Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 6 из 12 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Франкон секунду смотрел Китингу прямо в глаза. Затем ресницы его опустились, и он смахнул с рукава пылинку. — Разумеется, разумеется, — как-то неопределённо сказал он. — Но… ты считаешь, что фриз действительно так важен? — Я считаю, — медленно проговорил Китинг, — что куда важнее внести те изменения, которые вы считаете нужными, чем безоговорочно одобрять каждый эскиз лишь потому, что его аккуратно выполнил мистер Штенгель. Поскольку Франкон ничего не сказал, а лишь посмотрел на него и поскольку взгляд его был пристальным, а пальцы замерли, Китинг понял, что пошёл на невероятный риск и… победил. Он испугался своего смелого шага, но уже тогда, когда убедился в победе. Они молча посмотрели друг на друга через стол, и оба увидели, что способны прекрасно понимать друг друга. — У нас будет фриз с орнаментом, — спокойно и весомо сказал Франкон. — Оставь ватман здесь. Передай Штенгелю, что я хочу его видеть. Китинг повернулся, собираясь выйти. Франкон остановил его. Голос его был весел и дружелюбен. — Да, кстати, Китинг, позволь один совет. Строго между нами, ты только не обижайся, но к серому халату лучше подойдёт бордовый галстук, а не синий. Как по-твоему? — Да, сэр, — непринуждённо ответил Китинг. — Благодарю вас. Завтра же увидите на мне бордовый галстук. Он вышел и тихо прикрыл дверь. На обратном пути, проходя через вестибюль, Китинг увидел респектабельного седовласого джентльмена. Тот придерживал дверь, пропуская впереди себя даму. Джентльмен был без шляпы и явно работал здесь. На даме было норковое манто, и она явно относилась к числу клиентов. Джентльмен не кланялся до земли, не расстилал ковёр под её ногами, не махал над её головой опахалом. Китингу просто показалось, что джентльмен всё это проделывает. Здание Национального банка Фринка заметно возвышалось над Нижним Манхэттеном{18}, и его длинная тень двигалась по мере перемещения солнца, подобно громадной часовой стрелке, поверх закопчённых доходных домов, от «Аквариума» до Манхэттенского моста{19}. Когда солнце скрывалось, ему на смену вспыхивал факел в мавзолее Адриана, яркими красными пятнами отражаясь в окнах домов на многие мили вокруг. По банку Фринка можно было изучать всю историю римского искусства, представленную со вкусом подобранными образцами. Долгое время дом этот считался лучшим зданием Нью-Йорка, поскольку никакое другое строение не могло похвастать таким элементом классической архитектуры, которое не было бы представлено в облике Национального банка. На всеобщее обозрение было выставлено столько колонн, фронтонов{20}, фризов, треножников, атлантов, ваз и волют{21}, что казалось, будто дом не сложён из белого мрамора, а испечён из бисквитного теста и облеплен кремом руками искусных кондитеров. Однако дом был выстроен из настоящего белого мрамора. Никто не знал этого, кроме владельцев, которые за мрамор заплатили. Сейчас дом стоял весь в пятнах и потёках и приобрёл мерзкий цвет — не коричневый, не зелёный, а как бы вобравший в себя самые неприятные оттенки того и другого. Это был цвет гнили и плесени, цвет дыма, выхлопных газов, кислот, разъевших нежный камень, более уместный в чистом воздухе пригородов. При всём том здание Национального банка Фринка пользовалось большим успехом. Этот успех был настолько велик, что Гай Франкон после этого не спроектировал ни одного строения, ибо слава создателя здания Фринка избавила его от обременительных занятий подобного рода. В трёх кварталах к востоку стояло здание Дэйна. Оно было на несколько этажей ниже и совершенно непрестижно. Линии его были скупы и просты. Они не скрывали, а даже подчёркивали гармонию стального каркаса — так в красивом теле видна соразмерность костяка. Никаких других украшений не предлагалось. Ничего, кроме идеально выверенных углов, плоскостей, длинных гирлянд окон, сбегавших