– Что вы тут строите? – спрашиваю я. – А! – презрительно машет рукой в брезентовой варежке Сизых. – Гараж. Кооперативный, видишь. Нешто это работа? То крана две недели ждали. А пришел – так на другой день сломался. Теперь три дня мастера ждем, чтоб починил. То кирпича нет, то раствора. И эти не чешутся… – Кто «эти»? – Ну, как их? Правление. – А чего им чесаться? – весело удивляюсь я. – Они ведь деньги внесли. – Ха. Внесли. Тут, милый человек, живые деньги нужны, а не мертвые. И, опять же, бегать надо. – Кому надо бегать? – Да им же. Кому же. Я, что ли, за них бегать буду? А они только днем да ночью ходют да меня упрашивают. Или жалобы на меня пишут. Ха! Писаки. Вот плюну да уйду. Сизых и в самом деле сердится и в сердцах хлопает снятыми варежками по столу. – Вот, видал? – все больше накаляясь, продолжает Сизых и машет рукой в сторону котлована. – Что летом надо было делать, то теперь изволь зимой ковырять, мать их… Кого он при этом имеет в виду, понять трудно. Но меня сейчас занимает совсем другая мысль. Если гараж кооперативный, и эти самые пайщики бродят здесь днем и ночью в горестных мечтах о будущем гараже, то… Ну, во всяком случае, пока, видимо, рано отбрасывать и третью версию: несчастный случай. Но тогда эта женщина может быть из числа пайщиков кооператива или членом семьи кого-нибудь из них. Однако зачем надо рыть такой глубокий котлован, если строят всего-навсего гараж? – А! – с обычной уже, видимо, досадой снова машет рукой Сизых. – Гараж-то не какой-нибудь, а подземный. Сами не знают, чего хотят. Поначалу, видишь, один этаж планировали. А потом, значит, туды-сюды побегали, и теперь уже два этажа получается. На два этажа под землю. Какой тут котлован требуется, чуешь? Тут слон упадет, и тот шею сломит, не то что человек. – Вы когда вчера с площадки ушли? – задаю я ему новый вопрос. – Поздно? – Да-к как сказать… – сразу остывая, задумчиво скребет затылок Сизых. – Вчера, значит, зарплата была. И кран, зараза, все равно стоит… – Ну, вы вообще-то вчера на площадке появлялись? – допытываюсь я. Сизых обиженно вскидывает голову: – А как ты думал? Ясное дело, появлялся. – А еще кто был, кроме вас? – Еще? Да кому же еще быть, если кран, гад, все равно стоит? И раствор тоже не везут. Ну, кому быть, сам посуди? Только вот эти… как их, мать честная? – Сизых широко улыбается. – Автолюбители… – Ну, и когда вы вчера отсюда ушли? – Я-то?.. – он снова скребет затылок. – Ну, часа в четыре. Чего же мне тут одному куковать? Начальство, оно вон где. Эти тоже не бегают. А я один за всех должон, что ли? Я вон их старичку-инженеру сколько говорил: звони, бери за горло, до начальства добирайся, а то мы тут и до весны нулевку не кончим. А он только меня полощет. Нашел, видишь, виноватого. Вот плюну… – При вас кто-нибудь из пайщиков был на площадке? – Одна, значит, дамочка с песиком приходила. Он ее приволок. Понюхал, свое дело сделал и увел. А так больше никого. Тихий был день, ничего не скажешь. – Та-ак… – я на секунду задумываюсь и задаю новый вопрос. – У вас чьи-нибудь телефоны есть? Кого-нибудь из руководства кооператива по имени знаете? – А как же, – важно отвечает Сизых. – Ихнего председателя знаю. Знаменский Петр Львович. Профессор, между прочим. Можно сказать, ученый. Но мужик простой, завсегда можно позвонить. Он диктует мне номер телефона профессора Знаменского. – С рабочими вашими мы тоже побеседуем, – говорю я напоследок. – Но если кто-нибудь из них что-то видел и вспомнит, ждать не надо, сразу звоните. Понятно? – А как же! Немедля, – с готовностью заверяет меня Сизых. – Такое дело. Нешто мы не понимаем? Сейчас все, как есть, сознательные. Я прощаюсь с ним. Симпатий этот человек у меня не вызвал, но и подозрений тоже. Выскочив из вагончика, я отыскиваю поблизости телефон-автомат и звоню профессору Знаменскому, не очень, правда, рассчитывая застать его дома в такое время. Но мне везет. В трубке раздается бархатистый, хорошо поставленный басок: – Алло-о?.. – Петр