Земля, распятая страшным морозом, рвала свою плоть змеящимися изломами трещин. Диким космическим холодом дышала сквозь эти разрывы ее грудь и воздух колебался и шуршал слоями в ночи, создавая нереальные, сюрреалистические картины в тусклых разводах желтых колец вокруг висящих на невидимых в темноте нитях проводов одиноких станционных огней. Вокруг наваленной на месте бывшей урны, заледеневшей глыбы мусора и всяческой дряни, толклись в безнадежных поисках съестного огромные псы со стоящей дыбом, мохнатой от мороза шерстью, и мелкорослые, ненамного больше псов, но такие же мохнатые коровенки. В угольно черном небе, словно сигнал главного железнодорожного тупика планеты Земля, серебрилась замерзшая навеки Луна. В пристанционном поселке не светилось ни одно окно, ничто не выдавало присутствие человека. Только хлысты дыма, срываемые ветром, неслись паралельно земле из труб, размытых среди ночи, прижавшихся к земле домишек. Станция Безводная встречала нас торжественным караулом стихий ночи и зимы… Каким-то неведомым, доставшимся от диких пращуров чутьем, замерзая, уже в полубреду, еле двигая закостеневающими конечностями, ввалились мы в теплое, вонючее бревенчатое чрево станционного зала ожидания. Внутри топилась круглая чугунная печка с выведенной под потолок суставчатой металлической трубой. Вокруг печки на лавках и на полу сидели и лежали вбирая тепло, одинаково чумазые люди, одетые в что-то невообразимое, отдаленно напоминающее армейские комбинезоны. Один из них выглядел немного почище. На его плечах, в блике огня, вырвавшегося из-за дверки печки, блестнули на погонах две маленькие офицерские звездочки. Это были не черти, не сбежавшие с Окатуя каторжники, а нормальные советские солдаты — наряд по разгрузке вагонов с дешевым, рассыпчатым, горячим харанорским угольком. Лейтенант был за старшего. Солдаты засопели, завозились и освободили вошедшим офицерам места возле печки. Не сдвинулся лишь один, неотрывно смотревший в огненную пасть. Солдатик что-то подкидывал в гудящее, лижущее дверцу, пламя, молитвенно щевелил обветренными губами, завороженно глядел на пляски багровых саламандр. Время от времени закопченной железкой он переворачивал нечто, видимое только ему в раскаленных недрах. — Картошку печем, — пояснил лейтенант. И вновь уперся отупело взглядом в гудящее чрево печурки. — Служить к нам, или в командировку? — Служить. — Вы, вижу, кадровые, летуны, а я двухгодичник, после института. Вот… доверяют уголь грузить да в наряды через день заступать. Учили на кафедре оказывается не тому и не так. Одна отрада в жизни — дембель, неотвратимый, как смена караула. А вот вам ребята пахать четыре года до замены, а понравится — так и больше. Некоторые привыкают и остаются дольше, не заменяются, не рвутся на Запад, держатся за пайки да надбавки. — Что, есть такие чудаки? — хрипло вырвалось у кого-то из промерзшей, перехваченной холодом, еще до конца не оттаявшей глотки. — Сумасшедших везде хватает. Некоторым нравится природа, а большинству — льготы, скидки, надбавки, преимущества по выслуге лет. Кадровым офицерам, конечно. Да и наш брат иногда решает в кадрах остаться. Все зависит от командира, если командир хороший, то служить можно, если дерьмо — то хоть стреляйся. — А что твой? — Да что мой? Он считает, что у Советской власти в Забайкалье два врага. Внешний — китайцы, а внутренний — двухгодичники. Он нас двухгадючниками кличет, к технике не подпускает, наряд — караул, караул — наряд, вот и вся жизнь… Тошно, а фактически он прав… Вот, командую, дни до дембеля считаю… Лейтенант закинул в печку окурок сигареты, засучив рукав черного, лоснящегося от жирной угольной пыли, танкового комбинезона, посмотрел на часы. К нашему счастью, на его погонах были не крылышки, а танки, — не летун, а мазута. — Так, бойцы, пять минут на картоху, и вперед. Натянул рукавицы, прихлопнул сверху шапку, нахлобучив ее поглубже и канул в черный провал ночи, не желая смущать присутствием и обделять своей порцией картохи вечноголодный по первому году службы молодняк. А кого