с крыши на мостовую подобно потокам льда. Жители Нью-Йорка нечасто обращали взоры на здание Дэйна. Лишь изредка случайный гость из других мест неожиданно набредал на него в лунном сиянии, останавливался и удивлялся, из какого сна явилось это дивное творение. Но такие гости были крайне редки. Обитатели здания Дэйна говорили, что не променяют его ни на какое другое. Им нравилось обилие света и воздуха, чёткая логичность планировки холлов и кабинетов. Но и обитателей было немного — ни один уважающий себя бизнесмен не желал размещать свою фирму в доме, «похожем на какой-то склад». Архитектором здания Дэйна был Генри Камерон. В восьмидесятые годы прошлого века нью-йоркские архитекторы ожесточённо бились за право занять второе место в своей профессии. На первое никто даже не претендовал: на первом месте был Генри Камерон. В те годы заполучить Генри Камерона было очень нелегко. В очередь к нему записывались на два года вперёд. Он лично проектировал каждое здание, выходившее из его мастерской. Он сам выбирал, что строить. Когда он строил, клиент помалкивал. От всех он требовал только одного — неукоснительного послушания, хотя сам в жизни никого не слушался. Сквозь годы своей славы он промчался как снаряд, выпущенный в неведомую цель. Его называли ненормальным. Но при этом брали всё, что он давал, независимо от того, понимали что-нибудь или нет. Ведь дома созидал «сам Генри Камерон». Поначалу его здания лишь незначительно отличались от прочих, не настолько, чтобы кого-то отпугнуть. Изредка он проводил эксперименты, удивлявшие всех, но от него этого ждали, и с Генри Камероном никто не спорил. С каждым новым зданием в архитекторе что-то вызревало, наливалось, оформлялось, накапливая критическую массу для взрыва. Взрыв произошёл с появлением небоскрёба. Когда дома устремились ввысь не громоздкими каменными этажами, а невесомыми стальными стрелами, Генри Камерон одним из первых понял это новое чудо и начал придавать ему форму. Одним из первых и немногих он осознал истину, что высокий дом должен и выглядеть высоким. Когда архитекторы, проклиная всё на свете, изо всех сил старались, чтобы двадцатиэтажный дом выглядел как старинный кирпичный особняк, когда использовали любую из имеющихся горизонтальных конструкций, лишь бы дом казался пониже, поближе к традиции, лишь бы замаскировать позорный стальной каркас, выставить своё творение маленьким, привычным, старинным, Генри Камерон возводил небоскрёбы прямыми вертикальными линиями, щеголявшими сталью и высотой. Пока архитекторы вырисовывали фризы и фронтоны, Генри Камерон решил, что небоскрёбу не пристало копировать Древнюю Грецию. Генри Камерон решил, что ни одно здание не должно быть похоже на другое. Тогда ему, крепкому неопрятному коротышке, было тридцать девять лет. Он работал как проклятый, недосыпал, недоедал, пил редко, но до озверения, называл своих клиентов непечатными словами, смеялся над ненавидевшими его и сознательно раздувал эту ненависть, вёл себя как помещик-феодал, как портовый грузчик и жил в страшном напряжении, которое передавалось всем оказавшимся с ним в одной комнате. Этот огонь ни он, ни другие не могли переносить слишком долго. Так было в 1892 году. А в 1893 году в Чикаго прошла Всеамериканская выставка. На берегах озера Мичиган вырос Рим двухтысячелетней давности, Рим, дополненный кусками Франции, Испании, Афин и всех последующих архитектурных стилей. Это был город мечты, состоявший из колонн, триумфальных арок, голубых лагун, хрустальных фонтанов и хрустящей кукурузы. Архитекторы состязались, кто искуснее украдёт, кто воспользуется самым древним источником или наибольшим числом источников одновременно. Здесь перед глазами молодой страны развернулась картина всех преступлений из области архитектуры, когда-либо совершённых в более древних странах. Это был белый город, белый, как чумной балахон, и появившаяся здесь зараза распространялась со скоростью