Ко мне из темноты крадется Петр. Ближе, ближе… Обходит лежащего на земле Толика, пригибается, как для прыжка. У него в руке нож. Он без очков, скалит зубы… Он думает, я его не вижу. Я с усилием поднимаю тяжелый пистолет и прерывисто шепчу: – Стой… Стре… ляю… И Петр застывает на месте. Но я стреляю! В воздух, в воздух… И слышу шаги людей, многих людей. Они бегут ко мне… Я падаю на чьи-то руки. Снова темно… За окном чистое, палево-голубое небо. Утро. Косые лучи солнца пронизывают комнату. Незнакомую комнату. Пустую и белую, как в больнице. Кажется, это и в самом деле больница. Приподнявшись на локте, я оглядываюсь. Белая тумбочка, белая табуретка рядом, белая пустая кровать напротив. На мне незнакомая рубашка из плотной бязи с завязками на вороте. В квадрате пододеяльника видно рыжее байковое одеяло. Дальше металлическая спинка кровати. Голову мне сжимает повязка. Я провожу по ней рукой. Бинт. И в теле легкая слабость. Но голова ясная и совсем не болит. И вообще ничего не болит. Я глубоко и свободно вздыхаю. Нет, все-таки глубоко вздыхать больно. Да, значит, я угодил-таки в больницу. На тумбочке возле кровати лежат мои часы. Они еле слышно тикают. Тоже, значит, целы. На них шесть часов и пятнадцать минут. Утра, конечно. Я откидываюсь на подушку и начинаю припоминать все, что случилось вчера вечером около этого проклятого пивного бара. Оказывается, я прекрасно все помню. Да, я угодил в засаду. Все было подготовлено. И этот ход мы не учли. Ребята ждали меня внутри, в баре. Меня и всех других. Но ведь у Гали план был совсем другой. Она собиралась меня с кем-то познакомить, и мы оба должны были затем попасть в милицию. Да, вот этот план мы и взяли в расчет. Но в самый последний момент, видимо, все изменилось. Вмешался Зурих. Они сговорились с Галей. И тогда она отдала меня им. Я же слышал все сам. Ну и потом меня узнали, это теперь ясно. И узнал меня Толик. Толик… Какой опасный и страшный путь он прошел. И погиб. Я вынужден был в него стрелять. Зачем я с ним тогда поссорился, у Варвары, я же мог и не ссориться. Кузьмич сказал: «Аукнется тебе еще эта драка». Аукнулась. И мне, и Толику. Не бывает пустоты в человеческой душе. Вот я ничего не сделал, чтобы ее заполнить, и никто другой тоже. Сделал это Зурих. Ему было даже проще. Но это нас всех нисколько не оправдывает. И меня, в частности. На моей совести этот непутевый парень. Как он меня вчера… С лютой злостью. И все-таки… все-таки первым совершил ошибку я. А там, во дворе, он упал как подкошенный. Я выстрелил три раза… Господи, неужели я его убил?.. От этой мысли я даже застонал сквозь зубы. Там был еще один парень – Петр. Я тоже в него выстрелил. Но он жив. Я держал его на мушке потом. Он ведь крался ко мне с ножом. И был без очков. Почему он мне знаком, этот парень? Где я его видел?.. Нет, я его нигде не видел. Это точно. Почему же тогда… Без очков, кстати, он был еще больше мне знаком. Может быть… Да, да, я где-то читал его приметы. Петр, Петр… Постой! Петр Горохов! Вот он кто! Из Пунежа! Ну конечно!.. В этот момент дверь моей палаты открывается и заходит пожилая сестра. – Глазки смотрят? – говорит она. – Розовенький лежишь. Давай, сынок, температуру померим. Она стряхивает и сует мне под мышку холодный градусник. – Да нет у меня никакой температуры, – бодро говорю я. – Есть, нет, а мерить надо. Порядок такой установлен. Не нами. В больнице ты или где? – Практически я здоров. Вот и отпустите с миром. – Лежи, лежи, – улыбается она, сложив руки на животе. – Доктор посмотрит, отпустит. А тогда сестренка и заберет. – Она была здесь? – Или нет? Во втором часу ночи еле выпроводили ее. Уж убивалась не знаю как. Хорошая у тебя сестренка. Чтоб у всех такие были. И с виду хороша, ничего не скажешь. – Да, с сестренкой мне повезло. Честное слово, я скоро поверю, что Лена и в самом деле моя сестра. Они меня в конце концов уговорят. – И еще товарищи твои тут толпились. Милиция, значит. Одного-то я знаю. В нашем доме живет. Станислав Григорич. Жена у него тоже врач. Сидела около тебя. Так мы и болтаем все десять минут, пока я держу градусник. Температура у меня оказывается нормальной, и я чуть искательно говорю: – Штаны бы хоть вернули. Встать хочется. – Велено лежать, – отрезала сестра. – И ни-ни. Понял? А уточку я тебе сейчас принесу, не бойся. – Да какая там уточка. Я плясать могу, не то что… – И даже не говори, – начинает сердиться она. – Через час обход будет, вот тогда и проси свои штаны. Она уходит, а через минуту действительно возвращается с уткой. Несет ее нежно, как