– Давай помолчим, – попросила она. – Тогда убер говорить начнет, – сказал я. – Пусть. На экране опять появился зал Суверенного Единства – уже полный народа, во время исполнения гимна: делегаты пели «Оду Разуму» на шести языках, прижав ладони к груди, чтобы их горячие сердца ненароком не выпрыгнули наружу. Государя в зале пока не было, а вот далианские чубы Великого Гетмана – две наведенные в потолок пики, хирургически тонкие и навощенные до блеска – бросались в глаза сразу. Удивительная все-таки мода. На экран опять выпрыгнул Московский Соловей – махнул золотым крылом, подмигнул зеленым смарагдовым глазом, и новости кончились. Я покосился на Мару. Интересно, что поставят теперь? Заиграла музыка. По экрану поплыли разноцветные иероглифы-буквы-руны, и я понял, что нас ждет очередная встреча с Мельпоменой, Каллиопой и другими южными девочками. – Сегодня в рубрике «Шедевры мировой литературы» мы продолжаем знакомство с одной из самых граундбрейкерных и семинальных книг, созданных в нашем веке. Не часто происходит так, что пламенная исповедь одного-единственного человеческого сердца ведет к появлению новых статей в административнокриминальном уложении. «Засудить гадину» Артемия Сталлион-Стальского – как раз тот случай. Глава четыре, друзья мои. Гендерно-нейтральный голос сполз на пол-октавы вниз, наполнился тревогой и горечью – и застрочил: «Она опять пришла в офис в мини-юбке. Еще выше, чем на прошлой неделе – так, что несколько сантиметров не тронутой загаром розовой кожи как бы демонстрировали ее интимную обнаженность, хотя формально все оставалось в рамках дозволенного. Я пытался не обращать на нее внимания, но вскоре стало ясно, что из всех присутствующих она выбрала для своих харасментов именно меня. Каждый раз, проходя мимо моего стола, она останавливалась подтянуть чулки. При этом она нагибалась так, что ее практически обнаженные выпяченные ягодицы с тонкой полоской утонувших в плоти стрингов касались лежащих на краю стола бумаг. Минуту она возилась с левым чулком, еще минуту с правым, а потом поднимала голову и улыбалась хирургически утолщенными губами, ложно сообщающими моему подсознанию о максимальной фертильности. Я понимал, конечно, что эта изощренная атака направлена не на мою социально ответственную личность. Она целила в древнейшие слои мозга, в те формировавшиеся миллионами лет зоны, для которых подобное поведение означало только одно – приглашение к немедленному спариванию. О, как остро ощущал я трагическую двойственность мужской природы! На одной стороне был я, сознательный член общества – а на другой, простите за плохой каламбур, был член бессознательный. Уже дымил мозг, уже пылал биологический бикфордов шнур, к которому это злобное существо подносило бестрепетной рукой факел… Сжав зубы, я опустил глаза в стол – и тут до моего обоняния донесся слабый цветочный запах, смешанный с какой-то кружащей голову субстанцией… Феромоны. Летучие вещества, элементы внешней женской секреции, уверяющие мозг самца, что наступил идеальный момент для передачи генома. Они действуют прямо на рептильные мозговые структуры с одной целью – вызвать волну неконтролируемого желания: природа как бы вырывает у сапиенса рычаги и передает их древнему инстинкту, чтобы тот, наплевав на человеческие условности, срочно позаботился о продолжении рода… Я не знал в то время, что феромоны добавляют в духи совершенно легально. Их концентрация в воздухе над моим столом была чудовищной, никогда не встречающейся в живой природе. Видеокамера на стене наблюдала корректного офисного клерка, перекладывающего бумаги с места на место, но животная половина моего мозга была уверена, что я потрясаю своим метафорическим копьем у ночного костра, а вокруг бесстыдно пляшет сотня готовых к спариванию самок, опрыскивающих меня выделениями своих анальных желез. Зажав нос рукой, я стал дышать ртом – но было поздно. Мои зубы скрипнули, и острая боль пронзила тело. Я издал сдавленный стон. Все это время моя простата получала от мозга команды приготовиться к продолжению рода – и выполнила наконец свою биологическую функцию. Но где было крохотному кусочку мужской плоти, наивно рапортующему о том, что задание природы выполнено, понять изворотливое коварство, увлекшее его в западню? Как описать это заключенное в тесную тюрьму пламя, эту зубную боль живота, эту воткнутую в самое беззащитное место мужского существа раскаленную пику… Неужели все сойдет ей с рук? Нет, сказал я себе. Она хочет толкнуть меня на безрассудство, а потом завести в суде эту хитрую песню о том, что женщина-де может одеваться и пахнуть как хочет… У себя дома – да! Но не в общественном месте! Ей не удастся спровоцировать меня на безумство – но завтра же я найду адвоката и попробую узнать, действительно ли справедливость в нашем обществе…» Голос чтеца, плавно затихавший последние несколько секунд, стал неразличим. – Скоро выходить, – сказала Мара. – Ага, – отозвался я. – Интересные тебе ролики ставят. Мара ухмыльнулась. – На меня два раза подавали за энтайсмент. Суд оправдал, но в файле осталось. – Ничего не должно остаться, – сказал я строго, – если суд оправдал. – Ну не совсем оправдал – во второй