Застонав, Алиса безвольно повисла на стене: — Зачем? — прошептала она. — Зачем всё? Зачем? Старик покачал головой, словно его расстроило дитя: — Не тебе спрашивать об этом. Хорошему инициатору должно быть довольно и того, что от него требуется поступок, служащий возвеличиванию Церкви и имени Его. Для этого тебя готовили. Это твой долг по отношению к тем, кто отогрел и воспитал тебя. Алиса бессильно смотрела в пол. «Пусть к нему вернётся бессмертие души. За нас двоих. Может быть, я этого хотела, когда таскала его с собой? Может быть, я хотела, чтобы жило что-то после меня? Что-то осталось живое, трепетное, бьющееся мыслью и любовью, в чём оставалась хотя бы память обо мне. Ибо другого мне уже не дано. И об этой боли предупреждала сестра Пелагея…». — Я признаю себя виновной, если вы отпустите его! — Алиса подняла взгляд на старика. — Что вы скажите? — Достойное решение, йах. Бет будет освобождён. Ты пройдёшь по его пути? Стиснув зубы, она подавила рвущийся стон. Тряхнула головой — сухая кожа ломко затрещала на шее, но выдержала. — Да. Пройду! И признаю. Дайте мне исповеди. Старик удивлённо поднял брови: — О чём ты просишь, отребье? В своём ли ты уме?! — Исповеди! — бешено зашипела Алиса, выгибаясь всем телом на стальных тросах. — Исповеди! Как всякий верующий! Как всякий ищущий! Исповеди! К ней подбежали двое инквизиторов-стражей: один проверил крепления тросов, другой спешно наполнил шприц голубоватой водой из прозрачной бутыли. — Исповеди! — шипела Алиса, и её волосы заметно приподнимались у корней, образуя дикие косматые волны, обрамляющие белое, постаревшее до глубоких морщин лицо. Подскочил инквизитор, попытался вонзить шприц в бедро, но ткнувшись в напряжённую, взбугрившуюся мышцу, игла щёлкнула и согнулась. Вторично попробовать не успели — Высший поднялся и, коротким жестом отодвинув помощников, встал перед пленницей. Выпрямившись, смотря на неё знакомым твёрдым взглядом воина, он рявкнул так, что Алиса подалась назад: — Отринь! Нет исповедника для нежити! На мгновение пленница замерла, но тут же, стряхнув наваждение от приказа инквизитора, зарычала и расширившимися глазами, различимо сужающимися зрачками уставилась на Высшего: — Отца Владимира, приходского священника, участвующего в последней инициации! Исповеди! И я публично признаю себя виновной и… Открыв рот, она на мгновение замерла, словно осознавая нечто большее. Зрачки практически стали вертикальными, но волосы улеглись, а тело, задрожав, стало расслабляться. — И назову нанимателями людей, мне указанных! — договорила она тише. Священник несколько мгновений молча разглядывал её, размышляя о странной природе йаха, а потом повернулся к одному из стражей: — Найдите этого человека. Отца Владимира. Пусть исповедует её. Срочно. Инквизитор склонился в поклоне и удалился. Священник вновь бросил пытливый взгляд на девушку, устало повисшую на канатах и восстанавливающую сорванное дыхание. — Назови. Георгий Мирошенко, лидер «Роси свободной», — коротко кивнул он. Но Алиса уже уходила тёмным коридором к белому свету в золотых нитях. Когда высший покинул келью, стражи суетились, возвращая девушку к странной жизни вне души. Глава 26 Исповедь — Твоя просьба необычна… В полном облачении отец Владимир казался ещё старше своих лет. Но может быть нелегкие думы и неуверенность в правильности происходящего делали его дряхлым стариком, не готовым принять на свои плечи тяжесть исповеди нечисти. Алиса смотрела, как суетятся, перебирая друг друга тонкие узловатые пальцы старца, и понимала, что просила немыслимого. Моля об исповеди, требуя её, она хотела не получить прощение, а избавиться от памяти. Словно снова оказаться на пороге выбора и избрать иной путь, войти в другую дверь. И понимая это, осознавала, что исповеди не получится — ей не хватит духу переложить на старика весь груз своих прегрешений. — Признаться, — отец Владимир поджал губы, хмурясь своим мыслям, — я не представляю, как можно совершить таинство исповеди тому, кто уже не имеет души. Алиса повела плечом, стирая о грубое плетение нательной сорочки пыль со