— Так я ж утром как-то пришла убирать. А она как раз домой уходить собиралась. Так смутилась — страшно! А ведь только приличные так смущаются. Он, когда ее проводил, вдруг разговорился со мной. Сам сказал, что это очень приличная девушка, порядочная. Музыкант… ша и работает с ним. Ну и надеется, что он женится на ней… — А он действительно собирался жениться? — Емельянов достал блокнот и сделал несколько записей. — Та ну! Он сказал, что вообще жениться не собирается и что ему эту девочку очень жалко, — соседка вздохнула. — Разочаруется она в жизни, мол. Так и сказал. А я ж и говорю: — Чего ж вы с ней крутите? Оставьте ее в покое, да и всего делов. А он даже не рассердился, посмеялся только. Говорит: забавная она… А теперь вот надоела. И сам бы избавился, да еще не придумал, как… — Хорош гусь! — хмыкнул Емельянов. — Нет, он добрый был! — воскликнула соседка. — Правда добрый. Хороший. Просто с женщинами не умел обращаться. Творческие люди все такие… — А вторая? — уточнил Емельянов. — Вторая… Ну что? Брюнетка. Возрастом постарше. И красотка! Ну такая, ну прямо кинозвезда! Я ее пару раз видела. Роскошная, а фигура… Только вот думается мне, что была она замужем. — Почему это? — насторожился Емельянов. — Так понимаешь, каждый раз, как в квартиру входила, голову заматывала платком и очки черные напяливала, чтоб пол-лица закрывали! Чего так прятаться? Черные очки — зимой! Вот я и решила, что она замужем. Да и приходила, в отличие от рыженькой, всегда днем. На ночь ни разу ни оставалась. Ну точно — замужняя. — И часто приходила? — Часто. Зимой — так почти каждый день. Да, и она выпить любила. После нее он всегда выносил пустые бутылки из-под шампанского. Дорогого, между прочим, — добавила, подняв палец. — Ну, я так понимаю, рыжая не знала о существовании брюнетки? — Ничего не знала, бедняжка! — закивала головой соседка. — Он после ухода красотки всегда комнату проветривал, чтоб духи ее выветрились. А духи у нее всегда были французские. Я же говорю: одевалась она, как кинозвезда! Я как ее увидела, сразу подумала, что она артистка. Емельянов все пытался направить разговор в нужное русло: — Он что-то говорил об этом? Кем она работает, где живет, например? — Ни разу! — воскликнула соседка. — Вот правда, ни разу! Он всегда ее прятал, вот делал вид, что она вообще не к нему приходит. Ну я и поддавалась, играла в эту игру. Но на самом деле все же ж видела! — Как вы думаете, он ее любил? — Ох! — тут соседка задумалась. — Но думаю, любил, конечно. Иначе чего столько времени с ней путался? Он и когда с рыжей встречаться стал, все равно не смог от нее отвязаться. Вот все таскалась и таскалась! — А накануне его смерти кто-то из них был? Ну днем или вечером приходил? — Никто не был, — мотнула головой соседка. — Никого не было. Рыженькую я давно уже не видела. А брюнетка… была два дня назад. Но они, похоже, поругались. — А почему вы так думаете? — Так потому, что она сидела у него всего 15 минут! А всегда ж оставалась на два, а то и три часа. А один раз часов пять даже просидела… А тут вдруг явилась и почти сразу ушла. А когда уходила, очки эти свои позабыла нацепить. И по глазам было видно, что она плакала. А с чего плакать-то, если все хорошо? Значит, поругались они! — А раньше не ссорились? — Да никогда она в слезах от него не выходила! Точно — что-то произошло. Емельянов про себя усмехнулся. Интересно, подозревал ли скрипач, с каким интересом наблюдают за его личной жизнью? Старуха буквально дневала и ночевала у замочной скважины в его двери, запоминая всех его женщин с той тщательностью, которая сделает честь любому детективу. Ее умозаключения слушать было очень интересно. Емельянов ни секунды не сомневался в том, что они верны. Теперь у него были очень интересные факты по поводу общения скрипача с замужней брюнеткой. Чем это не повод для убийства? — Ну с этим понятно. А мужчины к нему приходили? Друзья там, коллеги? — спросил он. — Очень редко, — снова охотно отозвалась доморощенная шпионка. — Этот… скрипач был необщительным человеком. Да и друзей у него почти не было. В общем, ни родственников, ни друзей. — Тут она искренне вздохнула. — Одиноким он был очень, несмотря на этих девиц… Одиноким, и, знаете, он устал от этого… Емельянов вспомнил, что почти то же самое сказал ему слепой сосед. Поблагодарив соседку за такую нужную информацию, Емельянов снова вернулся в комнаты скрипача. Пора было уходить