирка из серого картона, на которой чёрным фломастером было начертано: «Лейла Кунь, ЗК № 103». Значит, уже и номер присвоили… Переодеться действительно не помешало бы. Едва ли здесь уместно длинное вечернее платье с глубоким разрезом, усеянное радужными блёстками. А туфли на каблуках вообще никуда не годятся, тем более, один каблук отвалился ещё перед входом в караульное помещение. Тогда ей ещё казалось, что всё происходящее – чья-то глупая нелепая шутка и вскоре можно будет вернуться в свою тихую уютную комнату, лечь на кровать и уткнуть глаза в какую-нибудь книжку из тех, что выстроились на единственной полке, сиротливо висящей на голой стене. Может быть, завтра всё кончится? Придёт кто-нибудь из наставников и скажет, что вся эта нелепая история – лишь очередной тест на пригодность к выполнению новой миссии. И неважно, выдержала она его или нет… Главное – вернуться к привычной жизни, пусть временами хлопотной и небезопасной, но всё-таки настоящей, значимой, полезной для общества. Служить Великой Родине, отдавать ей без остатка своё время, свои силы и свою любовь – что может быть прекраснее… – Эй, подружка, курева нет? – Обрюзгшее лицо, окружённое спутавшимися седыми космами, свесилось с верхнего этажа нар. – Нет. – Ну, и хрен с тобой. – Лицо исчезло, и вместо него вниз свесился уголок серого засаленного одеяла. Так… Компания, похоже, здесь подобралась нескучная. Правда, народу не слишком много – не больше четверти мест заняты полосатыми матрацами, на которых лежали завёрнутые в одеяла кульки человеческих тел. Кто-то посапывает, кто-то ворочается, а из дальнего угла доносится прерывистый старушечий храп. Лейла двинулась вперёд по проходу, волоча за бечеву свой тюк, казённую одежду, которой обеспечила её Великая Родина на ближайшие три года. Суд был скор, но гуманен, а одна из троих присяжных даже намекнула, что пострадавший может и отозвать заявление, и тогда свобода придёт уже через год. Только зачем ему это надо… Маркел, скорее всего, просто счастлив, что так ловко её подставил. Он даже не надеялся на такую удачу, а телесные повреждения скоро заживут. Что ж – сама виновата. Нечего было срываться. Теперь, конечно, поздно локти кусать. Родина слышит, Родина знает… Главное – в любой ситуации не предаваться отчаянью и не терять надежду на лучшее. Может быть, здесь не так уж и плохо. Может быть, всё это необходимо для приобретения бесценного опыта. Может быть всё что угодно… – Эй, новенькая, сюда давай, тут тепло. – Возле железной печурки на грубо сколоченной табуретке сидит сгорбленная фигура, и пока видно лишь тёмный силуэт на фоне отсветов пламени, гуляющих по бревенчатой стене, покрытой лоскутами обваливающейся штукатурки. Человек… Женщина… Похоже – не старая… Зовёт к огню. Предлагает согреться. Лучшего никто здесь и не смог бы предложить. Платье, кажется, примёрзло к телу… – Ну, чего стала, как столб! Шевелись. Лейла, скинув то, что осталось от туфель, приблизилась к источнику тепла, и на неё пахнуло жаром из топки. – За что тебя сюда, такую? – спросила женщина, не отрывая взгляда от огня. На вид ей было лет тридцать, а может быть, и сорок. Может быть, она казалась старше, чем была, из-за шали, прикрывающей плечи, и сутулости. – Не знаю. Одному по башке настучала. – За дело хоть? – За дело. – Все так говорят. – Она едва заметно усмехнулась, слегка скосив глаза в сторону Лейлы. – Да ты давай одёжку-то смени, а то бабоньки скоро проснутся, примут тебя за ангелочка ощипанного. – Я… – Лейла протянула ладони к огню. – Пусть. Пусть принимают. – Много о себе думаешь! – соседка по бараку хмыкнула и подбросила в топку полено. – Поживёшь тут пару дней, может, поймёшь, куда попала. Здесь хорошо. Здесь жить можно. Я вот только спать не