сокровище. Вот, черт, положение. Наконец я снова остаюсь один. Когда лежишь в больнице, есть время подумать. И мысли при этом настраиваются на какой-то, я бы сказал, философский лад. Например, что есть жизнь, и что есть мы в этой жизни. И даже – все ли ты в ней успел. Словно я помирать собираюсь. Надо сказать, что и работа моя тоже наталкивает порой на такие вот мысли. Только сосредоточиться на них обычно некогда! Хотя столько судеб проходит перед тобой, таких разных и по большей части сложных, трудных, а то и трагических. Иной раз кажется: ну что ты суетишься, что тебе надо и что тебе под силу в этом мире? Конечно, борьба с преступностью, ликвидация ее – счастливая цель, что говорить. Но во что это упирается в конечном счете? Мой отец как-то привел одну мудрую восточную пословицу. Я ее запомнил. Звучала она приблизительно так: «Если твои планы рассчитаны на год – сей просо, если твои планы рассчитаны на десятилетия – сажай деревья, если же твои планы рассчитаны на века – воспитывай людей». Задача, по-моему, самая важная и самая трудная. Сколько же потребуется времени и сил, чтобы всех кого следует перевоспитать? Много. Очень много. Во всяком случае, моей жизни на это не хватит. Уже точно. Ее хватит, чтобы хоть чуть-чуть очистить воздух, которым мы дышим. И еще, чтобы вселить в людей убеждение, что так, как этот Теляш, к примеру, долго не проживешь. И ради этого, я вам скажу, уже стоит потрудиться. Занятый высокими мыслями, я не замечаю, как наступает время обхода больных. Седенький пожилой врач в старомодном пенсне, всего меня ощупав неожиданно сильными пальцами и со всех сторон выслушав, – у него не резиновый, современный фонендоскоп, а тоже старенькая, местами потрескавшаяся трубочка, – наконец одобрительно говорит: – Однако вы таки счастливо отделались, молодой человек. Полагал, недельку мы с вами повозимся. А тут, возможно, и пары деньков хватит. – Что вы, доктор, – говорю я с максимальной бодростью. – Да я себя отлично чувствую. И мне сегодня надо домой. – Э-э, и не рассчитывайте. – Но я дома буду лежать, честное слово. – Ну-ну, молодой человек. Я за вас отвечаю перед всей одесской милицией, а это не шутка. Мне только еще не хватает таких забот. Вчера вот и комиссар приезжал. – Но, доктор… Мольбы мои кончаются тем, что доктор сдается. – И только потому, – говорит он, – что верю вашей сестрице. Очень милая и энергичная особа. Опять! Нет, это просто удивительно. – Подготовьте выписку к двенадцати, – говорит доктор уже другой сестре, дневной, очень молоденькой и весьма кокетливой. – Сестрица уже здесь, Аверкий Спиридонович, – говорит она, стреляя в меня подведенными глазками. – К двенадцати, – сурово и непреклонно говорит врач. И я понимаю, что хоть тут он должен настоять на своем. – А допустить ее ко мне можно? – робко спрашиваю я. – Это пожалуйста… Они уходят, и в палате появляется Лена. На плечи ее накинут халат. Она кидается ко мне, обнимает, словно я вернулся с того света. И вдруг начинает плакать, уткнувшись мне в грудь. – Ну, ну, нервы, сестренка, нервы, – говорю я и глажу ее по голове. – Тебе… легко… говорить… – сквозь слезы бормочет Лена и наконец отрывается от меня. А через каких-нибудь два часа меня привозят в гостиницу, и я довольно бодро и притом вполне самостоятельно поднимаюсь по лестнице к себе в номер. И вот уже я, словно шах, возлежу на подушках в кабинете своего «люкса». Вокруг разместились Лена, Стась, Лева и еще двое ребят из их отдела. Я уже рассказал все, что помню из вчерашней схватки во дворе, и поделился своим открытием в отношении Петра Горохова. – Да, это он, – кивает Стась. – Мы его взяли. Я уже знаю, что Толик жив. Пока, правда, жив. Состояние у него тяжелое. Хотя я удивительно рационально, оказывается, влепил в него все три пули: две в ноги и одну в правое плечо. Чудо, конечно. – Кто был третий? – спрашивает Стась. – Третий был Сенечка, – отвечаю я. – Он держал меня за ноги. Лена сидит бледная и молчит. Нет, все-таки женщинам слишком трудно на нашей работе, их нельзя к ней допускать, во всяком случае, вот к таким операциям, это жестоко. Они слишком эмоционально все воспринимают. Равенство тоже имеет свои границы. – Сенечку этого мы быстро установим, – говорит Стась. – Через Галину Кочергу. – Братцы! – неожиданно вспоминаю я и даже подскакиваю на своих подушках. – У нее же теперь прямой контакт с Зурихом! Я забыл вам рассказать! И торопливо передаю разговор, который услышал под окном Галины. – …Теперь кое-что становится ясно, – заключаю я. – Клячко должен был привезти это золото в Пунеж. И когда он приехал пустой…