отсюда, но он все не мог уйти. Ему не давала покоя одна мысль. Что мог искать снова здесь майор кагэбэшник? Когда Печерский во второй раз вышел из комнат скрипача, руки его были пусты. Однако… он был в пальто. И если что-то мог оттуда вынести, то вполне мог спрятать это в карманах… В общем, это было вероятно. Но зачем же он вернулся? Что искал? Емельянов снова почувствовал, как поднимает голову его интуиция. Это невероятно важно! В гостиной он снова бросился осматривать шкафы, заглянул в книжный шкаф… Но вовремя остановился. Все не так. Все не так, как он думает… Печерский забрал не одежду и не книги. Ведь эти предметы были объемными и не поместились бы в карманах пальто. А в руках — Емельянов снова и снова возвращался к этому — ничего не было… Он пошел в спальню. Драгоценности — цепочка и перстень — так и остались на месте. Емельянов снова вспомнил слова соседа. Интуитивно открыл ящик тумбочки… И тут — присвистнул! Из ящика исчезли армейские часы. Вот, значит, что унес Печерский, вот зачем снова вернулся в эту квартиру! Что ж такого было в этих часах? Стоили они недорого. Ремешок потертый, на стекле — царапины. Никакой именной гравировки. Кому могла понадобиться эта вещь? С каждым часом загадок становилось все больше и больше! Емельянов все еще пребывал в своих размышлениях, как вдруг услышал звук, который нельзя было спутать ни с чем — кто-то открывал дверь. Он не торопясь достал пистолет, мгновенно, за секунду спрятался в платяном шкафу в спальне. Войти в комнаты скрипача мог кто угодно, в том числе и предполагаемый убийца — Емельянов из практики знал, что такие случаи происходили гораздо чаще, чем можно было подумать: убийца, например, мог обронить что-то на месте преступления или понять, что оставил следы и вернуться… К счастью, пистолет его был заряжен. Емельянов сжал оружие в руке и немного расширил щель в шкафу, откуда можно было наблюдать. В комнате появился слепой сосед. Он двигался на ощупь. Приблизился к тумбочке возле кровати, открыл ее. И положил в ящик… армейские часы. Глава 12 Метров через десять дорога пошла под уклон. Для приморского побережья это было характерно. Склоны, холмы, камни, резкие крутые спуски, нарезанные на острые ломти скалы, торчащие из песка, — всего этого он насмотрелся достаточно, уже в первый год своего пребывания в Одессе, когда вместе с Пауком прятал контрабанду в прибрежных скалах. На Фонтане было много таких лазеек, под холмами, в камнях — входы в катакомбы, в которых можно было запутаться, как в самом настоящем лабиринте, и никогда уже не выйти наружу. Катакомбы внушали ему мистический ужас, и он искренне недоумевал, как разбирается в них Паук. — Неужели ты никогда не ошибался во всех этих ходах, брат? — однажды спросил он Паука, когда, после совместных обильных возлияний тот находился в отличном расположении духа. — Конечно ошибался, и не раз, — последовал холодный ответ. — Но я ходил здесь с самого детства. Как и все нормальные одесские пацаны, свое детство я провел в катакомбах. Вечно там пропадал. — Отец, наверное, за такое не раз надирал тебе задницу, — хохотнул он, даже не представляя себе картинку, когда кто-то может поднять руку на Паука. — Мой отец умер до моего рождения, — в тоне Паука прозвучал настоящий лед. — Я никогда не видел своего отца. Мать одна крутилась как могла. — Брат, прости, — он готов был провалиться сквозь землю. — Знаешь, однажды мне было 12 лет… — Паук неожиданно заговорил откровенно, — я впервые в своей жизни переступил порог самого настоящего притона на Молдаванке. Я ведь и до того момента воровал, был знаком с серьезными людьми. Но в такое место попал впервые. И мне все думалось: если бы был жив мой отец, он надрал бы мне задницу за то, что в такие годы я хожу по таким местам… И мне так хотелось, чтобы он был! Но его не было… А всем остальным было плевать, хожу я по таким местам, или нет… Так я стал взрослым. — Понимаю, брат, — вздохнул он. — Поэтому про катакомбы я знаю все. Со мной не заблудишься. И он действительно ходил по всем этим катакомбам с Пауком, раня ноги об острые обломки камней и песок. И постепенно привык к тому, что дорога к морю здесь никогда не была гладкой и ровной. Наверное, в этом был определенный философский смысл. Дорога к чему-то стоящему и важному никогда не может быть ровной. И он должен был бы понять, что после ровной, гладкой щебенки вдруг поползет вниз косогор. Почему же