могу. Как глаза закрою, Пекло мерещится. Восход Чёрной луны… Никто не боится, потому что не видели. А я видела. Я знаю, и мне страшно. А меня тут все дурой считают. А здесь – курорт. Лучше жить, пока живётся. Руку дай. Садись вон на ту чурку и руку дай – поглядим, что ты за ангелок. – Сейчас-сейчас… – Руку протягивать не хотелось, и Лейла, пытаясь тянуть время, занялась переодеванием. Она потянула платье за ворот, оно с треском разорвалось на спине и свалилось к её ступням, мгновенно превратившись в невзрачную тряпку. – Всё снимай, – посоветовала соседка. – Эти фиговые листки только для блуда хороши, а здесь ни к чему они. – Она явно имела в виду кружевной бюстгальтер, трусики и ажурные колготки, которые сейчас снимать с себя было равносильно сдиранию кожи. – И в огонь всё бросай, в огонь… – Ты кто? – на всякий случай спросила Лейла, не решившись возражать. – Я – Маргарита, и хватит с тебя для начала. – Она, не вставая с табуретки, дотянулась кочергой до останков одежды и начала брезгливо, предмет за предметом, препровождать их в топку. – А теперь одевайся. Нечего здесь нагишаться – всё равно никто не оценит. Широкие штаны из плотной материи, синяя ватная куртка, комплект армейского нижнего белья – кальсоны и рубашка, что-то вроде френча со стоячим воротничком, только без нагрудных карманов и с завязками вместо пуговиц, две пары носков – шерстяные и обыкновенные, синяя вязаная шапочка и, наконец, кирзовые полусапожки на кроличьем меху – вот и весь гардероб. Странно, но, облачаясь в этот непривычный костюм, Лейла почувствовала, как ей стало легче – хотя бы оттого, что теперь она хотя бы внешне стала такой, как все. Слившись с окружением, легче выжить. Только бы найти для себя что-нибудь такое, ради чего стоит выживать. – А ты не убивайся! – посоветовала Маргарита, видимо, заметив выражение боли и тоски у Лейлы на лице. – Кто при жизни натерпелся, тот может мимо Пекла проскочить, а это самое главное. Всё остальное пережить можно, а Пекла не пережить, потому что уже дохленьким туда попадаешь. Лучше всего во младенчестве умирать – тогда точно пронесёт, но нам уже поздно. Вот ты не веришь, а я знаю. Хочешь – покажу? Я могу, только руку дай. Маргариту явно преследовала некая навязчивая идея, и место ей, скорее всего, было не этом бараке, а в отдельной палате психиатрической клиники. В другой ситуации, услышав подобные речи, Лейла либо поспешила бы уйти куда-нибудь подальше, либо немедленно сообщила бы о факте неадекватного поведения на ближайший пост Службы Спасения. Но сейчас и бежать было некуда, и сообщать было некому, и во всём произошедшим за эту бесконечную ночь было так мало смысла, что не было не малейшего желания делать то, что подсказывала элементарная логика. Наоборот, казалось, душа была пропитана соблазном делать всё вопреки здравому разумению. Раньше у неё было только одно чувство, которое затмевало все остальные, – чувство долга, стремление быть достойной дочерью великого народа и великой страны. И вот – путь, по которому она шла спокойно и уверенно, привёл её сюда, в тёмный барак в общество каких-то сомнительных личностей, отбросов общества, отщепенцев. Впрочем, сама-то чем лучше… Лейла, преодолев внезапный приступ страха, присела на дубовую плаху и протянула Маргарите левую руку. – Так-так-так… – негромко произнесла та, мельком глянув на ладонь и стиснув её своими крепкими пальцами. – Только сразу предупреждаю: ничего хорошего ты не увидишь. Не хочу тебя пугать, предупреждаю только. Сиди, смотри на огонь и постарайся не думать ни о чём – мне так легче будет, да и тебе спокойнее. В ладонь как будто вонзились сотни крохотных иголок, они всё глубже входили в кожу, а потом лёгкая ничего не значащая боль проникла в кости