Львович? – Да, да. С кем имею честь? Я представляюсь и прошу разрешения заглянуть к профессору в удобное для него время, намекая, что лично мне хотелось бы это сделать немедленно. При этом я сразу же предупреждаю, что возникшее дело к нему прямого отношения не имеет, но помочь он нам может весьма существенно. Дело же само по себе очень серьезное. Все это приводит к тому, что успокоенный, но заинтригованный профессор приглашает меня зайти немедленно и сообщает свой адрес. Повесив трубку, я выхожу из будки автомата и тут же устанавливаю, что эта самая будка стоит как раз возле дома, который мне нужен, и даже около того самого подъезда. Словом, уже через минуту я звоню в квартиру профессора Знаменского П. Л., о чем извещает медная и до блеска начищенная табличка на обитой дерматином двери. Профессор оказывается невысоким и довольно толстым, но в то же время каким-то тугим и весьма подвижным. Седые, чуть волнистые волосы гладко зачесаны назад, на остреньком носу очки в толстой оправе, румяные, ухоженные щеки, в зубах большая потухшая трубка. Одет профессор в помятые вельветовые брюки коричневого цвета и такую же весьма элегантную куртку, ворот рубашки под ней расстегнут и открывает полную розовую шею. Сквозь стекла очков глаза его кажутся большими, в них нетерпеливый интерес. – Ого, как быстро! Оперативность – залог успеха? – энергично восклицает он и, высоко вскинув руку, хлопает меня по плечу. – Ну, проходи, проходи. Я, между прочим, вашего заместителя министра знаю, – он называет знакомую мне фамилию. – Чудесный мужик. Летели в самолете, болтали. Пишут о вас, пишут. Все больше, правда, слабо. Ругаю я их… Профессор вводит меня в небольшой кабинет, полный книг, папок, рукописей, они наставлены и навалены всюду: в шкафах, занимающих сплошь две стены чуть не до потолка, на полках, подвешенных над кушеткой, на самой кушетке, в креслах и на огромном письменном столе возле окна со старинной бронзовой лампой под синим стеклянным абажуром. Старинными мне кажутся и огромный, тоже бронзовый, чернильный прибор с возлежащей женской фигуркой, и металлическая пепельница на длинной подставке с выступом посередине для спичечного коробка, стоящая на полу возле кушетки, и, наконец, кривая сабля с потемневшим эфесом, укрепленная над той же кушеткой. Сесть оказывается негде, и профессор очищает для меня одно из кресел. Сам же он обходит письменный стол и, разместившись за ним, принимается раскуривать трубку. – Ну, давай, что там стряслось? – говорит он мне между двумя затяжками. – Скажите, Петр Львович, вы знаете в лицо всех пайщиков вашего кооператива? – спрашиваю я. – Ого! А ты знаешь, сколько мы этот проклятый гараж строим? – Он удивительно легко перешел со мной на «ты». – Если считать с первого организационного собрания, то пятый год. Представляешь? Тут не только пайщиков, тут и всех их родных и знакомых узнаешь. Кто умер, кто родился, кто развелся, кто женился, от кого жена ушла, кто сам сбежал, все знаю. У кого какая любовница и то знаю. Ха-ха-ха. Но серьезно… Он неожиданно вскакивает, обегает стол и, расчистив место на кушетке, усаживается напротив меня. В глазах нестерпимое любопытство. – Так в чем дело? Можешь мне все выкладывать. Я ваши дела знаю. И молчать умею, будь спокоен. Я коротко рассказываю о случившемся и прошу съездить со мной в морг. – Молодая женщина, говоришь? – с несвойственной ему, казалось бы, нерешительностью переспрашивает Знаменский. – Я, признаться, больше люблю на них живых смотреть. Ну, да что поделаешь. У меня, правда, тут консультация назначена, аспирантка придет… – Мы быстро, Петр Львович. Вы нам окажете огромную услугу. – Ладно. Надо так надо. Посиди. Он вскакивает и выбегает из комнаты. Я жду довольно долго. Наконец Знаменский появляется в франтоватом коричневом костюме с ярким галстуком, завязанным большим небрежным узлом. Всю дорогу в машине Знаменский оживленно болтает и смеется и затихает, только когда мы входим в морг. На розовом, холеном лице появляется