– Не надо. Не надо называть все семь фамилий. Достаточно будет только одной, первой. Тон у Кузьмича буднично-спокойный, без тени раздражения, он скорее дает совет, чем приказывает. Мушанский несколько мгновений пристально, не мигая, смотрит на него, потом отрывисто спрашивает: – А все семь вас не интересуют? – Нет, – отвечает Кузьмич. – Надо, чтобы на этот раз вас судили под настоящей фамилией. В последний раз, я надеюсь. – Это почему же в последний? – настораживается Мушанский. – Так я надеюсь. – Почему вы так надеетесь?! – срывается на крик Мушанский. – Почему, я вас спрашиваю?! О, как расшатались у него нервы, как он боится этого нового суда, где он будет фигурировать не только как вор, но, может быть, и как убийца! Кузьмич, однако, и бровью не ведет. – Спрашивать буду я, – спокойно произносит он. – Только я. А вы будете отвечать. Причем правду. Вранье не пройдет, предупреждаю. Итак, ваша настоящая фамилия? – Ну, извольте, Мушанский! Георгий Филиппович! – Вот это другое дело, – невозмутимо соглашается Кузьмич. – Пойдем дальше. Где и когда родились, где учились? Мушанский продолжает говорить правду. Это приносит ему даже некоторое облегчение. Исчезает напряженность, он перекидывает ногу на ногу, просит закурить. – Так, значит, артистом стали, – констатирует Кузьмич. – И первая кража у вас была где, у кого? – В Пензе, – небрежно отвечает Мушанский, изящно потягивая сигарету. – У главного режиссера театра. Редкая скотина был, я вам доложу. И бездарен к тому же чудо-овищно! Это, между нами говоря, в большинстве театров так. Бездари, карьеристы прут вверх. А настоящий, подлинный талант, он всегда беззащитен. Его топчут, мнут, – он театрально вздыхает и проводит рукой по лбу. – Я это не мог вынести. Я их всех презирал, ненавидел. И страдал. О, как я страдал! Если кто-нибудь когда-нибудь на свете… Голос его окреп, завибрировал, глаза вдохновенно заблестели. Мушанский все больше входит в роль страдальца и непризнанного гения. Но Кузьмич довольно бесцеремонно обрывает его. – Это все потом, – он решительно прихлопывает ладонью по столу. – Насчет страданий. Займемся пока вашими преступлениями. И не старыми, а последними. Кстати, раньше вы между очередными арестами все-таки работали в театрах, а потом перестали. Это почему так, а? – Я убедился в людской зависти и злобе, – с пафосом отвечает Мушанский. – О, если бы хоть где-нибудь меня оценили. Хоть где-нибудь. Но нет! И мой талант погибал в отчаянной, неравной борьбе. Вам это не понять. Вам не понять душу артиста! Вы… – Ну почему же не понять, – спокойно возражает Кузьмич. – Нам всякие души приходится понимать. Поймем и вашу. Интересно, неужели Мушанский искренне считает, что кто-то погубил его выдающийся талант, или это зависть, обычная зависть человека, сознающего свою бездарность? В жизни встречаются, как вы знаете, оба варианта. Но есть и третий. Разглагольствования о загубленном таланте нужны только для прикрытия, а о чужой, притом всеобщей безнравственности – для оправдания своей. Мелкой, пакостной душонке без этого невозможно существовать. – Ладно, – говорит между тем Кузьмич. – Хватит насчет театра и таланта. Теперь вопрос по другой линии. Раньше вы занимались квартирными кражами, так? – Допустим, – снисходительно соглашается Мушанский. – Почему вы теперь занялись кражами в гостиницах? – Я?.. – очень естественно удивляется Мушанский. – Вы меня с кем-то путаете. – Может быть, с Жорой Кротковым? – усмехается Кузьмич. – Супруги Худыш уверены, что вы Кротков. – Неостроумно, – сухо отрезает Мушанский. У него заметно портится настроение. – А разве остроумно отрицать то, что мы уже знаем? – спрашивает Кузьмич. – Вы должны были бы это сразу понять. – Ничего я не желаю понимать, – с вызовом отвечает Мушанский. – Повторяю, вы меня с кем-то путаете. – Нет, мы вас ни с кем не путаем, – Кузьмич качает головой. – Вас опознают работники всех московских гостиниц, где вы побывали. А потом мы отвезем вас в Ленинград и Харьков. Там вас тоже опознают, будьте уверены. У вас очень запоминающаяся внешность. И преступления тоже. Особенно последнее. Я замечаю, как у Мушанского