щеки — стянувшие руки ленты липкой бумаги с символами, сдерживающими силы, не позволяли не то чтобы сделать движения, но и даже помыслить о нём — обессиленные мышцы вялым киселём булькали под кожей в ответ на всякую команду сознания. — Если у меня нет души, отец, то что ж болит? — с усмешкой спросила Алиса. — Почему я подолгу не могу заснуть, путаясь в памяти? Почему видя, как дохнут девчонки после обрядов, я хочу реветь? Почему мне хочется молиться, хотя я знаю, что это бессмысленно и мои слова затихнут рядом со мной, хоть криком кричи? Отец Владимир перевёл взгляд на затемнённое витражом окно — крест на разноцветных осколках — и нехотя отозвался: — Это атавизм. Неизбывное человеческое, с которым приходится мириться инициатору… Это не душа, а лишь воспитанное сознание, полное инстинктов рода — нежелания видеть смерть, жалость к умирающему, страх за себя… — Атавизм, — медленно повторила Алиса, и глаза её потемнели. — Любовь и вера? — Не любовь и вера — атавизм, — раздражённо отозвался отец Владимир, — а их базовые проявления. Привязанность, как начальный компонент любви, есть и у животных. Да и доверие — тоже. Не это отличает душу. Душа — часть божественного в человеке, то ядро, которое делает людей особенными. Она — наш выбор… Алиса откинулась на спинку стула и тоже посмотрела на витраж. Ей показалось, что нарисованных осколков кровавого, красного цвета было слишком много, настолько, что в них терялся тёмно-коричневый крест. Красное, красное, хаотичное, острое, наползающее друг на друга… — Ты инициатор, а не человек. Потому и говорить с тобой я буду не так, как… — отец Владимир ещё сильнее нахмурился и, на минуту нервно застучав пальцами по столешнице, их разделяющей, тут же одёрнулся. — До людей творец создал животных и ангелов. Одним он дал простейший механизм — инстинкты, которые регулировали их жизнь, а другим — созидательный коллективный разум, восходящий к его сознанию… — Полностью? — безучастно переспросила Алиса, продолжая рассматривать красные осколки за коричневым крестом — ей уже казалось, что они похожи на осенние листья орешника, легшие на жёлто-зелёный ковёр. — Нет, — кивнул отец Владимир, не глядя на девушку. — Конечно, нет. Иначе не было бы восстания Сатаны и долгой войны среди первых… Алиса медленно склонила голову, принимая ответ. — Человеку творец дал более, чем другим своим детям, — помолчав, продолжил отец Владимир. — Он дал ему и инстинкты, и коллективное сознание, и — душу. И она — баланс между двумя сторонами одного сознания. Она даёт возможность выбора между дорогой зверя и дорогой ангела… Душа — ядро незыблемых, самых глубоких и самых великих идей, которые управляют нами. Она нематериальна, но ощутима через человеческие чувства, но более того — через его поступки. И потому любовь, надежда и вера — лишь проявления души, но не она сама. Ампутация — процесс скоротечный, но конечность ещё долго ощущается тем, кто её потерял… Алиса смотрела на красные листья под коричневым перекрестьем, и ей казалось, что они кружатся в голубой воде, словно сорванные ветром лепестки гибискуса в быстром водовороте. — Мне говорили, что с инициацией я потеряю душу, — медленно заговорила она. — Но когда я очнулась после той ночи, я не почувствовала ничего, кроме боли в порванной шее и сбивающегося сердца… Отец Владимир вздрогнул и переспросил: — Порванной шее? Алиса грустно усмехнулась, не отрывая взгляда от окна: — Вас тоже это пугает? Когда я очнулась, я увидела над собой настоятельницу монастыря и нашу целительницу. Обе они были бледны и рассматривали меня, словно ожившего мертвеца… Нет, хуже! Словно пришедшего за их душами демона. Я лишь потом поняла, что их так изумило. Когда увидела, что у других девушек, прошедших инициацию, шеи не скрывались под повязками. У всех них только чесались руки на венах — там был след от укола и покраснение вокруг. Но это было лишь первые двое суток… — она нахмурилась. — На третьи… на третьи разница между нами исчезла. Священник задумался, привычно поджав губы и разминая пальцы. — Позже, — продолжила Алиса, смотря на