и поползла сначала к локтю, а потом добралась до плеча. Лейла хотела выдернуть руку, но не смогла даже ею пошевелить. Слабость расползлась по всему телу, а пламя очага, стоящее перед глазами, расступилось, открывая бездонный чёрный провал. Мимо промелькнула скала, торчащая из облаков, а потом на уровне глаз возникла дурно пахнущая взвесь, которая то и дело озарялась то алыми, то голубыми сполохами. Внизу промелькнуло бескрайнее, от горизонта до горизонта, поле, на котором под грохот какого-то забойного шлягера дёргалась в конвульсиях плотно сбитая толпа. Откуда-то сбоку донёсся многоголосый хохот, за которым последовало хлопанье множество крыльев, как будто кто-то спугнул стаю летучих мышей, и на толпу посыпались раскалённые угли. Те, кого охватило пламя, продолжали корчиться в танце, даже когда от них оставался лишь обугленный скелет. Всё это вовсе не казалось сном, но и поверить в реальность происходящего не было никаких сил. Хотелось закрыть глаза, но Лейла почему-то знала, что это жуткое видение пробьётся и сквозь сомкнутые веки. – Вот так, девочка… – откуда-то издалека донёсся голос Маргариты. – Вот так будет со всяким, кем правит жесткость, жадность и похоть. Так будет со всяким, кто разменяет душу свою на низменные страсти и мелкую корысть. Береги себя. Мне-то уж поздно, а ты береги. – Что это было?! – Лейла тряхнула головой, стараясь избавиться от остатков видения. – Ничего, – едва слышно отозвалась Маргарита. – Ничего. Просто ты задремала. На новом месте всегда какая-нибудь гадость мерещится. 10 декабря, 17 ч. 10 мин. Учебный центр Школы Верного Пути близ города Фэй Нахохлившаяся канарейка взмахнула крыльями, столкнулась с ребристым куполом клетки, и, встретив на пути непреодолимое препятствие, вернулась на свою жёрдочку, всем своим видом выражая крайнее недовольство. Наставник Чао Ши Субеде открыл крохотную дверцу и с трудом просунул туда руку. Канарейка в панике прижалась к прутьям, норовя клюнуть дай-вана в палец. – Вот так неразумная тварь стремится к свободе, но отталкивает руку того, кто хочет ей эту свободу дать. – Субеде обвёл взглядом цзяо, расположившихся полукругом на простых циновках. Учитель говорил – ученики внимали, как им и надлежало. – А теперь подумайте и решите, что я сейчас делал неправильно и как мне надлежало поступить, чтобы не наткнуться на чёрную неблагодарность. Ответом было сосредоточенное молчание. Семь пар глаз, в которых затаились терпение и пытливость, уставились на его руки, но никто не пожелал высказаться первым, кто-то – боясь не угодить достойному дай-вану, другие – просто не найдя в зеркале собственной души ответа, который казался им верным, третьи – полагая, что язык должен следовать за разумом, а не наоборот. Цзян Синь, юная, стройная, лёгкая, как тростинка, смотрела на легендарного наставника широко распахнутыми полными трепетного ожидания глазами. Она была здесь моложе всех и знала, что от неё никто и не ждёт ответа, а если она попытается опередить старших, это может быть расценено как непростительная дерзость. Чжоу Хун, бывший сотник хунбаторов, ещё недавно командовавший танковой ротой, казалось, обратился в камень, и ни один мускул не дрогнул на его лице, половина которого была покрыта рытвинами старого ожога. Он вообще считал всяческое любомудрие уделом чиновников и флейтистов, но никак не солдат. Лао Дун, в недавнем прошлом старший писарь канцелярии верховного наместника провинции Фэй, знал массу ответов на этот простой вопрос, но, как и полагалось человеку учёному, умудрённому книжным знанием и житейским опытом, не мог выбрать из них наиболее близкого к совершенству. Чань Хэ, молодая вдова тёмника ВДВ, мать троих детей (все – мальчики, на зависть соседям), просто тихо радовалась