чумы. Люди приходили, смотрели, дивились — и увозили с собой во все города Америки впечатления от увиденного. Из этих семян вырос буйный сорняк — почты с черепичными крышами и дорическими портиками, кирпичные особняки с чугунными фронтонами, высотки из двадцати Парфенонов, поставленных друг на дружку. Сорняки разрастались и душили всё остальное. Генри Камерон отказался работать на Всеамериканскую выставку, он ругал её всеми непечатными словами, допустимыми, однако, к воспроизведению, — но только не в обществе дам. Его слова незамедлительно воспроизводились наряду с рассказами о том, как он бросил чернильницу в лицо известнейшему банкиру, когда тот попросил его спроектировать железнодорожный вокзал в форме храма Артемиды Эфесской. Банкир больше к Камерону не обращался. И не он один. Едва лишь замаячила вдали цель, к которой Камерон шёл долгие и трудные годы, едва лишь истина, которую он искал, стала приобретать осязаемые формы, как перед ним опустился последний шлагбаум. В молодой стране, наблюдавшей за его безумной карьерой, удивлявшейся и восхищавшейся, начал было прививаться вкус к величию его творений. Но в стране, отброшенной на два тысячелетия назад в безудержном приступе классицизма, ему не было места, такой стране не было до него дела. Теперь стало вовсе не обязательно проектировать дома, достаточно было их сфотографировать. Архитектор с наилучшей библиотекой признавался наилучшим архитектором. Подражатели подражали подражаниям. И всё это благословлялось от имени Культуры с большой буквы; из руин поднялись двадцать веков; торжествовала великая Выставка; а в каждом семейном альбоме появились европейские цветные открытки на любой вкус. Этому Генри Камерон ничего противопоставить не мог. Ничего, кроме веры, которой он держался только потому, что сам её основал. Ему некого было цитировать и нечего сказать. Он всего лишь говорил, что форма здания должна отвечать его назначению; что конструкция здания — это ключ к его красоте; что новые методы строительства требуют новых форм; что он хочет строить так, как ему вздумается, и только по этой причине. Но как могли люди прислушаться к нему, когда они обсуждали Витрувия{22}, Микеланджело{23} и сэра Кристофера Рена{24}? Люди ненавидят страсть, особенно страсть великую. Генри Камерон совершил ошибку — он страстно полюбил свою работу. Поэтому и сопротивлялся. Поэтому и проиграл. Все говорили, что он так и не понял, что проиграл. А если и понял, то никому не дал это почувствовать. Чем реже появлялись заказчики, тем высокомернее он с ними держался. Чем меньшим становился престиж его имени, тем заносчивее звучал его голос, это имя произносивший. У него был очень толковый менеджер, маленький, тихий и скромный человечек с железным характером, который в дни славы Камерона спокойно выдерживал бурные истерики архитектора и приводил ему клиентов. Камерон оскорблял их и выставлял вон, но маленький человечек добивался того, что заказчики, забыв об оскорблениях, возвращались. Этот человечек умер. Камерон никогда не умел обращаться с людьми. Они для него не имели ни малейшего значения, как не имела значения и сама жизнь, и вообще всё, не считая зданий. Он так и не научился объяснять, а только приказывал. Его никто не любил. Его боялись. А теперь и бояться перестали. Его оставили в живых. Он жил и проклинал улицы города, который когда-то так мечтал перестроить. Он жил, сидя за столом в своей пустой конторе, неподвижно, в праздном ожидании. Он жил и однажды прочёл в газетной статье, написанной с самыми благими намерениями, упоминание о «покойном Генри Камероне». Он жил и начал пить — пить одиноко, тихо, страшно, дни и ночи напролёт. Он жил и слышал, как те, кто довёл его до такой жизни, говорили, когда его имя упоминалось в связи с возможным заказом: «Камерон? Я бы не советовал. Он пьёт как сапожник. Поэтому и сидит без заказов». Он жил, перебираясь из бюро, занимавшего три этажа