красные осколки, застилающие собой коричневый крест, склоняя голову на бок, — когда нам объяснили, что и как мы должны будем делать ради церкви, только тогда я поняла, что произошло со мной… Но узнать — почему, — мне не удалось. Никто не рассказывал, тема была запретна, а память сохранила немного — все мы глубоко спали при инициации. В тот день всех нас завели в спальню и дали праздничный ужин — винегрет, пирожки, баранки. К ним полагался и ежедневный стакан воды. Но в этот раз вкус её был другим, сладким, настолько, что даже перебивал привычную тухлятину. А потом все мы — одна за другой — уснули, так глубоко уснули, что очнулись лишь к следующему вечеру. Алиса замолчала, и священник, пожав плечами, прокомментировал: — Элементарная предосторожность от любопытства непосвящённых. Осторожно, чтобы не потревожить связанные руки, Алиса кивнула: — Я понимаю. Мирянам не стоит знать о нас, а нам не нужно знать о кухне нашего изготовления. Но кое-что все равно понимаешь… Альфа-йахи получаются инициацией от носителя, правильно? И этот носитель — назовём его сверх-йахом — нечто особенное. От укуса альфа появляется бета-йах, от укуса бета-йаха животные умирают… Значит, чтобы получился альфа-йах, должен быть укус какого-то более сильного существа, более йаха, менее человека, чем мы. Так? Священник не отозвался, разглядывая свои сухие пальцы, сложенные в восточную мудру. — Можете не отвечать. Пусть остаётся тайной, понятной всем без слов, — едва растянула покрывшиеся сухой плёнкой губы Алиса. — Моих одноклассниц инициировали, вколов им по несколько капель крови или слюны носителя. Видимо, препарат невозможно изготовить и потому носителя привозят на инициацию и уж там добывают нужные жидкости и вводят жертвам. Так и сделали, но потом что-то пошло не так… Носитель вырвался и кинулся на меня. И я получила настоящий укус. Такой же, какие позже стала наносить сама. Всё верно? Красные листья полностью закрыли коричневый крест и теперь текли перед взглядом одной полноводной бордовой рекой, блестящей на солнце. В воздухе кружился запах крови от этой реки, и Алиса боролась с голодной тошнотой. — Видимо, — поджав губы, отозвался священник, — Я не осведомлён о перипетиях твоего обращения, но других объяснений тоже не вижу. Алиса едва заметно кивнула — более полного ответа она и не ожидала. — Потом, позже, нас учили заново жить… Это оказалась сложная наука. Наше тело не хотело есть нормальную еду, и нас приучали к ней заново, как младенцев к воде. Нам были болезненны прикосновения серебра и свет солнца, но мало ощущались уколы или удары, и нас учили менять ощущения, возвращая их естественность. Мы хотели крови — но нас учили аскетизму воинов, отрицанию дурного. Это было тяжело. Месяцами мы сидели в одиночных каменных комнатах и следили за своим телом — за дыханием, температурой, жаждой или голодом, и делали их человеческими. Нам объясняли природу нового состояния, и строго упреждали от любой попытки наложить на себя руки. Тогда мы ещё не понимали, что это значит… Понимание пришло позже. Наше тело способно сопротивляться любой смерти, кроме той, которою выбирает сознание. Потому что только сознание управляет нами… А смерть сделает вампиром — бессмертным, бездушным, нечеловечным. Тем, о ком сложены легенды, тем, кто истинное отродье. И пусть церковь приравнивает к бездушным тварям всех — и альфа, и бета, и тех неизвестных, на которых мы можем стать похожи, но мы, инициаторы, знаем, что разница есть, что она — в душе… — По-твоему, велика разница? — холодно спросил отец Владимир. — Ты ещё жива, а значит, не знаешь этого наверняка. Всё лишь детские домыслы и фантазии. Пока не узнаешь доподлинно или сама не станешь такой — не сможешь осознать есть ли разница и в чём! Алиса, не шевелясь, молча смотрела на красную реку перед глазами. И казалось, что сквозь блеск и плеск волн, она видит недалёкое, но скрытое за мутными потоками, дно. И там, на илистой поверхности камнями выложен чудной, но удивительно знакомый клинописный иероглиф. Оставалось только сосредоточиться ещё чуть больше и вспомнить.