раз назначили административный штраф без судимости. Помогло, что у меня два андрогина было. Я не из группы риска, поэтому сомнения трактуются в мою пользу. А сейчас у меня к тому же десятый айфак, так что тебе, оранжевый, по юридической линии вообще ничего не светит. Она вдруг сбросила с плеча кожаную лямку – и показала мне не слишком большую, но красиво вылепленную грудь с темно-коричневым соском. Насчет «красиво вылепленную» – это не фигура речи. Я провел на анатомических и художественных сайтах полторы секунды, чтобы установить это окончательно, да и по порнобиблиотекам пробежался. Вполне. – Хороша, хороша, – проворчал я. – А насчет суда – это как дело повернуть… Ты того, – я издал звук сглатываемой слюны, – сиську-то спрячь, а то здесь семь камер. Мало ли кто на тебя сейчас смотрит, кроме дяди Порфирия. – Плевала я на это, – сказала Мара, но лямку все же подняла. – Мы выходим. Иди за мной. – Что мне надо делать? – Как обычно… Если можешь – скопируй. Главное, тебе надо выяснить, сколько объект весит. Я имею в виду физически. Посмотри у них в базе, где исходный файл. Понял? музей военного искусства Музей военного искусства располагался в величественном здании-пентаграмме на Суворовской площади. Когда-то очень давно там был театр. Сначала Советской Армии, потом Российской Армии, а затем – в смутные годы позднего гипса – авангардный Театр Военных Действий, прославившийся скандальной постановкой «Ганнибала», где впервые показали секс со слоном. Но, увы, зрителей все равно было уже не выманить из их уютных электронных нор… Теперь об этих временах напоминали только две тумбы с залакированными древними афишами. На прохожих, словно глаза дракона, глядели грозные заклинания: «Бронепоезд 14–69», «Горячий снег» и что-то еще. Мара вошла в музей. Камеры в его залах были расположены под потолком и имели плохое разрешение – но я не переживал, потому что военное искусство по-любому не годилось в роман. Панорамы, диорамы, попираемые знамена, все вот это. Многократно продублировано в сети. Мара прошла несколько экспозиций, свернула в узкий боковой проход между залами – и стала подниматься по лестнице вверх. Я увидел красную стрелку с надписью: БУНКЕР МИСТЕРИЙ новая экспозиция На лестничных пролетах камер не было, и я надолго потерял Мару из виду. Когда я вновь обнаружил ее, она стояла в центре маленького круглого зала на последнем этаже и беседовала со смотрительницей – старушкой, похожей на пожилую мангу, покрытую голубой пудрой. – Нет, – говорила смотрительница, – я вовсе не утверждаю, что в ракетных войсках был такой культ. Информации у нас нет. – Но ведь звучит завораживающе. Только вслушайтесь – «Установка-70», «Кристаллический пик»… Что это? Какой-то ракетный бункер? Или тайное общество? Я заметил в руке Мары палочку-диктофон с оранжевой опушкой – такие специально держат в руке, напоминая собеседнику, что он говорит под запись. – Знаете, – ответила манга, – есть подозрение, что это просто… э-э-э… культурные коды среднего гипса. Мы даже не уверены на сто процентов, что там была ракетная база. Искусствоведческие фантазии. Известно только, что это роспись подземного бункера. Предположительно военного назначения. Там тоже были свои, э-э-э, гуманитарные пространства, красные уголки – места для политинформаций и так далее. – Почему подвигов именно двенадцать? – спросила Мара. – Ну, это явная отсылка к практикам Геракла. Попытка, так сказать, вернуть миру его молодость, первозданную близость к божественным энергиям творения, как бы… э-э-э… Манга замялась. – Понимаю, – пришла на помощь Мара. – Как бы вынести настоящее за скобки, чтобы спроецировать суть явления на архетипический план. – Да-да, именно, – согласилась манга с облегчением. – А что известно про остальные одиннадцать подвигов? – Ничего. Остальные фрески не сохранились вообще. – Кто их уничтожил? – Это не было диверсией или актом вандализма. Знаете, за эти годы сменилось столько, так сказать, парадигм… Помещение перестраивали, сносили стены, делали перепланировку – вот так все и пропало. Одно время там работала баня, потом склад. Эта фреска, последняя, двенадцатая, была на капитальной стене. Стену тоже разрушили, когда закладывали какой-то фундамент – опять же, без всякого злого умысла. – А как ее переместили сюда? – спросила Мара. – Выпилили кусок стены и подняли на поверхность? – Нет, что вы. Поскольку фундамент закладывали не так давно, была использована технология цифрового переноса. Ресторация… – Реставрация? – Нет, именно ресторация. Это другое. Сначала в код переводится структура носителя, химический состав красок, затем делается полная копия изображения – и все это воссоздается практически без регистрируемых отличий. Фактически то же самое, что делают при реставрации, но через промежуточный электронный носитель, существующий в одном экземпляре. – А старый оригинал? – Уничтожается. Когда ресторация полностью готова, в идеале стирается даже промежуточный файл. Чтобы второго цифрового переноса не было. Оригинал в современной культуре должен быть только один. Мы так долго выбирались из трясины постмодернизма, что… Смотрительница перекрестилась, и Мара понимающе кивнула.