же еще пошлют на разгрузку угля зимой? Мы молчали, замороженные, пришибленные увиденным и услышанным. Конечно, мы — кадровые офицеры, не вчерашние студиозы, понятие о службе имели, дело вроде знали, но одно дело — учебная эскадрилья, войсковая стажировка. Совсем другое — реальная боевая техника, ответственность за жизнь экипажей, да и сами мы технари летающие, борттехники. А попробуй, прикоснись к ней сейчас, к родимой технике без перчатки — так и прилипнешь до весны. Да и когда тут весна? Март на дворе. На Украине солнышко нас провожало. В Москве на пересадке попрохладнее было, но тоже все таяло и звенело капелью… Дела… Видать правду говорил старый, часто пьяненький, зампотылу капитан Карзунов, объехавший вдоль и поперек весь необъятный Союз — Влипли вы парни. Там июнь — еще не лето, а июль — уже не лето. Бог создал Крым и Сочу, а черт для вас Читу и Могочу. Судьба нас пожалела и выкинула из поезда за Читой, но все-таки перед Могочей… С природой определилось сразу. В один момент. Все вопросы просто позамерзали в глотках не успев просклизнуть через сведенные холодом губы. Да там и остались на долгие годы… на потом. А потом просто забылись, сменились новыми, которыми, по различным причинам, не стоило зря колебать привычный, устоявшийся воздух времени… Разомлев и оттаяв у станционной печки, мы мгновенно заснули не дождавшись обещанной нам бойцами картохи, обхватив вместо подушек тощие чемоданы, почти воткнув в печку ноги в казенных ботинках. Разбудила нас в восемь часов утра отборнейшим матом старуха уборщица — дышащее чудовищной смесью перегара, тройного одеколона и соленой рыбы продолжение сна ужасов, похожая сморщенным, изрубленным морщинами и обветренным лицом на народную героиню — Бабу-Ягу. В руках у Бабы-Яги, естественно, оказалось помело, которым она норовила поддеть и вышвырнуть вон из избушки, не только мусор, оставленный солдатиками, но и нас. — Разлеглися тут, босяки, убираться не дают, геть, геть видселя. Приехали служить, так служите, а спать еще не выслужили, служивые. Щас поезд придеть межнароденый — а оне здесь спят. Поезд Москва — Пекин пролетал станциюшку на полном ходу и редчайшие в те времена иностранцы видимо знать не знали и ведать не ведали о существовании нашего крохотного вокзальчика, бабки, печки и новоиспеченных лейтенантов в мятых шинелях, с багровыми рубцами на лицах, приключившимися от спанья на жестких чемоданьих боках. Продрав глаза и подхватив багаж, мы вышли на крыльцо из теплой затхлости зальца ожидания, настоенной на человеческом поте, плесени и металлическом привкусе давно остывшей печки. Открыв оббитую по краям войлоком дверь мы попали в другой мир, совершенно противоположный ожидаемому — холодному, смерзшемуся миру приведений прошедшей кошмарной ночи. Утро встретило нас переливами радостных, нежнейших, незатуманненых производственными дымами красок. Холодное небо оказалось потрясающе нежным, глубоким и голубым. С розовыми, апельсиновыми, лиловатыми переходами и переливами пастельных тонов. С робким солнцем, встающим над горбатым от сопок горизонтом. Небо было бездонно, беспредельно и нечему было его ограничивать. Безлесые стояли вокруг сопки, желтые от прошлогодней прихваченной изморозью, словно припорошенной снегом травы. Между сопок, змеей вилась однопутка привезшей нас в эти края железной дороги. Одиноко уходила от станционного закутка в грустную засопочную даль, выложенная бетонными плитами, серая лента шоссе. Бетонка являлась единственной приметой продолжения организованной жизни, звала и влекла к своей истоптанной и выщербленной тасячами армейских сапог, сотнями танковых траков и автомобильных покрышек груди. Мы ступили на нее и сделали первый шаг… * * * Чистенький защитного цвета газик обогнал было коротенькую цепочку навьюченных чемоданами офицериков, но вовремя притормозил и съехал на обочину. Из машины вышел подполковник. Три лейтенанта скинули чемоданы на землю и представились старшему по званию. Оказалось, что это и есть наш будущий командир. Подполковник был невысок ростом, полноват, с