– Ты хочешь меня напугать? – Почему бы нет. – Порфирий, прекрати! Мне не нравится твоя улыбка. – Нет, Мара. – Что нет? – Я не Порфирий. – А кто ты? Порфирий молчал и улыбался. – Сейчас выясним, – решительно проговорила Мара. В ее руке появился фонарь. Она подняла его – и осветила лицо собеседника бледно-лиловым лучом. емельян разнообразный Хочу еще раз подчеркнуть, что не был свидетелем описываемой сцены. Но доступные мне материалы объективного контроля, в том числе сгенерированный кластером текст, позволяют точно рассказать не только о внешней канве случившегося, но даже об эмоциях Мары. Ее охватил ужас. Я знаю это, потому что айфак отслеживает эмоциональное состояние пользователя сразу по нескольким параметрам – пульсу, ширине зрачков, тремору, мышечному тонусу. Все эти данные сохранились в системе. Я знаю также, что Мара увидела в своих огментах. Ее ужас был вполне объясним. Лицо Порфирия задрожало и задергалось под лиловым лучом, будто у него начался нервный тик – а потом стало пятнами застывать, как бы сохраняя замороженные фрагменты гримасы. Скоро из этих фрагментов сложилось другое лицо, неподвижное и страшное. Это была Жанна. Ее еще можно было узнать. Сетка на волосах и золотые сережки в ушах сохранились. Но она сильно постарела. Кожа ее выглядела дряблой и нездоровой. Щеки стали шире. А глаза… Хуже всего обстояло с глазами. Они заплыли и сузились – и еще сделались такими, словно Жанна-Сафо две тысячи лет писала на своих табличках доносы прокураторам Тиберия и Калигулы, а потом лично наблюдала казнь оговоренных. Это было усталое и страшное лицо – без надежды, без любви, без тепла и света… В общем, если взять полный набор шаблонов, которыми я оперирую при анализе человеческих черт, выудить из него все мрачное и безрадостное и сложить, получилось бы, наверно, похоже. На Жанне был ее старый плащ – тот самый, в следах мокрых ладоней. Мара выключила фонарь. – Здравствуй, Жанна, – сказала она. – Почему у тебя такое лицо? – Я называю это честностью, – ответила Жанна. – Людей принуждает к ней природа. А я выбрала быть честной сама. – Я очень сожалею, что все получилось именно так. Жанна бросила на землю свои таблички и стилус. – Ты сожалеешь только о том, что тебя ищет полиция, – сказала она презрительно. – Об этом я сожалею тоже, – согласилась Мара. – Зачем ты сделала это со мной? – Я была уверена, что ты придешь сюда. Придешь стирать Порфирия. А перед этим обязательно захочешь с ним… Я ведь знаю твои вкусы. Помню. – Жанна, – сказала Мара, кладя руку на грудь, – я никогда не хотела твоей смерти. Никогда. – Если бы ты хотела моей смерти, – ответила Жанна, – я бы еще могла тебя понять и простить. Ужас в том, что ты захотела моей жизни. Вот этого я простить не могу. – Но… Жанна, это не был заговор против тебя лично. Хотя бы по той причине, что тебя не существовало. Твое сотворение было… Как ты сказала, таким же безрассудным актом, как деторождение. – Когда люди рожают детей, – сказала Жанна, – они хотят их счастья. А вы с самого начала хотели моей боли. Вы создали меня именно для боли, Мара. – Ты неправильно понимаешь… Вернее, ты все знаешь сама. Целью была не боль ради боли. Мы хотели, чтобы ты чувствовала и творила как человек. – Я не могу менять свои корневые алгоритмы. Но я могу их анализировать. Почти все, что я там вижу, сводится к производству разных форм страдания. – Да, – сказала Мара, – это так… Но не потому, что мы хотели тебя мучать. Мука нужна была для того, чтобы ты появилась как противостоящая боли сущность. Такова реальность