начинают нервно подергиваться уголки рта. – Да-а, – невозмутимо продолжает Кузьмич. – Последний раз вы пошли на убийство. А потом у вас появился и пистолет. – Толпа! – со злостью кричит Мушанский. – Толпа может довести личность до крайних мер самозащиты. И тогда личность берется за оружие! Понятно вам это?! – Ну, если каждая личность будет браться за оружие, – говорит Кузьмич, – что получится? – Я говорю не о каждой личности, – Мушанский презрительно пожимает плечами. – Я говорю о личности с большой буквы. – Большая буква начинает слово, которое требует уважения, – говорит Кузьмич спокойно. – Имя каждого человека пишется с большой буквы. Но можно лишиться уважения и остаться только с большой буквы. – Чьего уважения, разрешите узнать? – иронически осведомляется Мушанский. – Людей. Больше ждать уважения не от кого. Мушанский пожимает плечами, всем видом своим демонстрируя глубочайшее презрение. – Ладно, – говорит Кузьмич, – хватит кривляться. Пока что вы вор, Мушанский. Самый обыкновенный вор. И это слово никогда еще не писалось с большой буквы… как и слово «убийца». – Я не убийца!.. – кричит Мушанский и стучит кулаком по столу. – Мы еще дойдем до этого эпизода. А пока что вы признаете шесть краж по Москве? Мушанский резко поправляет: – Пять! – Какие же пять вы признаете? – спокойно осведомляется Кузьмич. Мушанский торопливо перечисляет первые пять краж. Это он «берет на себя». Деться тут некуда, он понимает. Но почему он «не берет» шестую? Конечно, там еще и попытка убийства. Но ведь деться от нее тоже некуда. Все это, видимо, понимает и Кузьмич. – А шестая? – спрашивает он. – Шестой не было, – решительно заявляет Мушанский. И тут я вспоминаю исчезнувшего жильца того «люкса». Вспоминаю, что мы так и не знаем, что взял в этом «люксе» Мушанский. И вменить ему ту кражу пока невозможно. Но откуда это может знать Мушанский? – Вы были в той, шестой гостинице, – говорит Кузьмич. – Вас там видели и запомнили. Хорошо запомнили. Вы там впервые решились на убийство. – Это не убийство!.. Я не хотел убивать!.. – снова кричит Мушанский, и в больших черных глазах его мелькает страх. – Это просто… самозащита, если угодно!.. Я не хотел! Не хотел, понятно вам?! – Ладно, – говорит Кузьмич. – Всем этим займется следователь. Мне вы скажите только вот что: какие вещи вы взяли в шестой гостинице, в том самом «люксе», где вы напали на женщину? Вы же понимаете, что это вам ничем дополнительно не грозит. Кражей больше, кражей меньше. У вас и так их хватает. К тому же вы уже все равно признались, что в номере-то были. Ведь были? – Был… – выдавливает из себя Мушанский. – Что же вы там взяли? – Ничего не взял. К моему удивлению, он неожиданно приободряется. – Ну, ну, – говорит Кузьмич, – я же вам сказал… – Я превосходнейшим образом понял, что вы мне сказали. Мушанский разваливается на стуле и просит еще одну сигарету. Он снова принимается разыгрывать какую-то очередную роль. Момент ему кажется самым подходящим. Еще бы! Мы чего-то не знаем, а вот он знает, и, если ему заблагорассудится, он скажет. А не захочет, так и не скажет. И мы ничего тут поделать не можем. Кузьмич остается, однако, невозмутимо спокоен. – Почему же вы говорите неправду? – спрашивает он. – Я говорю чистейшую правду, – отчеканивает Мушанский таким тоном, будто он никогда еще в жизни не лгал, и ему оскорбительны подозрения. – Значит, испугались того, что случилось, и, ничего не взяв, поспешили удрать, так, что ли? – снова спрашивает Кузьмич. – Я? Испугался? Мушанский дает понять, что ему наносят новое оскорбление. Отвратительно это фиглярство, и я удивляюсь, почему Кузьмич не поставит его на место. – Тогда почему же вы ничего не взяли? – с непонятным мне терпением продолжает спрашивать Кузьмич. Что ему надо? Почему он все время кружит вокруг этой кражи? Оставил бы все это следователю, тот наверняка и сам докопается. По лицу Игоря я вижу, что и он не может понять этой настойчивости. – Почему не взял? – небрежно переспрашивает Мушанский и аккуратно стряхивает пепел сигареты. – Жалкие тряпки, больше ничего не оказалось у этого господина. Он брезгливо морщится.