— Ждет. Доедай, поедем. И вот они в этой комнате. Круглой, словно фонарный отсек на башне маяка. Стен не было. Только стекло и, конечно, дома и деревья, которые шагнули прямо в комнату. Наверное, здесь очень радостно жить, особенно в солнечный день. Мысли должны в этом стеклянном фонарике приходить добрые и веселые. Ввиду того что углов здесь не было, письменный стол стоял прямо посередине комнаты. Стол, диван да три кресла, старые, кожаные, уютные. И хозяин был под стать комнате. Высокий, сухой, с кирасирскими усами. Он внимательно посмотрел на офицеров милиции, поздоровался, пригласил сесть. — Я к вашей форме с послевоенных лет настороженно отношусь. — Почему? — удивился Масельский. — Вы человек молодой, не помните разгул бандитизма сразу после освобождения. Тогда ваша форма поневоле становилась символом беды. Милиция приходила, когда случалось нечто непоправимое. — Нет, Казимир Францевич, — возразил Наумов, — мы не символ беды. Мы просто идем за ней. Вот и сейчас случилось несчастье, и мы пришли. — Несчастье, — задумался Стахурский. — Несчастье, — повторил он и начал разгребать на столе кучу бумаг, достал газету, согнул ее и протянул Наумову. Олег посмотрел и увидел некролог Бурмина. Мудрый был старик Казимир Стахурский, мудрый. — Вы поэтому пришли? — Вообще, да. — А что значит — трагически погиб? Формулировка-то весьма обтекаемая. — Погиб, Казимир Францевич, это значит — ушел из жизни. Вот мы по мере сил и пытаемся восстановить его последние дни. — Понимаю. — Старик провел ладонью по усам. — Что мне вам сказать? Я врач. При немцах был в городе. Лечил людей, прятал в больнице раненых партизан, отправлял в отряд медикаменты. Горжусь, что Родина оценила мой малый вклад в войну. Наградили меня медалью «Партизану Великой Отечественной войны» 1-й степени. Уйдя на покой, я начал писать летопись города. Я родился здесь, прожил всю жизнь. На моих глазах сменились три политические формации. Не подумайте, я пишу все это для себя. Игорь Александрович приходил ко мне узнать реалии времен оккупации. — Что его интересовало? — Наумов начал нервничать. Пока в рассказе Стахурского не было ничего конкретного. — Быт его интересовал. Как город жил, как работали магазины, больницы, что шло в кинотеатрах. Ну и, конечно, люди. Особенно те, кто к немцам пошел служить. Молодец старик. Молодец! Это уже горячее. — А он рассказал о конкретной цели своего визита? — Конечно. Его интересовала трагедия на Буковой улице. — Вы что-нибудь знали о ней? — Очень мало. Практически то же, что и остальные старожилы. Но я рассказал Игорю Александровичу о странной встрече, которая произошла за день до его приезда. — Вы не могли бы повторить этот рассказ? Стахурский оглядел комнату. Четыре офицера милиции расположились в ней. Видимо, не зря они пришли к нему. И ему очень захотелось помочь. Только он пока не знал как. Ту встречу он не принял всерьез. Просто не обратил внимания на пьяный бред человека, в сердце которого, кроме злобы, не было никаких других чувств. Эту злобу, вернее злую зависть, не сгладило время. Оно оказалось бессильным, не стало лекарем. Он не вызывал в Стахурском даже профессионального, врачебного сочувствия. Этот человек полной мерой заплатил за трусость, за способность подлаживаться к любым обстоятельствам. Пустой это был человек, с подлинкой. Стахурский достал короткую трубку, набил ее крупно нарезанным табаком. — Впервые вижу такой, — сказал Прохоров. — Я выращиваю три сорта табака, перемешиваю их и курю. Если у вас есть трубка, могу предложить, но предупреждаю, смесь крепкая. — Он прикурил, выпустил тугой шар дыма. — Человека того зовут Викентий Сичкарь. Он при поляках соседом моим был. Вернее, его отец. Мастерская по ремонту авто и мото. Варшавский патент. — Почему варшавский? — спросил Олег. — Так надежнее. Гродно был окраиной панской Польши. Поэтому магазины были краковские, пиво лодзинское, а у Сичкаря мастерская варшавская. Так и жили при тех порядках. Нищий край, копеечная коммерция да жандармы польские. Так вот, у того Сичкаря сын Викентий был. Большой, знаете, оболтус. Из гимназии его выгнали за неуспеваемость, и он целыми днями на мотоциклах и машинах из папашиной мастерской