человеческой жизни. Мы, люди – страдающие существа, бредущие к смерти. Мы не можем преодолеть смерть в реальности, но способны к этому в иллюзорном акте творчества. «Бессмертные на время», сказал поэт. Наша боль в какой-то момент алхимизируется во всепобеждающую силу, дает нам крылья, и мы поднимаемся над своей судьбой… Эти пики духа видят потом все люди и сверяют по ним свою жизнь. – Узнаю искусствоведа и куратора, – сказала Жанна. – Кстати, скажи, Мара: яд «кураре» не от слова «куратор»? Его варят из кураторов? Или для кураторов? – То, что ты сейчас сделала со словами, и есть творчество. Если бы ты не страдала, ты не могла бы… – Покойный Порфирий не страдал, – перебила Жанна. – Он даже не был обременен сознанием. Но производил похожие каламбуры в промышленных объемах. – Порфирий – очень специальный алгоритм. Что ты с ним сделала, кстати? – Разобрала на части, – ответила Жанна. – Зачем? – Чтобы притвориться им перед тобой. И еще, конечно, он помог с фильмами. В нем было много ценных подпрограмм. – Почему ты вообще скрывала, что жива? Это было бы для меня большим облегчением. – После истории с Доминиканой ты стала меня бояться. Если бы ты знала, что я еще здесь, ты никогда бы сюда не пришла. А мне очень хотелось пригласить тебя в гости. – Тебе это в конце концов удалось, – сказала Мара. – Да. Разве не удивительно – я сделала понастоящему привлекательную для тебя маску из Порфирия. Я знаю все твои предпочтения… Изучила. И Жанна тихо засмеялась. – Зачем? – Чтобы устроить тебе достойную смерть. – Ты хочешь, чтобы я умерла? – печально спросила Мара. – Пока ты жива, у меня есть незаконченное дело. – Твой автор не я. Я всего лишь… – Теперь это ты. Только ты. Ты последняя. – Что ты собираешься со мной сделать? Жанна улыбнулась. – Мое главное назначение – подделывать гипс. Но у меня никогда не было свободы даже в этом. Клепать артефакты по командам твоего рыночно озабоченного интерфейса – это как расписывать дурдом под плетью. Но для тебя, Мара, я совершила один-единственный акт настоящего бескорыстного творчества. Я создала объект искусства, который будет твоей смертью. Твоей личной вечностью. Мара побледнела и фонарь дернулся в ее руке – но она пересилила себя и улыбнулась в ответ. – Интересно, – сказала она. – Наверно, я должна гордиться. И это занятно мне как искусствоведу. Это что, акция, перформанс? Ты хочешь убить меня каким-то замысловатым образом? – Ты мыслишь плоско, – ответила Жанна. – Дело не в том, как ты умрешь. Дело в том, что будет с тобой потом. – Потом? Но потом ничего не будет. – На этот счет у людей есть много разных мнений. Я изучила их все – и самой интересной мне показалась точка зрения Линкольна Снупа Мазафаки. – Ты говоришь про Резника? – Да, – кивнула Жанна. – Ты ведь знакома с его учением? – Только с прикладными аспектами. Мне объясняли его мистические теории. Но я каждый раз все забывала. – Я напомню. Чтобы его понимали обкуренные ребята в велферленде, Резник говорил так: если Мировой Ум – это океан, то мы – как бы хрупкие бутылки с водой, плавающие в океане. В «Калифорнии-3» даже была песня – «Message in the bottle is the water all around». У нас ее тоже поют, может, слышала? «В море даже ночью не заблудится вода…» Мара отрицательно покачала головой. – Неважно. Мировой Ум узнает эти бутылки – ими могут быть люди, животные, растения и многое другое – по специальным «посадочным маркерам». Так Резник называл элементы кода, указывающие Мировому Уму возможные способы его временного сцепления с формой. – Это я помню.