споткнулся сейчас? И почему этот резкий спуск стал для него такой неожиданностью? Ноги разъехались в разбавленном камнями песке. Он едва не упал. В лицо пахнул солоновато-сладкий, приторный запах водорослей. Море было совсем рядом. Ему так хотелось просто погулять по берегу, наслаждаясь исчезающим на глазах закатом. Но это было не только опасно — просто невозможно. Совсем. И от этого тревожное, острое предчувствие сжало его душу. Но выбора не было. Карты розданы, все игроки за столом, и надо было включаться в игру, даже если платой за это будет сама жизнь. Он спустился вниз достаточно быстро, даже после того, как стало темнеть уже на глазах. И сверху, с холма, разглядел темнеющую глыбу — спокойную поверхность моря, от крепкого запаха которого у него, как всегда, перехватило дух. Он так и застыл бы, любуясь морем, на вершине холма. Но внизу у пыльной, словно рваной дороги, виднелись рыбацкие лачуги. Он быстро стал приближаться к самой крайней из них, стоящей на отшибе и одной стеной, выходящей прямо на песок. И почти сразу разглядел у калитки знакомую темную фигуру. Лицо старухи было опухшим, все в желтоватых пятнах. Он подумал, что она, видимо, пила сутки напролет, оттуда и эта одутловатость и желтизна, которую можно было разглядеть даже в сумерках. Однако все больше приглядываясь к ней, он понял, что она вовсе не старуха, наверняка ей еще нет и пятидесяти. Просто алкоголь и разгульный образ жизни состарили эту женщину раньше времени. Как всегда, она почти по подбородок куталась в плотную шаль из тяжелого шелка, обтрепанную по краям и давно потерявшую свой вид. В ушах ее, сморщенных и плотно прижатых к черепу, качались тяжелые золотые серьги. — Ты Дато? — Она вперила в него тяжелый, мутноватый взгляд. — Ты правая рука Паука? — Я, — кивнул он, думая о том, почему так остро, так пронзительно пульсирует чувство тревоги, затапливая невидимым пламенем всю его душу. Ведь на все это он пошел добровольно, сам. — Тебя ждут, — она кивнула головой, и тяжелые серьги издали пронзительный звон, в котором ему послышалось что-то утробное. — Принес? — Деньги со мной. — Дато не верил никому в своей пестрой, авантюрной и порой глупой жизни, но тут скрывать было бессмысленно. Единственное, что он сделал — не потянулся инстинктивно к месту, где лежали деньги, собранные с таким трудом, — пачка, завернутая в газету, во внутреннем кармане пиджака, единственное, что осталось от его прежней жизни. — Ну хорошо, — настороженно оглядевшись, женщина сделала ему знак рукой, приглашая зайти. Следом за ней он приотворил скрипучую калитку и оказался в убогом, неухоженном дворике, в котором ничего не росло. Только тучи песка покрывали землю с пожухлыми прошлогодними сорняками, на которой к тому же были разбросаны обрывки газет и прочего мусора. Не задерживаясь, стараясь не наступать на эту мерзость, старуха провела его в дом. И моментально исчезла в одной из дверей. Дато оказался в пустой, почти без мебели, проходной комнате. Окна ее выходили прямо на пляж, и, несмотря на то что они были плотно закрыты, все равно слышался тягучий, взволнованный шум моря. Он подумал, что к вечеру начнет шуметь, и от этого почувствовал себя еще более неуютно. Вдруг в полу открылся люк, и изнутри, поднимаясь по лестнице, из подвала показался уже знакомый ему человек. Тот самый, на встречу с которым он шел сюда, понимая, что рискует своей собственной жизнью. Это был совсем молодой мужчина, до тридцати пяти лет, высокий, худощавый и с таким бледным лицом, что эта бледность вызывала в памяти названия жутких болезней. Самых страшных, поражающих человека такой вот мертвящей белизной. Казалось, лица этого человека никогда не касался солнечный свет, и всю свою жизнь он прожил в закрытом, не пропускающем ни одного солнечного луча подземелье. Внезапно Дато вспомнил, куда пришел, и подумал о том, что так действительно могло быть на самом деле. И от этого еще больше почувствовал, как по его коже пробегает мороз, и без того тревожащий его душу. Сейчас эта тревога обрела абсолютно реальные очертания, и у него даже разболелся живот, словно в него насыпали горящих камней. — Здравствуй, Дато, — человек наконец выбрался из люка и стал напротив. — Вижу, ты настроен решительно. Мне это нравится. — У меня нет другого выхода, — буркнул он, инстинктивно ступая на шаг назад, потому, что от этого смертельно бледного человека веяло каким-то неизъяснимым ужасом.