Фарли достал томик Йейтса, но так и не смог сосредоточиться. Время текло медленно. Время от времени он поднимал глаза на Корелла и не переставал удивляться. В лице полицейского, даже в таком состоянии, было нечто загадочное. Оскар смутился, подавив желание погладить молодого человека по лбу. За дверью послышался женский голос, и Фарли вздрогнул. Когда же полицейский наконец проснулся, Оскар улыбнулся и дал ему еще воды. – Вам лучше? – спросил он. – Да, как будто. – Может, заказать вам чего-нибудь поесть? – Нет, нет… Я буду говорить. Хочу рассказать вам все… – Уверены? – Да. – В таком случае прошу меня простить… Не могли бы вы вспомнить, кто сообщил вам о работе Тьюринга в области криптологии? – Никто. Я сам пришел к такому выводу. – Но как… – Фарли осекся. – Как могло прийти вам такое в голову? – Можно сказать, все началось с одного вопроса. – С вопроса? – Да. И тут Корелл рассказал, как он сидел в библиотеке Уилмслоу и размышлял о возможностях использования шахматистов и математиков в военных целях. Поначалу помощник инспектора выглядел неуверенным и усталым, но потом изменился. Это было удивительно. Корелл так увлекся рассказом, что как будто даже забыл о боли. Фарли не покидало чувство нереальности происходящего. «Нет, нет, – уговаривал он себя. – Все это слишком красиво… Жизнь такой не бывает…» При этом у него хватило терпения воздержаться от комментариев. – И тут я понял, что во время войны Тьюринг разработал логическую машину, – продолжал Корелл. – В работе «О вычислимых числах» она не более чем логический инструмент… Но потом… вы знаете, в Королевском колледже я прочитал о его АСЕ. О ней вы, конечно, знаете… Алан Тьюринг разработал ее для Национальной физической лаборатории в сорок пятом или сорок шестом году. Насколько я понял, это куда более сложная система, чем та, что описана в «О вычислимых числах». Парень кое-чему научился за годы войны – вот что я из этого понял. Могли ли его изобретения использоваться в военных целях? У меня не оставалось сомнений, что Тьюринг выполнял какие-то секретные правительственные задания, а после вашего визита в участок это стало очевидно. Оставалось ответить на вопрос: что во время войны хранится под особо строгим секретом? Ответ – планы наступлений, стратегические расчеты и соглашения между союзниками, состав и численность войск и тому подобное. Тогда я еще слушал радио у тети и вот представил себе, как высшее военное начальство передает стратегическую информацию в эфир: сбор войск там-то и там-то, бомбы на тот-то и тот-то город… Я не инженер ни в коей мере – не управляюсь даже с телефонным переключателем на участке. Но даже я понимаю: то, что говорится по радио, предназначено для всех. Поэтому хорошо зашифровать переданное в эфир сообщение дорогого стоит. Но еще дороже – расшифровать переданное врагом. Я понятия не имел, как это может работать. Но кое-что из трудов Тьюринга все-таки вынес. Алан писал, что сонет, сочиненный машиной, поймет только машина. Звучит странно… Ведь у машины не может быть ни своего мнения, ни вкуса… Но, как я думаю, здесь имелись в виду аппараты далекого будущего, возможности которых сегодня трудно предугадать. Хотя… и на сегодняшний день это высказывание в какой-то мере справедливо. Они ведь и в самом деле понимают друг друга… Вот, к примеру, мы собираемся кому-то звонить и включаем электрический сигнал… А когда мы слушаем радио, волны улавливаются антенной. Чем является для машины то, что мы воспринимаем как музыку или стихи? Это для нас остается непостижимым… Возможно, для них это что-то вроде кодированного языка. И машина, работа которой основана на законах логики – а именно о таких и писал Тьюринг, – способна расшифровать код. В журнале «Майнд» он писал, что использование логических машин в криптологии имеет большие перспективы, и это окончательно подтвердило мои подозрения… Зашифрованный язык – музыка для машин. Фарли в задумчивости потирал лоб. Музыка для машин… Ему казалось, он слышит самого Тьюринга. В этом не было ничего удивительного, если учесть, сколько сил и времени потратил этот полицейский на изучение математических сочинений. И все-таки что-то здесь не состыковывалось. Оскар Фарли поневоле вспомнил