розовыми, гладкими щеками, носом картошкой, голубыми, хитроватыми глазками под черными бровями и гладко зачесанными назад редкими волосами над загорелым круглым лбом. Не чинясь, но и без наигранной фамильярности он предложил сложить в машину чемоданы и постараться втиснуться самим. Опытным глазом командир сразу оценил, что и чемоданы, и сами доставшиеся ему лейтенанты достаточно худы и способны на сей подвиг. * * * Побежали, заспешили заполненые службой дни. Командир изучал новичков, мы постепеннно узнавали больше о людях с которыми выпало служить, летать, делить радости и невзгоды военной жизни. Командир оказался исключительно немногословен. Так уж сложилась его судьба, что не пришлось заканчивать высшее училище, тем более Академию. От природы награжденный крепкой памятью, простым восприятием жизни и неспешным крестьянским умом, белорусский парень двигаясь медленно но верно, достиг своего предела по службе. Прекрасно отдавая себе отчет, что дальше без белого поплавка ходу нет, спокойно делал дело, не гоношась, не лебезя перед вышестоящими. Соответсвенно, не терроризировал, не задалбливал по пустякам подчиненных. Уважал труженников — офицеров, прапорщиков и солдат, ценя их по мастерству, умению, желанию работать, учиться новому — словом по профессионализму. Бездельников и лентяев в погонах, от которых по разным причинам не мог избавиться, просто не замечал, нагло игнорировал и общался с ними исключительно в силу только чрезвычайных обстоятельств. Чаще всего негласно передавая их должностные обязанности подчиненным офицерам, а то и просто добросовестным старшинам и сержантам срочной службы. Эти люди, при любом раскладе, оказывались действительными исполнителями командирских решений. Интересно, что ни один бездельник, не обиделся на подобное разделение должностных функций. Все они спокойно продолжали получать свое заслуженное довольствие и пользоваться благами тихой жизни степенно покуривая на диванчике в штабном домике. Одно но — если приключался какой конфуз, то втык полной мерой получал бедолага бездельник, а не реально замещающий его исполнитель. Командир много летал сам и давал летать другим. Конечно только тем, кто умел, а главное хотел летать. Любил вывозить молодых и с первого полета безошибочно определял станет или нет настоящим вертолетчиком зеленый лейтенант. Как правило его прогнозы были безупречны. Замполитов и контриков подполковник на дух не переносил, да видать немного побаивался, посему старался, по-возможности, избегать. Службу нес не в теплом штабном кабинете, а на свежем воздухе аэродрома, в ангарах, в ремонтных мастерских. Тянул свою лямку честно и того же требовал от других, не больше, но и не меньше. Служба подполковника проходила по дальним гарнизонам. Нигде командир не сачковал, налегая на хомут всей силой без остатка. Знали военные люди, что было за его плечами разное — подвиги, передряги, аварийные посадки, спасение людей. Хватанул он горячего изрядно, дела за ним числились громкие, но многие будут его помнить совсем за другое — за непоказушную заботу о солдатах. Кто справлял нужду, выскочив ночью из теплой казармы в дощатый солдатский нужник при сорокашестиградусном по Цельсию морозе, тот поймет меня. Только он оценит подвиг командира, выбившего у начальства разрешение перестроить часть казармы под теплый солдатский туалет. Не вызывало у знающих его людей удивление и то, как подполковник лично, многократно присаживался и примеривался при проэктировании гальюна. Довел до каления казенного прораба, но сократил в результате своих экспериментов число посадочных мест, за счет расширения оных и возведения перегородок между очками. — Солдат, — сказал он, — хоть здесь должен отдохнуть от общения с себе подобными зверями. * * * Время начала службы выпало нам тревожное. В семидесяти километрах от взлетной полосы лежала граница, отделяющая советскую страну от многолюдья малорослых, непонятных человечков в одинаковой синей или зеленоватой унифицированной одежде. Странные, безликие существа судорожно сжимали в правой руке