тому, что перед её глазами стоит великий человек, близкий к Солнцу Поднебесной. Она ответила бы на этот, как ей казалось, не слишком трудный вопрос, но никак не могла понять, зачем этой глупой пичуге может понадобиться какая-то свобода, когда рядом с ней находится сам дай-ван. Ван Бун, школьный учитель, автор нашумевшей статьи «Благочестивое почитание Государя – основа миросозерцания», удостоенной Высочайшего одобрения, тужился изо всех сил, стараясь составить благозвучный ряд простых, ясных и глубоких слов: «Свобода есть осознанная необходимость, но должно иметь достаточно разума и воли, чтобы эту необходимость осознать…» Вся беда была в том, что после каждой попытки он уличал самого себя в плагиате. Лянь Джебе, совершенно седая в свои тридцать шесть лет, думала лишь об одном: действительно ли наставнику нужен ответ, или он хочет лишний раз показать своё превосходство над неразумными цзяо? Прожитый отрезок жизни убедил её в том, что в любом человеке есть двойное дно. Она была снайпером в бригаде «Ночных тигров», она была начальником агитационного обоза, доносившего до самых захолустных уголков империи слова о величии и мудрости царствующего дома, она была депутатом, а потом и председателем уездного хурала. Но всё это в прошлом, и сейчас ей непросто осознать, в чём суть предстоящего служения. Но она не привыкла задавать лишних вопросов и свято верила в то, что истина откроется ей, как только пробьёт назначенный час. Яо Вай, недавний выпускник школы Верного Пути, образцовый солдат, живой цитатник Учителей Пути, тонкий ценитель искусств и знаток традиционных наук, мастер просветлённого покоя, хотя и считался среди семерых старшим по статусу, но не мог себе позволить высказаться, не выдержав должной паузы. Даже если ответ известен, он должен быть прочувствован в контексте текущего мгновения жизни. Ответить должен дать сегодняшний Яо Вай, а не Яо Вай вчерашний… Понятно одно: несчастная канарейка – лишь образ, воплощающий собой некую сущность, стеснённую рамками привычного бытия, не знающую Пути и не стремящуюся его найти. Тесная клетка – это привычки и условности, которыми обременяет себя большинство людей, и даже среди подданных Солнца Поднебесной найдётся немало таких, кто смотрит на Истинный Свет и не может его увидеть. Во многих общинах, где не на должном уровне стоит духовное воспитание, рядовые хунцзяо до сих пор считают, что труд – лишь средство получить свою ежедневную порцию риса и кусок утки по праздникам. Они, как и эта птица, возможно, стремятся покинуть свою клетку, но им невдомёк, для чего нужен бескрайний простор открытого неба. Чжоу Хун, бравый ветеран трёх конфликтов на демаркационной линии между империей и Шри-Лагашем, легко поднялся с циновки и, ни слова не говоря, двинулся к клетке. Все, кроме Яо Вая, посмотрели на него с нескрываемым удивлением. Остальные искренне считали, что в присутствии дай-вана ни в коем случае нельзя делать резких движений, а уж приближаться к нему цзяо следует лишь с отдельным поклоном на каждом шагу. На самом деле, этому правилу не всегда надлежит следовать, когда идёт диалог между учеником и учителем, какого бы высокого звания ни был учитель. Вопрос уже считался разрешением давать ответ. Чжоу Хун, видимо, решил обойтись без слов – он протянул руки к клетке, стоящей на высокой резной подставке, запустил три уцелевших пальца левой руки в паутину тонких прутьев, и резким движением сжал кулак. Стальные прутики беспомощно затрещали, и в ребристом своде образовался пролом, вполне достаточный для того, чтобы канарейка могла вырваться на волю. Птица, однако, не воспользовалась представившейся возможностью, а, напротив, испуганная хрустом, свалилась на днище клетки, начала бессмысленно бить