старинный особняк Блетчли и уродливые бараки, в которых вечно стоял машинный гул… Глава 32 Блетчли-парк 23 февраля 1941 года Оскар Фарли шел вдоль серой кирпичной стены к восьмому бараку. Было холодно и промозгло, и бараки с просмоленными крышами выглядели особенно тоскливо. Фарли выругался, перешагивая через наваленные перед входом велосипеды, и вошел в длинный коридор. Времена были безрадостные, и будущее не сулило ничего хорошего. Летом прошлого года пал Париж. Оскар слишком много пил и плохо спал. И не только потому, что кровать была слишком коротка для его 195 сантиметров роста, а в бараке пахло известью и креозотом. Всю ночь не смолкал треск телефонных аппаратов, морзянка, шарканье ног по дощатому полу. У начальника барака была отдельная комната – правильнее сказать, рубка. Фарли несколько минут топтался на пороге, прежде чем решился постучать. В те дни Алан порядком его нервировал. Над этим можно было смеяться сколько угодно. Тьюринг заикался и не мог смотреть людям в глаза. Он выглядел совершенно беззащитным перед Фарли. Но… Оскар сам не понимал, в чем здесь проблема. Взгляд Алана был вечно направлен куда-то вовнутрь. Рядом с Тьюрингом Фарли чувствовал себя никчемным, поверхностным болваном. Он не мог избавиться от мысли, что за этим голубым взглядом кроется какая-то непостижимой глубины тайна. Алана на месте не было. В коридоре Фарли столкнулся с Джоан Кларк, которая сообщила, что доктор Тьюринг отправился к озеру играть в шахматы с Джеком Гудом. – Играть в шахматы? – переспросил Фарли. Он хотел было возмутиться, но вовремя сдержался. Потому что причиной его минутного недовольства была зависть. Алан Тьюринг мог позволить себе партию в шахматы, когда Оскар думать не смел ни о чем другом, кроме как о работе. Джоан угадала его сомнения и уточнила, что доктор Тьюринг не просто играет в шахматы на берегу, он обдумывает программу для механического шахматиста. – Хочет автоматизировать процесс, – объяснила она. – Научить машины играть – его мечта. – Странный парень, вы не находите? – спросил Фарли. – Пожалуй, – согласилась Джоан. – Вам следует быть с ним помягче. – Это само собой. Однако на берегу Алана Тьюринга не оказалось, что совсем не удивило Оскара. На озере лежал лед. Обозревая окрестности, Фарли подумал о том, как много всего произошло здесь за последние два года. Когда они впервые появились в Блетчли весной 1939 года, это место являло собой райский уголок – с особняком довикторианской эпохи и склонившимися над озером вязами и тисами. Но Фарли не умиляло это романтическое благодушие. Ему казалось, что жизнь проходит мимо этого места. Правда, тогда он мог, не напрягая слух, наслаждаться птичьим щебетом и плеском рыбы в воде. А теперь лес заметно поредел. Идилличность пейзажа нарушили неказистые постройки, а вместо птиц слышалось гудение машин. Оскару повезло, он всегда помнил об этом. Ему не нужно было ни стрелять, ни рисковать жизнью. Будто дух древнего Кембриджа переместился на эти берега. Лучшие умы страны играли в мяч и крикет на лужайках. А сколько красивых женщин… Включая и его рослую Бриджит, которая разве рядом с Оскаром смотрелась маленькой и хрупкой. Но было и другое – невыносимая, иссушающая тяжесть. Возможно, именно она и делала жизнь здесь настолько притягательной, но порой просто не хватало сил. Усталость стучала в виски, соображение притуплялось. Все чаще высказывания ученых подопечных казались Оскару выше его понимания. Именно это заставляло его нервничать в присутствии Алана Тьюринга. Впервые в жизни Оскар бежал от людей, искал уединения. Конечно, в первую очередь сказывалась нервозность международной обстановки. Гитлер контролировал континент, заключил пакт со Сталиным. Янки не проявляли к войне заметного интереса, а Великобритания проигрывала битву за Атлантику. Карл Дёниц – тогда еще вице-адмирал – все успешнее вел войну на море, с каждой неделей все больше британских кораблей шло ко дну; сейчас их число составляло порядка шестидесяти-семидесяти единиц в месяц. И то, что речь шла о кораблях некогда могущественнейшей морской державы, не имело ни малейшего значения, если противник знал об их местонахождении. Старая Англия стремительно теряла позиции. Вся