сосредоточенность, туманятся живые глаза за стеклами очков. Я замечаю, как профессор все больше нервничает. Служащий проводит нас в помещение, где лежит укрытый простыней труп женщины. Знаменский с испугом вглядывается в ее запрокинутое, восковое лицо с проступившей синевой и торопливо качает головой. – Нет, нет, это совершенно незнакомая женщина, – говорит он. – Никакого отношения к кооперативу… Поверьте мне, в первый раз вижу… пойдемте… От волнения он вдруг перешел со мной на «вы». Мы поспешно покидаем морг, и я отвожу профессора домой. Итак, первая версия о том, кто эта женщина, проверена и отпала. А вместе с ней отпала и первая версия о причине смерти. Нет, это, видимо, не несчастный случай. Эта женщина не могла прийти вечером на стройку из любопытства. Вернувшись к себе в отдел, я проверяю у дежурного по городу, не поступали ли за истекшие сутки заявления об исчезновении молодой женщины. Оказывается, никаких заявлений не поступило. Это сильно осложняет все дело. Уж не приезжая ли она, эта женщина? Тогда в Москве некому о ней тревожиться. Надо попросить ребят из отделения обзвонить все гостиницы города. Там дежурные по этажам должны знать, кто из их гостей не пришел ночевать этой ночью. Кузьмич меня пока не вызывает, и я решаю закончить составление той злосчастной бумаги, которую он от меня ждет, но сейчас сосредоточиться на ней оказывается куда труднее. Спустя час я с облегчением кладу ее на стол Кузьмичу и вслед за тем подробно докладываю о происшествии на стройке. Тут же присутствует и Петя Шухмин. Это по-своему примечательная личность, даже внешне. Он значительно ниже меня, но вдвое шире; круглая, коротко остриженная голова, оттопыренные уши, мощная шея борца, на которой не сходится ни один воротничок, крупные, грубоватые черты лица, веселые глаза и добродушнейшая улыбка. Обычно очень сильные люди всегда добродушны, наверное, потому, что им просто некого опасаться, все с ними дружелюбны и стараются не рассердить. Больше, по-моему, это добродушие ничем не объяснишь. А наш Петр, между прочим, чемпион московского «Динамо» по самбо и входит в сборную республики. Его добродушие и веселость принесли ему, кстати, бесчисленное количество приятелей в самых неожиданных местах, что, как вы понимаете, бывает весьма кстати в нашей работе. Петр, безусловно, честен, добросовестен и смел, но он не хитрец, не выдумщик, у него мало фантазии, что является далеко не последним делом в нашей трудной профессии. Главный выдумщик у нас мой друг Игорь Откаленко, он же самый из нас опытный и, я убежден, самый талантливый. Хотя в последнем деле он сплоховал и поторопился, но на то были особые причины. В нашей работе сплоховать и поторопиться может означать всякое, вплоть до собственной гибели. На этот раз тяжело раненный Игорь попал в больницу. Может быть, я все-таки заскочу сегодня его проведать, хотя бы под вечер. Наверное, и Кузьмич напомнит мне об этом. Словом, в кабинете нас сейчас трое. Когда я кончаю свое сообщение, то по выражению лица не только Кузьмича, но и Пети понимаю, что мне теперь предстоит впрячься в это, как я убежден, малоинтересное, но достаточно муторное дело. – Да, – вздыхает Кузьмич, когда я умолкаю, и трет ладонью затылок, что, как вам уже известно, выражает у него крайнюю степень неудовольствия. – Жалко девушку. Ты, конечно, прав. Сейчас самое главное – установить ее личность. Кто такая? Насчет гостиниц ты рассудил тоже правильно. Надо еще дать ориентировку по городу и области пока что. Вдруг да куда-нибудь поступит все же заявление об исчезновении. Ну, кто-то же должен в конце концов хватиться ее. – Если в самом деле приезжая, – говорит Петя, – то знаете, когда родные хватятся? Когда долго писем не будет, вот когда. Мы пока тут с ног собьемся. – Ну вот еще. Не в безвоздушное пространство приехала, – ворчит в ответ Кузьмич. – Не в гостинице, так у знакомых остановилась. Она же ночевать не пришла. Как тут не забеспокоиться? Обязательно должны забеспокоиться.