— Один хрен! Пусть будет восьмерка! — Что еще? Просвятите, — Попросил я свою голую команду, стараясь как можно четче выговаривать отдельные слова и впервые за всю игру решившись наконец рассмотреть партнерш повнимательнее. Это требовало массы усилий, глаза не желали концентрироваться на столь близких предметах, фокус постоянно смещался, подробности тел расплывались розовыми жуткими кляксами. Словом, сплошной кошмар. Наконец, огромным усилием воли, удалось собраться, рассмотреть и оценить окружающее. Девки реагировали на происходящее довольно своеобразно. Скуластенькая, сидела спокойно, раскованно, слегка улыбаясь чему-то своему, естественно и непренужденно, не скрывая демонстрировала свою наготу, подняв одно колено и опершись на него подбородком. Крымчаночка — напряженная словно струна, то бледнея, то заливая розовыми волнами румянца щеки, шею, грудь, плоский животик с ровным углублением пупка. Ее небольшие остренькие груди, плавно переходяшие в маленькие розовые конусы сосков, нервно дрожали, ноги были зажаты, скрывая лоно, оставляя на виду только узкую полоску пушистых темных волос. — Мы об этом не договаривались… — Начала было она. — Заткнись, малявка. — Грубо обрвала ее скуластенькая. — Как все так и ты. Нечего из себя строить святую невинность. Не хотела — сидела бы дома. Тоже мне, целка! — Чего ты на нее набросилась, — Попробывал защитить я малышку. — Она сейчас расплачется… — Вот она и рассчитывает, что только ее утешать все и кинутся… — Ничего я не рассчитываю… И ни какая не целка. Всё ты врешь… Все в комнате были скотски пьяны. Пахло диким, резким, животным потом, женским телом, дешевыми духами, пудрой, застывшим бараньим жиром, разлитым вином. — Почему это я не могу ее утешить? — Потому, что тогда меня некому станет утешать, — Просто, с пьяной откровенностью, заявила скуластенькая. Обхватила меня за шею и впилась в рот жадным поцелуем, лишая дыхания, раздвигая липким от вина языком зубы. Ее полные немного провисающие под собственной тяжестью груди с крупными темными сосками уперлись мне в руку… — Эй, там! А ну давайте по правилам. Ты, Шурка, прекрати выначиваться! — Вот, вот — меня обвиняет, а сама лезет вне очереди. — Заныла малявка. — Да ладно вам, сцепились. Что за игра такая? Долго голышом сидеть? — Комната снова пошла кругами, завертелась и остановить это верчение удавалось очень ненадолго. Становилось интересно. Правда сидеть голым задом на грубошерстном кусачем половичке оказалось жестковато. — Ты, что? Вправду не знаешь? — Не крути, объясняй. — Ну, понимаешь, мы станем…. Вы нам завяжите шарфиками глаза. Чтоб не подглядывали. А потом… По разу. Только, ха — ха, раз и два…. — Вынул-вставил, — Разъяснила скуластенькая. Сложила, для наглядности, указательный и большой пальцы и вставила в образовавшееся кольцо палец другой руки, блеснув колечком с красной рубиновой капелькой, — Вот так… — Ну… мы должны стараться угадать, кто это. Не угадала, переходишь к следующей. Так всех восемь. Потом второй, третий, по очереди. Если девушка угадала кто в неё вошел, она его и получает… на всю ночь. — А остальные — баиньки, — Опять, пьяно хихикнув, перебила скуластенькая. — Нет, нет, — Предлагаю сегодня гэдээровский вариант, — Заплетающимся языком предложил начпрод, — Никаких шарфиков. Заменившиеся ребята рассказывали. Гараздо интереснее получается. Мы скидываемся по четвертачку. Каждый идет от первой до последней, по разику. Раз — два! Если удержишся, становишься на второй круг в очередь. Идет другой… Ну, а ваша задача, красавицы, за этот маленький, малюсенький разик сделать так…. ну выложиться, ну показать… умение… Кто лучше сделает, на ком не удержишься — той и бабки и мужик. Что она с ним будет делать — её дело. Все довольны, на одну меньше. Дальнейшее слилось в кутерьму липких прикосновений, полос света и темени, тел без лиц, без имен, звериной, инстинктивной похоти. К устоявшемуся запаху комнаты прибавился новый острый животный плотский запах. Все в голове и вокруг крутилось, заваливалось на бок, летело в тар-тарары… * * * Ранним утром нового года, кое-как одетые, трезвеющие и приходящие в себя на злом рассветном холоде, возвращались мы с начфином по домам, поддерживая друг друга на скользящих, неверных, заплетающихся как наши мысли и языки ногах. — Ну грузины, ну сволочи, подмешали для крепости в вино табак. Я сразу усек, да решил не говорить, посмотреть, что выйдет. — Поделился со мной начфин. Ему было плохо. Лицо приняло зеленоватый