надежда была на команду из восьмого барака в Блетчли, которая должна была разгадать код «Энигмы». Увенчайся усилия кембриджских умников успехом, английские корабли не блуждали бы в океане, как слепые. Они получили бы возможность обороняться – хоть какой-то просвет во мраке отчаяния и безнадежности. В тот день Фарли получил одно из самых радостных известий в своей жизни – настолько радостных, что до сих пор не решался в него поверить. Они привыкли исходить из того, что код морских шифровок не подлежит взлому. Со временем перестали понимать и сообщения, приходившие с английских судов. Еще оставалась надежда взломать код люфтваффе, но морская система была куда более сложной и не обнаруживала ни малейшей лазейки. Пессимизм – плохой советчик в войне, но в данном случае он был оправдан. Фарли знал, что его настроение разделяют многие. Сам шеф Блетчли Аластер Деннистон[58] на днях обронил следующую фразу: «Мы в тупике. Надо искать другие пути». Но его никто не услышал, в том числе Алан Тьюринг. Он ушел в себя. С ним творилось что-то непонятное – железобетонная уверенность в своих силах, вставшая стеной меж ним и остальными. Алан ни во что не ставил приказы начальства. Он словно начисто утратил способность принимать что-то в этой жизни как должное. И эта странная внутренняя независимость не могла не пугать. Некоторые, в их числе Джулиус Пиппард, считали его «ненадежным» – только потому, что Тьюринга интересовала работа, и ничто больше. Принимая в расчет эту его особенность, было стратегически правильным объявить задание невыполнимым. Именно такая формулировка и требовалась Тьюрингу. Ставить под сомнение очевидное – вот что лежало в основе его натуры. Очевидность загоняла его в угол и побуждала к действию. Но Фарли не сразу разглядел эту его особенность. Алана вообще никто не понимал, прежде всего женщины. – Всякий раз, увидев меня, он что-то бормочет про себя, – удивлялась Бриджит. – Не могу понять, боится он меня или же просто не замечает. Фарли и в мыслях не допускал, что Алана Тьюринга могут отстранить от задания. Информацию о нем он усердно подшивал в папочку, в надежде, что та не дойдет раньше времени до начальства. Тьюринг, похоже, не подозревал, что Оскар следит за благонадежностью сотрудников Блетчли. Он считал его обыкновенным офицером, обеспечивающим связь команды ученых с руководством морской разведки. Поэтому Фарли удалось с ним сблизиться. Они жили вместе в Шенли-Брук, в нескольких километрах к северу от Блетчли. На первом этаже их дома из красного кирпича располагались мясная лавка и паб. Громкоголосая хозяйка миссис Ремшоу не могла взять в толк, кто эти молодые господа, что они здесь делают и почему манкируют священным долгом перед отечеством. Фарли пытался оправдаться перед ней. Тьюринга это совершенно не заботило. Ему, в отличие от остальных, было наплевать, что о нем думают. Козырем Оскара в жизни был шарм. Но ни харизма, ни авторитет не имели для математика никакого значения – по крайней мере, когда речь шла о деле. Мир Алана не подчинялся внешним законам. Лишь разделявший его интересы имел шанс проникнуть в святая святых. Это делало Алана до известной степени не-уязвимым. Фарли долго подбирал к нему ключ, прежде чем убедился, что математики тоже умеют смеяться – да еще как… Заливистое стакатто Алана вмиг снимало любое напряжение. Поначалу Оскара раздражал его внешний вид. Тьюринг выглядел как оборванец – подпоясанный веревкой вместо ремня, в расстегнутой рубахе навыпуск. Иногда, встав с постели, он и вовсе не одевался и отправлялся на велосипедную прогулку, накинув плащ прямо поверх пижамы. Он имел привычку кусать пальцы, отчего под ногтями появлялись ссадины и уродливые припухлости. Уже глядя на его руки в синяках и чернильных пятнах, можно было понять, что это за тип. Тем не менее он выглядел счастливым – как человек, занимающий свое место в жизни. Для Блетчли и Англии Алан, во всяком случае, был настоящим подарком. Шифровальные аппараты нацистов марки «Энигма» были изобретением математика Артура Шербиуса. Они состояли из генератора случайных чисел, отражателя, входного колеса, клавиатуры и платы для считывания с сигнальными лампами. Конструкция была не просто сложной, она