Я вздохнул: – Что, заело, придурок? Все это мы с тобой уже проходили. Какой такой пакет? Что в нем? Он помолчал. – Деньги. – Любопытно. А много? На сей раз молчание длилось вдвое дольше, и мне снова пришлось заговорить: – Если не скажешь, сколько там денег, я дам тебе пару франков на пиво и отправлю восвояси. Ты этого хочешь? Два франка? Даже странно, что у такого тощего хлюпика оказалось такое высокое кровяное давление. Наконец ему удалось выдавить из себя: – Американские доллары. Один миллион. Я расхохотался ему в лицо: – Да откуда ты взял, что у меня столько денег? А если бы и было, то неужто ты полагаешь, что я бы такие деньги вот так запросто отдал тебе? Откуда мне знать, что именно ты должен их получить? – Да ты спятил, парень! Ты же знаешь, кто я такой! – Докажи это. У тебя глаза какие-то не такие и голос звучит иначе. Я думаю, что ты мошенник. – Мошенник? – Фальшак. Подделка. Выдаешь себя за другого. Он что-то злобно прошипел, надо думать, по-французски. И полагаю, в его речи начисто отсутствовали комплименты в мой адрес. Я покопался в памяти и, тщательно выговаривая, с большим чувством произнес высказывание, брошенное прошлым вечером той самой леди, муж коей попенял ей, что она напрасно волнуется по пустякам. Фраза не полностью соответствовала данной ситуации, но в мои намерения входило лишь поиграть на его нервишках. Видимо, это мне удалось. Он занес руку для удара, но я схватил его за кисть, намеренно поскользнулся и рухнул спиной в бассейн, увлекая его за собой. Падая, я завопил изо всех сил: – Помогите!!! Мы бултыхнулись в воду. Я в него крепко вцепился, вынырнул и снова потащил под воду. – Помогите!!! Он меня хочет утопить!!! Мы снова ушли на дно, борясь друг с другом. Я орал, требуя помощи, каждый раз, когда моя голова оказывалась над водой. А когда помощь пришла, то разом обмяк и отпустил противника. Я не подавал признаков жизни до тех пор, пока мне не начали вдувать воздух прямо в рот. Тут я, конечно, чихнул и открыл глаза. – Где я? Кто-то воскликнул: – Он пришел в себя! Теперь все в порядке. Я огляделся и обнаружил, что лежу на спине, рядом с бассейном. Кто-то так профессионально выдернул меня из воды, что чуть было не оторвал мне левую руку напрочь. Если не считать этого, я был в полном порядке. – Где он? Тот, который столкнул меня в воду? – Убежал. Я узнал голос и повернул голову. Мой друг, мистер Хендерсон, судовой казначей. – Убежал? Вот и все. Пока меня вытаскивали на палубу, мой визитер с крысиной рожей выбрался из бассейна и задал стрекача. А когда меня «привели в чувство», Прыщ вместе со своими телохранителями был уже далеко. Мистер Хендерсон заставил меня лежать до прихода судового врача. Тот приставил к моей груди стетоскоп и объявил, что у меня все о’кей. Я соврал что-то, похожее на правду, и уклонился от дальнейших объяснений. Трап уже убрали, и громкий гудок возвестил, что мы покинули причал. Разумеется, я не счел нужным сообщить, что в школе считался хорошим игроком в водное поло. Следующие несколько дней были особенно приятны, что доказывало справедливость поговорки, будто самый сладкий виноград всегда растет на склонах действующих вулканов. Мне удалось познакомиться (или, если угодно, возобновить знакомство) с моими компаньонами по столу, не возбудив, по-видимому, у них ни малейших подозрений на свой счет. Я узнавал их имена из общих разговоров, запоминал их – и потом пользовался этим. Все со мной были милы – теперь я не только не сидел «ниже солонки», ибо список пассажиров показывал, что я нахожусь на судне с начала круиза, но и стал знаменитостью, если не героем, потому что прошел сквозь пламя. Плавательным бассейном я больше не пользовался. Я не знал, хорошо ли плавал Грэхем или нет, и, будучи «спасенным», не хотел рисковать, показав умение плавать, что не вписывалось в историю о спасении. Кроме того, хотя я и попривык (и даже стал получать удовольствие) к определенной степени женской обнаженности, которая в прошлой жизни меня здорово шокировала бы, я все же не был уверен, что смогу держаться в компании нудистов с апломбом. Поскольку делать больше ничего не оставалось, я выкинул из головы таинственную историю с Крысиной Мордой и его телохранителями. То же касалось и главной и всеобъемлющей тайны – кто я такой и как сюда попал; раз сделать ничего нельзя, то не стоит и волноваться. Подумав немного, я решил, что нахожусь примерно в том же положении, как и все на свете: мы не знаем, кто мы такие, откуда взялись и зачем тут пребываем. Моя дилемма была просто поновее, но по сути ничем не отличалась от общей. Одна вещь (может быть, даже единственная), которую я усвоил в семинарии, заключалась в том, чтобы хладнокровно смотреть в лицо древнейшей тайне жизни и не огорчаться своей неспособностью эту тайну разгадать. Честные священники и проповедники лишены утешения религии; вместо этого им приходится жить, довольствуясь суровой наградой, даваемой философией. Я никогда не был настоящим метафизиком, но все же научился не волноваться из-за вещей, изменить которые не в силах. Много времени я проводил в библиотеке или в шезлонге на палубе, читая, и с каждым днем почерпывал что-то новое об этом мире и ощущал себя в нем все