оттенок. Мое, судя по всему, выглядело ничуть не лучше. Начфина стошнило. На сукне шинели застывали превращаясь в льдинки, синенькие, неперевареные кусочки крымского лука, белесые волокна бараньего мяса. Он выволок из под отворота шинели конец форменного шарфа, вытер лицо, губы, посмотрел мутно и заткнул серый кусок на место. — Девки-то рассчитывали на большее, ха-ха-ха… В самом соку телки, пилиться хотят, страсть. Кажется, ого-го, такое количество мужиков в городке, только свистни, ан не тут-то было. — Продолжил утершись начфин. — Солдатики отпадают. — Загнул палец в коричневой шерстяной перчатке. — Увольнения в гарнизон запрещены. Самоволки — при таком количестве патрулей, при часовых, караульных на КПП — сведены до минимума. Особенно после того как бдительный часовой в зенитном полку славно подстрелил одного ночного ходока. — Загнул следующий палец. — Офицеры в ДОСах — за исключением, — Ткнул пальцем в грудь сначала меня, потом себя, — В основном женатики. В общежитии — молодняк, который из нарядов не вылазит. Ты же знаешь как у нас дрючат взводных, чтобы жизнь медом не казалась. В госпитале, в Борзе — врачи женатые, да еще и жены их там же вольнонаемными пристроены. Не погуляешь особо. Да и начальство госпитальное — зверье на этот счет. У нас в санбате — не лучше, примерно такая же раскладка. Вот они и бесятся. — Хотели на Новый Год подразвлечься. Лейтенантики, как и ожидалось разбежались, а тут еще это вино… Я лично имел ввиду Томку закадрить, поговорить, приглядеться, закончить все у себя в комнате…. по хорошему. Да видишь как все вышло. Скотство… Все в голове смешалось. Трещит башка. Во рту мерзость… Вот, не женился раньше…. А теперь как жениться?… Какой бабе можно верить? Взять ту же Томку… То она в белом халате. Затянута. Недотрога! И вот тебе… Эх жизнь собачья! А ты как? Мне было очень паршиво, но я не собирался делиться ощущениями с начфином. Вообще не рисковал открыть рот опасаясь повторить его фокус с шинелью и шарфиком. Говорить не хотелось. Очень опасно было говорить… Да и холодно. Не помнил я ни имен, ни лиц, ничего. Только вертящийся хоровод сплюснутых тел, чьи-то тонкие жалкие ляшки в пупырышках, ощущения случайных, неласковых прикосновений липкой кожи, запах чужой плоти и пота, судорожные, механические, ничего не значащие и не приносящие радости движения, заканчивающиеся чисто животным, физическим облегчением. Мы дошли до детской площадки устроенной перед домом. В сером предрассветном полусвете, звеня промерзшими цепями раскачивались кожанные петли гигантских шагов. — Покачаемся — протрезвимся, — Предложил начфин и полез неуклюже подбирая полы шинели в петлю. — Дуй на ту сторону, для баланса. В тишине скрипели цепи и визжали успевшие приржаветь за зиму шарниры. Молча, зло отталкивались мы ногами от звенящей холодной земли и взлетали к серому небу с последними умирающими звездами. Нас рвало и остатки новогоднего ужина летели в стороны вместе со слизью и желчью. Столб шатало и выворачивало из промерзшей земли подобно содержимому наших желудков. Обессиленные, мы еле-еле остановили безостановочное верчение, но земля еще долго крутилась и уходила из под разъезжающихся, слабых, суставчатых ног. Мы путались в полах шинелей, падали, поднимались на четвереньки, вставали во весь рост, но нас опять гнуло к земле, валило на нее. Все неслось вокруг в неудержимом грозном ритме. Не помню как добрался до своей комнаты, каким чудом удалось достать ключ и открыть неподдающийся замок. В темноте, не найдя выключателя, наощупь дотянулся к долгожданой родной койке. Полой шинели задел тумбочку и смахнул нечто на пол. Почему-то было очень важно поднять упавшее. Ощупывая стены удалось разыскать выключатель и зажечь висящую под потолком на шнуре лампочку. На полу валялся том Рембранта. Ударом носка ботинка, отправил его в угол, а сам, покачнувшись от того же удара, потреяв опору, упал поверх одеяла. Гасить свет и раздеваться не осталось сил и желания. Удалось только натянуть на голову подушку и отключился от поганой действительности. Проснулся от того, что кто-то резко и невежливо содрал с моей бедной разваливающейся на части головушки спасительную подушку. Надо мной стоял командир. Молча он приподнял меня одной рукой в кожанной перчатке за облеванные отвороты шинели, а другой врезал пару полновесных оплеух, мгновенно приведших мозги в относительный порядок. — Товарищ подполковник… — Молчать щенок! — Он еще раз, покрепче врезал мне жесткой широкой