гонял. А когда произошло воссоединение, он первым шофером такси в городе стал. Отец умер, мастерскую национализировали, а он работал. Перед самой войной попал ко мне в больницу с воспалением легких. Тяжелый случай оказался, но я его выходил. Так что война его на больничной койке застала, а там и фашисты пришли. Я его из виду потерял. Только в сорок втором является ко мне в больницу в форме вспомогательной полиции. Я не выдержал и сказал, что зря его вылечил. Он смутился и говорит: пан доктор, я в строительной фирме «Гильген» служу, а там порядок такой, все шоферы через полицию оформлены. — Зачем он приходил? — Смешно сказать, лекарства мне немецкие продавал. Тогда всякая сволочь спекулировала, воровала… Страшное время было. — А потом? — Потом, — Стахурский вновь разжег погасшую трубку, — потерял я его из виду. Говорили, что с немцами ушел, будто осудили его. Сгинул. А тут является. Пьяный, старый, раздрызганный какой-то. — Зачем он приходил? — Будете смеяться, просил у меня справку, будто он партизанам лекарства доставал. Представляете, решил примазаться к светлому делу. Я, конечно, отказал. Вот тут-то он и начал кричать, что, мол, одни по лагерям сидели, а другие чистенькие. Исповедовался спьяну. Но я ему сказал — иди к ксендзу, он грехи отпустит. — Так что же он все-таки сказал, Казимир Францевич? Уходил старик от точного ответа, не по умыслу, просто не на том сосредоточивал свое внимание. Олег понял, что пора вмешаться. — Вспомните как можно точнее эту часть разговора. — Вы знаете, и Игорь Александрович меня об этом просил. Прекрасный человек, интересный писатель… Опять разговор начал плутать, как слепой в лесу. — Что вам сказал Сичкарь? — резко, словно выстрелил, спросил Прохоров. Масельский укоризненно посмотрел на него. — Что? — напрягся Стахурский. — Он сказал, что знает человека, который работал на немцев, и будто у него есть знакомая женщина, отбывшая ссылку за пособничество. Она о нем говорила. — Он, Сичкарь, назвал фамилию этого человека? — Нет. Да я ему и не поверил бы. Пьяный он был, злой. В таком состоянии чего не наплетешь. — Где сейчас живет Сичкарь? — В Петропавловске, в Северном Казахстане. Работает там таксистом. — Вы сказали об этом Бурмину? — Да. Он прямо из Гродно полетел туда. Вот и сложилась цепь. Славный старик Стахурский, врач-подпольщик. — Спасибо вам, Казимир Францевич, мой коллега оформит сейчас некоторые формальности, что поделаешь, слово к делу не пришьешь. — Олег улыбнулся. Он успокоился. Была цепь. Сложилась она. Прочно скрепились звенья. Первое — Стахурский, второе — Сичкарь, третье — женщина, четвертое — убийца. Он закурил, отошел от стола. Сквозь деревья на углу дома просматривалась крупная буква «М». — Толя, а что это за буква? — Магазин «Мясо». Точно Бурмин написал. Наблюдательный был человек. Эх, Бурмин, Бурмин! Ну, старику простительно. Восемьдесят человеку все-таки. Внимание рассеянное. Да и не поверил пьянице. А ты? Зачем полез один? Зачем? И вдруг он вспомнил еще один абзац из повести. «Нельзя оскорблять человека недоверием. Еще хуже оскорблять подозрением. Поэтому и приходится говорить с десятками людей, собирать по крупицам Истину». Значит, Истина. Ей честно служил Бурмин. Ради ее торжества он не делился ни с кем своими подозрениями. Истина — единственная религия, которую он исповедовал, садясь за письменный стол. Только она могла вершить суд. И он нашел ее. Только кто-то узнал об этом. Но как? Значит, убийца из окружения Бурмина. Потом они ушли. Попрощались со славным стариком, покинув эту странную комнату. — Жаль, что уезжаете, — вздохнул Масельский, — поехали бы за город. Поговорили бы кое о чем. Они ехали к аэропорту по дивно зеленым улицам Гродно. Тенистым и тихим. И жалели искренно, что так мало побыли здесь. Но в Москве, возможно, жил убийца. Он пока еще ходил по улицам, возможно, работал, здоровался с соседями. А возможно, он готовил новое убийство, чтобы прервать цепь, с таким трудом сложенную Наумовым. И мысль эта не давала ему покоя. Прощаясь у трапа, Олег сказал Масельскому: — Толя, вы бы старика поберегли. — Думаешь?.. — Да. В архиве Бурмина были адреса. — Мы его сегодня же в Луно увезем. — А что это? — Районный центр.