более уверенно. Золотые счастливые дни бежали быстро, точно сны моего далекого детства. И каждый день была Маргрета. Я чувствовал себя мальчуганом, впервые испытавшим приступ щенячьей влюбленности. То был очень странный роман. Мы не говорили о любви. Возможно, я не мог, а Маргрета просто молчала. Каждый день она была для меня прислугой (как и для других гостей-пассажиров)… и «мамочкой» (и для других тоже? Вряд ли… не знаю точно). Отношения наши были теплые, но не интимные. Но ежедневно, в течение нескольких минут, когда я «платил» ей за услуги типа завязывания бабочки, она превращалась в удивительно нежную и невообразимо страстную возлюбленную. Но только на эти мгновения. В остальное время я был для нее «мистер Грэхем», она называла меня «сэр» – дружелюбно, тепло, но не интимно. Она охотно болтала со мной, но только стоя у открытой двери; частенько делилась корабельными сплетнями. Ее манеры всегда были манерами отлично вышколенной горничной… Поправка: безукоризненными манерами члена команды, отвечающего за обслуживание пассажиров. Каждый день я узнавал о ней что-то новое. И не мог отыскать в ней ни единого изъяна. Для меня день начинался с того момента, когда я встречал ее, – это бывало обычно, когда я шел завтракать и сталкивался с Маргретой либо в коридоре, либо видел ее в открытую дверь каюты, которую она прибирала… Всего лишь: «Доброе утро, Маргрета» и «Доброе утро, мистер Грэхем», – но солнце для меня вставало только после этого. За день я виделся с ней несколько раз, но вершиной наших встреч становился ритуал завязывания галстука-бабочки. Потом я обычно видел ее мельком после ужина. Сразу же после него я на несколько минут возвращался в каюту, чтобы освежиться перед вечерними развлечениями – танцами в салоне, концертом, игрой или очередным походом в библиотеку. В это время Маргрета нередко находилась где-то в носовой части коридора правого ряда кают палубы С: стелила постели, приводила в порядок ванные комнаты и так далее – словом, подготавливала каюты своих «гостей» к ночному сну. И опять я говорил ей: «Привет», – а потом ждал в своей каюте, куда она приходила, чтобы постелить мне постель и спросить: «Вам что-нибудь понадобится еще вечером, сэр?» А я неизменно улыбался и отвечал: «Решительно ничего, Маргрета. Большое спасибо». В ответ она желала мне спокойной ночи и добрых сновидений. Этим и заканчивался мой день – чем я занимался до той минуты, когда засыпал, значения уже не имело. Конечно, мне так и хотелось – каждый день! – сказать ей: «Ты же знаешь, что мне нужно». Но я не мог. In primus[10]: я был женат. Правда, моя жена затерялась где-то в другом мире (или это я затерялся?), но нет освобождения от священных уз брака по сию сторону могилы. Item[11]: любовная связь Маргреты (если таковая имела место) была с Грэхемом, роль которого я лишь исполнял. Я был не в состоянии отказаться от вечернего поцелуя (не ангел же я, в конце концов), но, если я хотел остаться чистым перед моей любовью, я не имел права пойти дальше. Item: благородный человек не может предложить объекту своей любви нечто меньшее, чем брак, а я этого не мог сделать ни с правовой точки зрения, ни тем более с моральной. Так что сладость золотых денечков отдавала горечью. Каждый из них приближал меня к неизбежной минуте, когда я расстанусь с Маргретой и больше ее никогда не увижу. Я даже не имел права намекнуть ей, как велика для меня эта потеря. И в то же время моя любовь отнюдь не была столь альтруистической, чтоб я надеялся, будто расставание со мной не принесет Маргрете особого горя. В низости своей, будучи эгоистичен, как мальчишка, я тешил себя надеждой, что она будет страдать в разлуке не меньше, чем я сам. Такова уж эта «щенячья» влюбленность! В качестве извинения могу привести лишь тот факт, что мне лично была известна лишь «любовь» женщины, которая любила Иисуса столь сильно, что на привязанность к существу из плоти и крови у нее чувств уже не оставалось. Ни в коем случае не связывайте себя брачными узами с женщиной, которая слишком много молится. Прошло десять дней с тех пор, как мы покинули Папеэте, и Мексика должна была вот-вот показаться из-за горизонта, когда наша зыбкая идиллия вдруг рухнула. Вот уже несколько дней Маргрета как-то отдалялась от меня. Обвинить ее ни в чем я не мог, так как не располагал никакими конкретными фактами, и, уж конечно, не было ничего такого, что дало бы мне право на нее жаловаться. Кризис наступил вечером, в тот момент, когда она, как обычно, завязывала мне бабочку. Как всегда, я улыбнулся, сказал спасибо и поцеловал ее. Затем отстранился, все еще продолжая держать ее в объятиях, и спросил: – Что случилось? Я же знаю, что ты умеешь целоваться куда лучше. У меня дурно пахнет изо рта? На что она холодно ответила: – Мистер Грэхем, по-моему, нам лучше с этим покончить раз и навсегда. – А, я уже «мистер Грэхем»? Маргрета, в чем я перед тобой провинился? – Ни в чем. – Но тогда… Моя дорогая, ты плачешь?! – Извините. Я не смогла удержаться. Я вынул носовой платок, промокнул ей слезы и мягко сказал: – Я не хотел тебя обидеть. Скажи, в чем дело, и я все исправлю. – Раз вы не понимаете этого сами, сэр, я не вижу возможности вам что-то объяснить.