маленькую красную книжечку нелепых цитат толстомордого живого божества. Время от времени, по команде китайского политработника, руки дружно взметались к небу, а на наши головы обрушивался очередной поток проклятий и ругательств. Вещающие из-за границы радиостанции соблазняли советских ревизионистов полным котелком рисовой каши и кружкой сладкого чая, передавая это идиотское предложение на полном серьезе в перерывах бесконечных революционных опер. На наших глазах толпы унифицированных людей гонялись за воробьями, другие толпы — месили глину, третьи — лили чугун в домашних доменных печечках. Для поддержания жизни соседей в тонусе, переодически через границу пытались прорваться тренированные, выносливые диверсионные группы, иногда крупные, чаще — в несколько человек. Отлично вооруженные, злые, жилистые, голодные, фанатичные террористы, способные за ночь пробежать, навьюченные поклажей и оружием, до сорока километров. Шла Великая Культурная Революция Китайской Народной Республики. Совесткая граница была прикрыта системой укрепрайонов, минных полей, вкопанными по башни танками ИС-3 выпуска конца второй мировой войны. Наклепанные Сталиным про запас и бесконечно устаревшие во времена Брежнева танки, лишенные двигателей, бетонировали, создавая узлы обороны. Подпиралась граница десятками развернутых и кадрированных, танковых и мотострелковых дивизий, эскадрильяими вертолетов, штурмовиков, истребителей и бомберов, системой складов, баз и трубопроводов. Защищать и охранять было что. Олово, золото, хром, никель, руды, уголь — всё хранила забайкальская, неприметная и неприветливая с виду земля, покрытая панцирями мерзлоты и коварными топями солончаков. * * * Поднятый по тревоге наш вертолет обвешанный ПТУРСами, с полным боезапасом, завис, прикрывшись сопкой. Всматриваясь в изгиб дороги мы караулили похищенный диверсионной группой из ангара БМП последней модели. Нигде еще не виданный, никому не проданный, секретный, вооруженный зенитным ракетным комплексом. С полным боекомплектом. Угнавшая боевую машину группа с боем прорывалась на ту сторону. Трофей очень ждали за границей, поэтому обещано было много и прорыв был дерзкий и кровавый. Расшвыряв огнем пушки и пулеметов, пытавшихся остановить его мотострелков, подбив погодя настигавшие его БТРы, БМП рвался за реку. Те, кто в нем сидел, ощущали силу и мощь новой машины, были готовы сразиться с нашими устаревшими вертушками, защищенными не броней, а тонким дюралем, вооруженными ПТУРСами, предназначенными для поражения тихоходных, послевоенного образца китайских танков. Теперь вертолету противостояла скростной как легковушка, маневренная, ощетинившаяся стволами и ракетами машина нового поколения, управляемая решительными, готовыми на все профессионалами. Люди рискнувшие похитить БМП, понимали, что их ждет в случае неудачи, как по ту, так и по эту сторону границы. А главное были фанатиками, воспитанными Великим Кормчим. Командир на работу по этой цели поднял по тревоге только свой вертолет. Экипаж должен был рискнуть жизнью, и подполковник знал истинную меру этого риска. Перед тем как занять позицию для одного, отпущенного судьбой залпа, мы стригли небо над степью. Летели сторонними зрителями сбоку от косых шлейфов пыли БМП и гонящихся за ним БТРов. На наших глазах пустил чадящий дым из с рапахнутых люков самый резвый из охотников. Встал, боднув землю, на горелых ободах, разбросал по желтой траве плоские, будто вырезанные из серой жести, фигурки экипажа. Видели, легко обгоняя, спешащие из всех сил на полном газу танки, стелющие по степи грязные клочья дизельной копоти, но не успевающие перекрыть затаившуюся в ожидании границу. Ее уязвимый, не законченный инженерным оборудованием, оголенный участок за последней сопкой перед узкой полоской реки. Наш вертолет спешил к этой сопке, не отвечая на начальственный мат в эфире, не поддаваясь на угрозы парторга и особиста, на истошные обвинения в трусости, на истеричные приказы немедленно открыть огонь. Командир рисковал, выйдя из-за сопки в лоб БМПешке, но этот