– Представьте себе, – говорю я и повторяю свой вопрос. – Куда же он так неожиданно исчез? Пирожков отводит глаза и секунду молча трет руки, пытаясь, видимо, собраться с мыслями. Какая-то жестокая борьба идет в нем. Щеки снова становятся багровыми, и постепенно странно белеет тонкий нос между ними. Но вот Пирожков наконец принимает решение. Огромные водянистые серые глаза за стеклами очков теперь смотрят на меня грустно и отрешенно. Пирожков начинает говорить, осторожно, неуверенно, но вполне, однако, связно: – Видите ли, я познакомился с ним недавно. Он был у нас в тресте, пытался достать весьма дефицитный стройматериал. Ему это не удалось. И тогда он предложил мне… как бы вам сказать… ну, довольно сомнительную сделку. Короче говоря, жульническую, конечно. Я отказался. Я и так, знаете, ночи не сплю со своими делами. Тогда он намекнул, что располагает какими-то компрометирующими меня документами и предложил встретиться, показать их. Я пришел к нему в гостиницу. Хотя я понимал, что таких документов не существует, но все-таки, знаете… мало ли что. Никто не хочет лишних неприятностей. И он мне действительно кое-что показал. Нет, нет! – Пирожков выставляет перед собой руки, словно отталкивая что-то. – Никакого уголовного дела! Но однажды… я уступил одному человеку, своему начальнику. Нарушил ради него строжайший приказ главка… тут не было взятки, клянусь вам. Просто… он приказал, а я… ну, в общем, подчинился. Вы понимаете, не было сил возражать. Он бы меня… Потом он еще раз приказал… Ну, словом, вот так. Потом начальник этот ушел. Все стало на свое место. И вдруг теперь этот человек… Но это не главное! Это бы я еще пережил как-нибудь. Но он сказал… сказал, что я мало люблю Наденьку. И… и очень ею рискую. Это была уже наглость! – Но вы испугались? – Да, конечно. Больше всего, знаете, от неожиданности. Откуда он знает про Наденьку? – Откуда же? – Понятия не имею. Может быть, кто-нибудь из моих сослуживцев… Ведь он копии-то тех документов как-то сумел раздобыть. Так вот. Он мне сказал, что кто-то приедет в Москву, кто знает Наденьку, и если… Ну, в общем, чушь, чушь, чушь!.. – А куда он сам уехал? – Откуда же я знаю? – Но вы обещали переслать ему письмо. – Ах, вот что! Так я вам скажу честно: я солгал этой дежурной. Я решил, что узнаю из него, кто приедет. Я готов был на все, лишь бы заполучить это письмо. Поймите меня. Я же все-таки боюсь. Я так боюсь за Наденьку!.. Она такая доверчивая, увлекающаяся… Я просто не знаю, что теперь делать. Ну скажите, ради бога… Да, история, конечно, странная и очень подозрительная. Но главное тут заключается в том, что я чувствую: Пирожков говорит искренне, говорит правду, и он действительно очень напуган. – Итак, звонили вам три раза? – спрашиваю я. – Да, да, три. – Все три раза после отъезда Николова? – Нет. Первый раз еще при нем. Я только успел вернуться из гостиницы. – Звонил Николов? – Нет, нет. Кто-то другой. Такой, знаете, молодой, грубый голос. Хриплый немного. Хулиганский какой-то голос. – Что он сказал? – «Это, – спрашивает, – папаша?» – «Чей, – говорю, – папаша?» – «Сам знаешь чей. Так вот, девку твою завалим, если будешь кобениться. А то еще чего и похуже сделаем. Понял?». Так прямо и говорит. Представляете? Это же ужас какой-то! – А второй раз тот же голос звонил? – Да! Сначала подошла жена. Так он меня позвал, мерзавец. Ах нет! Это уже в третий раз, вчера вечером. А во второй раз Наденька подошла. Утром звонил, я был на работе. Она мне вечером рассказала. Он специально велел мне рассказать про его звонок. Представляете? – Что же он ей сказал? – Приблизительно то же самое, что и мне. Наденька была так напугана. Умоляла меня избавиться от этого типа. А я мог это сделать… ну, в общем, вы понимаете какой ценой… И когда он позвонил в третий раз, я не выдержал. Я прибежал к вам. Я совершенно теряю голову. И… и не хочу иметь дело с этим подонком, этим… Я слушаю прерывающийся, взволнованный рассказ Пирожкова, вижу, как трясутся его губы, и обильные струйки пота текут по вискам на толстые щеки, и чувствую, что все это так и было, как он рассказывает: и вымогательство, и шантаж, и угрозы, и его испуг. Все тут достоверно. И никто, конечно, его Наденьку убивать не собирается… Примитивнейший шантаж. Но Пирожков производит впечатление человека, на которого это может подействовать. И подействовало, хотя и не так, как рассчитывал Николов. Интересно, что звонили и после его отъезда. Выходит, он еще вернется и психологически готовит свою жертву к тому, чтобы уступить шантажу. И еще это означает, что у Николова в Москве есть сообщник. Ну да. И в записке ведь было сказано: «Приходи, подумаем…». Но звонит Пирожкову не тот человек, с кем Николов собирался «подумать». Звонит, судя по лексикону, явный