отличалась гибкостью. Последнее означало, что ее сложность может возрастать. После того как полякам удалось взломать код – что само по себе выглядело чудом, – немцы увеличили число каналов на соединительной плате с шести до десяти, а количество возможных ключевых комбинаций – до ста пятидесяти девяти триллионов… или что-то в этом роде. Фарли запомнил только цифру – сто пятьдесят девять с двадцать одним нулем. Это было как шепот со дна преисподней. – И вы представляете себе, что нам с этим делать? – спросил он Алана. Тот представлял. – Только машина в состоянии победить машину. На лужайке за домом стоял красный сарай, в котором прежний хозяин дома хранил урожай яблок и слив. Алан разместил в нем свою лабораторию. – Как это? – не понял Фарли. – Позвольте мне объяснить это иначе… Кто лучше всех оценит музыку, которую пишет машина? – Понятия не имею, – заулыбался Фарли. – Только не я, мне медведь на ухо наступил. – Другая машина, Оскар, – подсказал Тьюринг. – Другая машина с похожими музыкальными предпочтениями. Затем он загадочно улыбнулся и скрылся в обреченной на вырубку тисовой роще. Позже Фарли понял, что это было началом прорыва. Разумеется, он знал о «Бомбе» Мариана Реевского[59]. Эта электромеханическая установка польских ученых несколько раз взламывала код «Энигмы». Ее назвали так из-за тикающего звука или, согласно другой версии, потому что Реевский придумал ее, когда ел мороженое «сладкая бомба» в одном из варшавских кафе. «Бомба» во многом обусловила военные успехи поляков. Но и она потеряла актуальность, стоило немцам увеличить количество каналов на соединительной панели. Поэтому команде Блетчли требовалось превзойти польскую конструкцию. Осенью и зимой 39-го они перехватили последние нацистские шифровки – серии буквенно-цифровых комбинаций без какого-либо видимого порядка. Воодушевление, в котором поначалу пребывала команда, постепенно сменилось отчаянием. Фарли пил вечерами, снимая напряжение после рабочего дня, и все чаще вспоминал свою жену в Лондоне. Даже роман с Бриджит был как будто ему не в радость. Алан, напротив, был на пике воодушевления. Какая кембриджская звезда, потерпев неудачу в молодости, не мечтала взять реванш в зрелые годы? Но Фарли сразу понял, что случай Тьюринга особый. Сам Оскар тоже два года штудировал математику, и только потом, через курс национальной экономики, перешел к изучению истории литературы и творчества Йейтса и Генри Джеймса. Он успел забыть почти все, тем не менее заметил специфическое отношение Тьюринга к делу. Фарли знал, что накануне войны Алан разработал машину, способную выполнять приказы, закодированные на бумажной ленте, – совсем как механическое пианино. До сих пор этот автомат был исключительно мыслительной конструкцией, созданной как подспорье в разрешении одной логической проблемы. До сих пор, насколько было известно Фарли, никто не задумывался о его материальном воплощении. Впервые Алан всерьез озаботился тем, чтобы сконструировать нечто подобное. Механическое устройство, работа которого основана на законах логики. Забыв про сон и еду, Тьюринг сидел над имеющейся в Блетчли моделью «Энигмы» и рисовал в тетрадях закорючки, похожие на птичьи следы. Он пугал коллег своим внешним видом – уж мог бы, по крайней мере, найти время вымыться… Хотя народ в Блетчли был привычен к богемным типам вроде Тьюринга, в Кембридже таковых водилось немало. С другой стороны, в разговорах и воспоминаниях коллеги были склонны преувеличивать эксцентричность Тьюринга. Мифологизация стала одним из способов романтизировать однообразную жизнь обитателей Блетчли, сделать ее более интересной. Кроме того, Алан и в самом деле стоял особняком и не вписывался ни в какие объединения и группы. Странности – реальные и мнимые – не то чтобы объясняли эту его отстраненность, но помогали определить его, через более-менее понятный образ гениального чудака. *** В январе 1940 года он впервые обнародовал результаты своей работы. Фарли навсегда запомнил тот день. Алан соорудил огромный аппарат «Энигма» – «антитезис», как говорили. «Который должен понимать музыку», – многозначительно добавлял Фарли – и ловил в ответ удивленные взгляды. Многие были настроены скептически.