ладонью. — Ты что творишь! Ты — позоришь офицерскую честь! Дурью маешься? Свободного времени много? Темная кровь в голову бьет? Так у меня для тебя лекарство найдется. Или решил за Совенко отправиться? — Причем здесь Савенко? — ошалело спросил я. Савенко, старший лейтенант из мотострелкового полка как и Кушинов считался местной достопримечательностью, законченным алкоголиком. Если Кушинов слыл алкоголиком тихим, то Савенко наоборот — буйным. Кушинов выглядел заморышем, Савенко — двухметрового роста, сутулящийся гигант с опущенными, достающими до колен как у гориллы длинными руками, нелепо, не в такт шагам, болтающимися на ходу, с маленькими злыми глазками, зыркающими по сторонам из под кустящихся в разные стороны жестких рыжих бровей. Он пропивал все свои деньги, деньги взятые взймы у тех, кто его еще не знал, попадающие к нему солдатские деньги. Живя в общежитии крал по ночам бельишко, рубашки, выбирая, что по лучше из сушилки, и пропивал всё похищенное у кильдымских молодцов. — Кончился Савенко. Замерз нахрен в придорожном кювете. Шел пьяным из кильдыма, справлял как и ты с дружками Новый Год, попал в кювет, заснул и теперь отдыхает в морге. Командир остановился, переводя дух, давая возможность представить голого Савенко на жестяном столе морга. — Зашел поздравить тебя с Новым Годом. Что вижу? Застаю члена моего экипажа в четыре часа дня облеванного на кровати, в шинели, шарфе, ботинках. Хорошо, хоть не обоссался и не обосрался. Честно говоря я сам не понимал как это мне удалось. Наверное молодой организм выручил. — Не ожидал. Не верю своим глазам. Мне докладывал замполит, что ты стал завсегдаем в общаге, картишки, пивко, коньячок… Но решил, что это временное, бесишься после Вероники. Считал, тебе надо прийти в себя. Извиняюсь… Проворонил… Прийму меры. — Чего Вам извиняться? Сам понимаю — виноват. — Даю полчаса привести себя в порядок. Жду у себя. — В кабинете? — Уныло уточнил я. — Дома, — помягче уже сказал командир. — Сегодня всё же празник. Мы с женой приглашаем на обед. Покушаешь домашнего, горяченького. Я имел в виду позвать экипаж на Новый Год к себе, да нас пригласили к генералу. Вопрос отпал. Так… Через тридцать минут — как штык. — Он оглядел измятый завазюканый парадный мундир. — Гражданка есть? — Есть. — Вот в гражданке и приходи. Парадку — в химчистку. Успеешь вычистить. Она тебе еще долго не понадобится. — Командир повернулся на каблуках и вышел. Химчистка была притчей во языцах. Они все принимали и все чистили. Но отсылали вещи аж в Читу, на фабрику, и сроки выполнения заказа оказывались непредсказуемыми. Быстро стянул с сбя опаскуженное обмундирование. Натянул тренировочный костюм, взял умывальные принадлежности и вышел в общий на три комнаты коридор, ведущий к туалету. — Здорово погуляли, соседушка, — Улыбнулась мне толстушка Катя, жена автобатовца из соседней комнаты. Была она толстая и добрая баба, мамаша двух шибутных пострелят. — Ох, Катерина, и не говори! — Командир уж очень сердитый вышел. Дверь то из комнаты, видать ты не запер, когда пришел. Я утром в коридор выглянула, смотрю — настежь. Так я прикрыла. И входную на ключ не закрыл, — Вздохнула Катерина. — Ночью Савенко буянил на детской плащадке. Все качели переломал, столб в гигантских шагах покривил, цепи позапутывал. Рембатовских сварщиков прислали чинить. Вот бугай. — Вздохнула Катерина, — Ничего его не берет. С лета никто на этих каруселях не катался — такой мороз. Задницу отморозишь. А этому — хоть бы хны. Мне стало безумно стыдно. — Помер Савенко. Командир только-что рассказал. Шел из кильдыма пьяный, свалился в кювет, заснул и замерз. В морге лежит. Катя вздохнула. — Беспутный он был, да Бог ему судья. Пусть уж земля ему будет пухом. Я представил себе ледяную, комковатую после ломов и кирок забайкальскую могилу Савенко. Врядли она будет пуховой. — Ты извини, Катерина, командир на обед ждет. Помывшись, побрившись и приведя себя в относительный порядок я облачился в редко одеваемый костюм, при рубашке и галстуке. Надел, впервые, купленную по случаю монгольскую дубленку. Теплую, не имеющую веса. Накинул на шею связанный матерью махеровый шарф, нахлобучил на голову купленную у охотника ондатровую шапку и пошел в гости. Командир встретил меня в прихожей. Показал куда вешать дубленку и шапку. Отстранил. Оглядел оценивающе. — Гм. Молодец хоть куда. И не поверишь, что полчаса назад гляделся словно из задницы вытянутый. Вот она, молодость. Головка не бо-бо? — Поинтересовался.