уголовник. Что ж, у Николова под рукой может быть и такой тип. Пожалуй, из рассказа Пирожкова пока не ясен лишь один пункт. Действительно Пирожков только что познакомился с Николовым, или они были знакомы раньше? Искренен в этом пункте Пирожков или нет? Я вспоминаю рассказ Екатерины Осиповны. – Григорий Сергеевич, – говорю я, – когда вы уходили от Николова, вы просили его вас не погубить. Пирожков вскидывает голову и несколько секунд ошалело смотрит на меня сквозь стекла своих очков, потом дрожащей рукой, в которой зажат мокрый платок, проводит по лбу и шее. – Так вы… вы что же… знаете этого человека? – хрипло спрашивает он и откашливается. – Нет, пока не знаю. Но дежурная запомнила вас, когда вы были у него. – Но, значит… – Да, – киваю я. – Мы знали о вашей встрече. Мы только не знали, что это были именно вы. Я же вам уже сказал, что в номере у Николова произошла кража. И мы интересовались всеми, кто к нему приходил. Дежурная вспомнила и вас. – Надеюсь, вы не подумали… – Нет, не подумали. Тем более что вскоре вор был задержан, – я ловлю себя на том, что мне приятно вслух констатировать этот факт. – Но Николов исчез, а нам надо было, чтобы он опознал украденные у него вещи. – Я представления не имею, куда он уехал, – Пирожков пожимает плечами и с вновь пробудившейся тревогой смотрит на меня. – Да не это сейчас главное: меня волнует безопасность дочери. Что же будет, товарищ Лосев? Что нам делать? Я, как могу, успокаиваю его. Я ему доказываю, что его дочери ничего не угрожает, что все это мелкий грубый шантаж, и больше ничего. Я ссылаюсь на свой опыт и опыт моих товарищей, я привожу кучу всяких примеров. И кажется, добиваюсь своего. Пирожков немного успокаивается, даже чуть заметно улыбается, сконфуженно и виновато. Тогда я перехожу к главному. – Давайте схитрим, – предлагаю я. – Давайте создадим впечатление, что вы клюнули на его удочку, что вы сдаетесь, капитулируете и готовы уступить его требованиям. Так и скажите, когда вам еще раз позвонит этот тип. Давайте превратимся из жалкой рыбешки в рыболовов. И сами закинем удочку. Пусть только он появится, этот Николов. И тогда мы с ним как следует поговорим, тогда мы ему навсегда отобьем охоту жульничать и пакостить людям. – Ну, давайте, – не очень уверенно соглашается Пирожков. Я пытаюсь вселить в него бодрость, я ему доказываю, что это ничем ему не грозит, и Николов никогда не узнает, какую роль сыграл в его разоблачении он, Пирожков. Главное сейчас найти Николова, во что бы то ни стало найти. В конце концов мы обо всем уславливаемся, и Пирожков, тяжело вздыхая, уходит. А я вытаскиваю лист чистой бумаги и, пока все еще свежо в памяти, записываю главное из того, что я сейчас услышал. Но обдумать все это я не успеваю. В комнату заходит Игорь. Мой друг внешне, как всегда, невозмутим и сдержан, широкое его лицо с чуть приплюснутым носом и выступающим подбородком прямо-таки дышит неколебимой уверенностью. Движения неторопливы и чуть небрежны. Словом, любой посторонний взгляд должен был бы залюбоваться этим спокойным и сильным человеком. Но я не посторонний, взгляд у меня особый, и, кроме того, у меня есть с чем сравнивать. И потому я сразу замечаю, что все эти признаки спокойствия и самоуверенности выданы с чуть уловимым перебором. А вертикальная складочка между бровями появляется у Игоря только в особых, и притом весьма затруднительных обстоятельствах. Кивнув мне, Игорь садится за свой стол и, озабоченно хмурясь, вытаскивает из стола какие-то бумаги, всем своим видом демонстрируя нетерпеливое намерение углубиться в их изучение. Все это, однако, в заблуждение меня не вводит. И Игорь в тот же миг прекрасно это улавливает. Он пристально и мрачно смотрит на меня, потом отводит взгляд в сторону и говорит: – Я развожусь с Аллой. – Ну да? – невольно вырывается у меня. – Ты что, спятил? – Думаю, что так будет лучше нам обоим. – Нет, ты действительно спятил! – кричу я, навалившись грудью на стол. – Алла уже знает? – Она сама предложила. – Она это тысячу раз предлагала. Это чепуха! – Нет, теперь уже серьезно. На этот раз я пристально смотрю ему в глаза. – Старик, ты не все мне говоришь. – Чего же тебе еще? – Сам знаешь. Некоторое время мы молчим и довольно нервно курим. – У всякого человека есть предел терпения и выдержки, – наконец говорит Игорь. – У меня он тоже есть. – У всякого человека есть еще голова, – отвечаю я, – у тебя она тоже есть. Игорь угрюмо смотрит в сторону и цедит сквозь зубы: – Бесполезный разговор. – Но Алка тебя любит. И потом Димка. Что ты делаешь? – Я все понимаю. – Но не все мне говоришь. Игорь молчит. – Ты Алле сказал о своем решении? – Она мне сказала о своем решении! – Она тебе уже тысячу раз это говорила. Что ты ей ответил? – Ответил, что согласен.