крыльями и жалобно верещать. Чжоу нашёл ответ, достойный воина, но не писаря, и его сейчас не слишком заботило, насколько такое решение понравится дай-вану. Так и не сказав ни слова, он вернулся на место и замер в прежней позе, храня на лице выражение полной отрешённости. Субеде молчал, и по его лицу трудно было прочесть, одобряет он действия ученика или осуждает их. Скорее всего, поступок Чжоу был верным шагом к ответу, но следовало сделать что-то ещё, чтобы завершить путь. – Мне жаль её, – осмелилась нарушить молчание Цзян Синь. – Сама не знает, чего хочет, а значит, на неё не угодишь. А чувство благодарности ей неведомо. – Отсутствие чувства благодарности и неблагодарность – разные вещи. Ты невнимательно слушала вопрос, Цзян, – сказал дай-ван, даже не взглянув на неё. – Как я могу дать кому-то то, что мне не принадлежит, – высказался Лао Дун. – Я не хозяин её свободы. Я даже своей свободе не хозяин. Все мы принадлежим Солнцу Поднебесной, и это лучший удел, который… – Ты должен дать ответ, а не пытаться убедить меня, что его не существует, – прервал его дай-ван. – И запомни: истина не может быть многословна. Ван Бун открыл было рот, но последняя фраза Субеде заставила его прикусить язык. Канарейка тем временем частично оправилась от шока и вспорхнула, протиснувшись сквозь пролом, сделанный бывшим танкистом. В руке у Лянь Джебе вдруг оказалась метательная звёздочка с отточенными зубцами, и она коротким неприметным движением метнула её вслед птице, почти достигшей проёма распахнутого окна. Две половинки жёлтого тельца отвалились друг от друга, и вскоре с улицы донеслись два шлёпка о мостовую. Теперь останкам канарейки предстояло лишь дождаться дворника. Лишь одно пёрышко, подхваченное ветром, влетело обратно в круглый зал верхнего этажа Башни Просветления. – Только смерть даёт свободу. – Лянь говорила спокойно и уверенно. – Именно поэтому сама я не хочу никакой свободы. Чем ты свободней, тем мертвее. – Твои слова полны искренности и мудрости. – Дай-ван, казалось, был даже несколько удивлён проницательностью и быстротой реакции не слишком молодой женщины. – И всё же ты не совсем права. Свобода – великий дар, и чем выше человек поднимается по лестнице, ведущей к совершенству, тем большей свободой он обладает. Чем больше у человека свободы, тем больше на нём лежит ответственности. На высших сановниках лежит такой груз ответственности, что нести его можно, лишь обладая полной свободой, которая обусловлена степенью доверия Государя. Если каждый из вас выдержит все испытания и убедит нас в том, что глубина вашей искренности беспредельна и ваша преданность не знает границ, вы получите силу и власть, большую, чем имеют принцы крови, советники Двора и даже Праведные Судьи. Вы станете самым могучим оружием империи, карающим мечом, который Солнце Поднебесной держит в левой руке на страх внутренним и внешним врагам. А теперь каждый из вас должен решить, сможет ли он принять на себя ответственность, которая требует абсолютной свободы выполнять непреклонную волю народа и Государя. – Дай-ван неспешно развернулся и проследовал по алой ковровой дорожке к высокой двери, украшенной резными драконами, покрытыми позолотой, украшенными рубинами, изумрудами и сапфирами. Створки бесшумно распахнулись перед ним, потом так же бесшумно закрылись за его спиной, и только дуновение поднятого ими ветра погасило светильник, висящий под зеркальным куполообразным потолком. Теперь единственный свет проникал в зал через окна западного фасада – над лесистым плоскогорьем ещё теплилось розоватое свечение, оставшееся после солнца, только что канувшего за горизонт. 