риск был рассчитан и оправдан. Вертолет выскочил перед похитителями словно черт из шкатулки и всадил свои ПТУРСы в цель в тот момент когда те, внутри, опъяненые успехом, орали в лорингофоны шлемов о великой победе над ревизионистами. БМПешка, проглотив словно в замедленном кино, каплеобразные в полете тела ракетных снарядов, еще секунду двигалась, не меняя формы и направления движения. Бесконечно длинную секунду внутри БМП ещё орали и казалось, что труд наш напрасен. Нервы казалось вибрировали от напряжения в ожидании следующего мгновения, в течении которого последует ответный удар ЗРК Стрела и снесет нас на склон сопки, сминая словно консервную банку фюзеляж, рассыпая в стеклянную пудру триплекса кокпита, раскидывая нелепо в разные стороны лопасти винтов, рубящих в последнем усилии словно гигантская мясорубка, фарш из тел людей и металла машины, заливая всё это соусом масел и топливом из пропоротых баков. По истечении последней, отпущенной судьбой секунды, беглая БМП вдруг вспухла оранжевым шаром внутреннего разрыва, откинула в сторону гусеницы, распустив их на металлические дробные ленты, скинула на бок башню со спичкой ствола, вывернула наружу броневые лючки, накладки, наконец замерла, горя и пачкая жирным дымом нежную, как на полотнах китайских старинных художников, голубизну неба. Командир не посадил машину рядом, не стал кружить над падалью, проверяя свою работу. Он поступил как спокойный, надежный профессионал. Мы чуть подвернули и с набором высоты пошли домой в отряд. Подполковник уходил в отпуск и не собирался задерживаться, размениваться на мелочи, предоставя начальству разбираться кого и как награждать или наоборот, наказывать. Только по прилете, стягивая шлемофон с потной головы, буркнул, предотвращая возможные восторги любопытствующих, мол уничтожение собственной техники не является геройской победой. Уходя в отпуск, командир всегда оставлял за себя начштаба, да ни один замполит и не рвался побывать в его шкуре. Начштаба, майор Иванов, хоть сам не летал, но офицером был настоящим, до мозга костей, и уважением пользовался стопроцентным за кристальную честность, за грамотность, да за все, что являло его человеческую сущность. Майор требовал от нас соблюдения формы одежды, и первым выполнял это требование до мелочей. В отличии от нас, разгильдяев, начштаба можно было направлять на строевой смотр в любую произвольно выбранную минуту нахождения в части — всегда выбрит, перетянут ремнями портупеи, а складки брюк наглажены так, что казалось о них можно порезаться. Майор знал и любил Устав, спокойно жил в соотвествии с ним, понимая его как кодекс чести воина, не допускающий толкований и разночтений. Жизнь принесла майору если не любовь, то полное, безграничное уважение сослуживцев, даже тех, кто вообще ничего и никого не признавал, лишь только силу или угрозу сурового дисциплинарного наказания. Служил в части рядовой Семеняк. Ну сказать служил — это пожалуй слишком. Семеняк отбывал свой срок. Точно также отбывал бы его на каторге, в ссылке, лагере, тюрьме, а еще лучше — на необитаемом острове. Был сей воин законченным жлобом и ни один сослуживец не мог похвастаться дружбой или просто хорошим знакомством с ним. Получаемые из дома посылки выжирались рядовым в одиночку в качегарке — единственном месте где его удалось кое-как пристроить к делу. Был он грязен, угрюм, бледен лицом, испещренным черными головками многочисленных угрей, сутул, неопрятен в одежде, косноязычен. Любая трата, даже копеечная, расценивалась им как личная, Семенякинская, трагедия и вызывала очередной приступ вселенской озлобленности, заставляя булавочки-глаза полыхать злым огнем под аккомпанемент несущихся нескончаемым потоком проклятий. Особенно люто Семеняка ненавидел покупку лоторейных билетов. Не то, чтобы остальные любили данное мероприятие, но посмеиваясь, не веря в выигрыш, складывались и закупали билеты на звено или отделение. Естественно, предполагая справедливый дележ в случае удачи. Семеняка бросался в бега, прятался в качегарке, у свинарей, в гальюне…