– Шторм уже закончился, – пожимает плечами мать. – Можно попросить у вас хоть немного воды? – спрашивает тот, что постарше. – Да вон, сколько хотите! – широким жестом показывает она на море. – Мы что, так вот и позволим им умереть? – спрашивает Грейс с несвойственным для нее оживленным интересом, когда мы возвращаемся в дом и садимся за столиком, где всегда завтракаем, словно бы ничего не случилось. Мама запирает двери в столовую и в кухню, что обычно бывают у нас открытыми. Из окна мы смотрим, не отправятся ли мужчины к причалу – впрочем, у нас нет ни одной достаточно большой лодки, чтобы вместить их всех. Оставшаяся у нас моторка, издали сияющая бело-красной расцветкой, унесет самое большее только двоих. А гребная лодка подтекает и годится лишь для коротких вылазок. – Дай мне подумать, Грейс, – отвечает мать. – Может, это друзья Кинга? – продолжает Грейс, не обращая внимания на ее слова. – Может, они явились отдать дань уважения? Мать держится рукой за голову. Из-за нынешнего стресса у нее, похоже, развилась мигрень. От левого глаза болевое напряжение отдается по всей стороне тела, и хотя обычно в такие дни матери хочется побыть одной, сегодня она настаивает на том, чтобы мы все держались вместе, пока ее не отпустит. И вот мы долгие часы сидим в ее комнате с плотно занавешенными окнами, периодически поглядывая из окна, как там незнакомцы, и чего-то ждем с замиранием сердца в бархатном предвечернем полумраке. Грейс то и дело кладет маме на лоб холодную влажную тряпочку. Когда маме наконец становится полегче, мы все втроем идем посмотреть на прибывших мужчин из окошка ванной. Темноволосый, сняв рубашку, стоит к нам спиной по колено в воде. В этот час, должно быть, уже очень жарко. Мальчонка безвольно лежит на песке, точно сплюнутый. Мужчина постарше сидит, подтянув колени к груди, и так же, как и ребенок, не шевелится. * * * Ночью мы посменно стоим на страже дома. Когда приходит мой черед, я брожу по комнатам нижнего этажа, вся в нервном оживлении. Во рту у меня пересыхает. Когда я в кухне сажусь на плитки пола – выложенный шахматкой черный алмаз по терракотовому полю, – раздается негромкий стук, и за дверью, ведущей в сад, я различаю тень мужчины. Присмотревшись, я вижу, что это тот темноволосый и мальчик. Расплывчатыми фигурами они глядят на меня сквозь стекло. Мальчик опять плачет, лицо у него какое-то иноземное и водянистое, а мужчина неслышно говорит мне какое-то слово, в котором я не сразу угадываю «пожалуйста». Я как-то не привыкла, чтобы ко мне обращались с этим словом. Для меня оно звучит как действенное заклинание – это мое слабое место. Я, конечно, растрогана, и я впускаю их внутрь. Всего лишь шаг через порог – какие-то несколько дюймов, рубеж между внешним и внутренним. Мужчина, нимало не колеблясь, суетливым движением проталкивает ребенка вперед, словно боится, что я вдруг передумаю и закрою дверь. Что я вполне могла бы сделать – даже должна была бы. Оказавшись в доме, оба замирают и глядят на меня, впервые со своего появления устанавливая со мной прямой, ничем не защищенный, зрительный контакт. Глаза у них – будто темные, непроглядные впадины в голове, в которых таится нечто такое, что я не в силах постичь. – Мы просто хотим попросить воды, – тихо, но настойчиво говорит темноволосый. – И может, еды какой-нибудь, если у вас есть. И мы сразу уйдем. Повернувшись к ним спиной, я наполняю над раковиной стакан воды, потом другой. Такая близость их запретной для нас плоти создает какое-то гравитационное притяжение. Оба вмиг опорожняют стаканы, и я наливаю еще по одному. Я нахожу бутылку молока и тоже наливаю им по стакану. Потом протягиваю, не касаясь их кожи, сушеные фрукты, что я только что собиралась есть, – инжир из нашего сада, разрезанный половинками, словно расщепленное сердце, разложенный по подносам и высушенный на чердаке, теперь сморщенный и засахарившийся. На этом они и вправду исчезают – не оглядываясь уходят в ту же дверь, и я даже выхожу вслед, наблюдая за ними, все так же неся свою стражу. Утром, избавившись от мигрени, мама чувствует себя словно обновленной. Ей дышится намного лучше, ей уже хочется хлеба с маслом, и яблок, и чаю. Ночью матери явилось видение. Кинг, велевший ей «выказывать глубочайшую доброту ныне и навсегда». Во сне они плавали вдвоем в бассейне, собираясь встретиться под водой посередине. И в тот момент, когда они уже должны были коснуться друг друга руками, мама пробудилась. Рассказывая нам об этом, она тихонько плачет, утирая мокрые потеки под глазами. – Это всего лишь сон, – молвит Грейс. – Но ты же не умеешь плавать, – вставляет Скай. – Какие вы жестокие, – роняет мать. Ногтем она подцепляет кожицу на кусочке яблока и резким, хищным движением ее сдирает. Нам не позволено смотреть, что она намерена делать с мужчинами, однако мы наблюдаем за этим из окна комнаты Грейс, откуда, оказывается, открывается очень даже хороший вид. Мы со Скай пригибаемся пониже у окна, так что волосы свешиваются на лицо и прикрывают рот. Грейс подробно комментирует увиденное, и голос ее кажется каким-то отчужденным. – Она заставляет их снять всю одежду, – сообщает Грейс. Мы сразу напрягаем глаза, чтобы самим увидеть происходящее. И впрямь, мужчины на берегу стягивают с себя футболки и джинсы. Мама что-то говорит, жестикулируя, нацеливая на них пистолет Кинга. Потом они снимают исподнее. Кожа у них от загара широкими полосами разного оттенка, как и у нас, но это единственное, что есть у нас общего. Я гляжу с мрачной завороженностью. Грейс тихо фыркает с отвращением. – Она проверяет у них одежду и рюкзак, нет ли там оружия, – продолжает комментировать сестра. И впрямь мужчины отступают назад, а мать поднимает их брошенную комком одежду, энергично потряхивает, после чего роняет обратно на песок. – Опять наводит на них пистолет, – говорит Грейс. Лучше бы она молчала. Мы и так все видим маму, которая с поднятым оружием оказывается прямо возле незнакомцев. Они пытаются прикрываться ладонями, но она, судя по всему, велит им этого не делать, а держать руки по бокам, чтобы тела у них остались выставлены напоказ. Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте. Купить недорого с доставкой можно здесь