10 декабря, 17 ч. 10 мин. Авиабаза Сосновый Бор Северо-западного военного округа От военного аэродрома Сосновый Бор до Южного Подворья Новаграда, где в сером массивном здании, напоминающем огромную шестигранную гайку, с просторным внутренним двором, располагался Главный штаб Спецкорпуса, на служебном автомобиле можно было добраться минут за сорок. На сей раз, сходя с трапа курьерского «Стрижа-405», майор Сохатый обнаружил, что на рулёжку не подкатила привычная неприметная серая «Лада». Вместо неё под крылом самолёта стоял подпоручик, офицер по особым поручениям начальника наземных служб авиасоединения. Майор почувствовал неладное, едва подковки его сапог звякнули о бетон. На лице у подпоручика, который обычно улыбался во весь рот, застыло странное выражение – как будто на него возложена обременительная обязанность сообщить что-то крайне неприятное, а может быть, и трагическое. – Ваше Высокоблагородие… – начал подпоручик с лёгкой дрожью в голосе, и столь официальное обращение ещё больше насторожило майора. – Ваше Высокоблагородие, прощеньица просим. На трассу Новаградскую грузовой вертолёт упал, прямо с неба. Так что, дорога перекрыта ещё часа на два. Просёлком тоже не проехать – у нас тут всюду ограждение, а местами и заминировано. Не изволите ли подождать? – Не изволю. – Майор даже позволил себе вздохнуть с облегчением. Его с утра сегодня донимали нехорошие предчувствия. Конечно, теперь можно было посочувствовать тем, кто был на борту упавшего вертолёта, и тем, кого в конце концов назначат крайними, но к делу, которое превыше всего, эта история не имела никакого отношения. – Я спешу. На самом деле регулярные, раз в два дня, перелёты из Гремихи в Новаград и обратно давно сидели у него в печёнках. Почему-то полковник Кедрач, на которую было возложено руководство операцией, сама не спешила перебираться на Исследовательскую Базу, из окон которой можно наблюдать, как кандидаты в спасители Великой Родины на лагерном плацу строятся на поверку и лучи всех прожекторов сходятся на их нестройных шеренгах. Сам майор старался как можно реже смотреть в ту сторону – вид этих людей был необычайно жалок и мог вызывать у нормального человека лишь сострадание. В том, что сейчас творилось неподалёку армейского гарнизона Гремиха, было что-то неправильное, что-то дикое, что-то абсурдное, но приказ есть приказ. Может быть, полковник Кедрач и не спешит на место событий, только потому, что чувствует то же самое, а поделать ничего не может. – Прямо и не знаю, как посодействовать… – Поручик изобразил крайнее смущение. – Вертолёт мы тоже предоставить не можем – все полёты запрещены до выяснения. – Думайте. Всемерное содействие представителям Спецкорпуса было записано отдельным параграфом в уставы армии, авиации и флота, так что просто развести руками поручик не имел никакой возможности – за это нагорело бы и ему, и его непосредственному начальству. – От КПП до станции полверсты, – несмело сообщил поручик. – Электрички до Новаграда через каждые пятнадцать мнут. Так… Значит, наилучший вариант – добираться своим ходом на общественном транспорте. На первый взгляд, ничего более нелепого придумать было невозможно, но, вероятно, здешнее командование действительно перебрало все возможные варианты. Майор мысленно похвалил себя за то, что в последний момент перед выездом на аэродром решил одеться в гражданский костюм – кремовые брюки и пиджак, чёрные кожаные плащ и шляпа. Правда, подсинённая рубашка и галстук были форменными, но к этой детали туалета едва ли кто-то будет присматриваться. Конечно, граждане, одетые таким образом, нечасто ездят в электричках, но офицер Спецкорпуса в форме среди тёток с корзинами, пенсионеров с авоськами и туристов с рюкзаками выглядел бы совсем не к месту. – Мы можем дать вам сопровождающих, сколько изволите – двоих, троих, пятерых…