в очень престижном офисном центре, в другое, занимающее один этаж в здании куда менее известном; оттуда — в гостиничный номер ближе к окраине; потом в три комнаты с видом на вентиляционную шахту. Он остановил свой выбор на этих комнатах в самом трущобном районе лишь потому, что, прижавшись щекой к оконному стеклу, мог видеть поверх кирпичной стены кусочек здания Дэйна. Говард Рорк тоже смотрел на здание Дэйна, пока стоял под окнами, пока поднимался, останавливаясь на каждой площадке, на шестой этаж, в кабинет Генри Камерона, — лифт не работал. Давным-давно лестницу покрасили грязновато-зелёной краской. Её осталось совсем немного. Она скрипела под подошвами и разъезжалась неровными кусками. Рорк преодолевал лестничные пролёты быстро, будто ему было назначено время, держа под мышкой папку с эскизами и не сводя глаз со здания Дэйна. Один раз он столкнулся с человеком, который спускался вниз. За последние два дня такое с ним случалось нередко. Он ходил по улицам города, высоко подняв голову и не замечая ничего, кроме домов Нью-Йорка. В тёмной клетушке — приёмной Камерона — стоял стол с телефоном и пишущей машинкой. За столом сидел тощий как скелет седой мужчина без пиджака, демонстрируя дряблые подтяжки. Он сосредоточенно печатал какие-то технические данные двумя пальцами, но с невероятной скоростью. Свет от тусклой лампочки жёлтым пятном расплылся у него по спине, там, где мокрая рубашка прилипла к лопаткам. Когда Рорк вошёл, мужчина медленно поднял голову. Он посмотрел на Рорка, ничего не сказал, лишь выжидательно впился в него усталыми, старыми, нелюбопытными глазами. — Я хотел бы повидать мистера Камерона, — сказал Рорк. — Да ну? — ответил мужчина. В голосе его не было ни вызова, ни угрозы, вообще какого-либо выражения. — И зачем? — По поводу работы.
— Какой работы? — Чертёжником. Мужчина тупо посмотрел на него. Давненько не доводилось принимать посетителей, пришедших с подобной просьбой. Наконец он поднялся, не говоря ни слова, прошаркал к двери, находившейся у него за спиной, и вошёл в неё. Он оставил дверь приоткрытой, и Рорку был слышен его протяжный говорок: — Мистер Камерон, там какой-то парень. Говорит, на работу к вам пришёл устраиваться. Сильный и внятный голос, в котором не было и намёка на старость, отозвался: — Что ещё за идиот? Вышвырни его вон… Погоди! Давай его сюда! Пожилой мужчина вернулся и, придерживая дверь, молча тряхнул головой в её направлении. Рорк вошёл. Дверь за ним закрылась. В дальнем конце длинной и пустой комнаты за столом сидел Генри Камерон, наклонившись, упираясь локтями в стол, сложив ладони замком. Борода и волосы его были черны, как уголь, и кое-где перемежались с жёсткими седыми прядями. На короткой толстой шее, как канаты, проступали мышцы. На нём была белая рубашка, рукава которой были закатаны выше локтя, открывая мощные, тяжёлые загорелые руки. Кожа на широком лице загрубела, как дублёная. Тёмные глаза смотрели живо и молодо. Рорк застыл на пороге. Они посмотрели друг на друга через длинную комнату. Кабинет, выходящий на вентиляционную шахту, был погружён в серый полумрак. Пыль на чертёжной доске, на немногочисленных зелёных папках походила на некие мохнатые сталагмиты, порождённые этим скудным освещением. Но на стене, между окнами, Рорк увидел рисунок. Это был единственный рисунок в комнате, и изображал он небоскрёб, который так и не был построен. Быстро окинув взглядом комнату, Рорк остановил внимание на рисунке. Пройдя через кабинет, он остановился перед ним и стал его внимательно рассматривать. Камерон следил за ним тяжёлым взглядом, напоминавшим длинную иглу, один конец которой, крепко удерживаемый Камероном, медленно описывал в воздухе полукруг, а другой, острый, пронзил тело Рорка и намертво засел в нём. Камерон смотрел на рыжие волосы, на руку, висящую вдоль тела. Ладонью рука была обращена к рисунку, пальцы чуть согнуты, замерев даже не в жесте, а в некоей прелюдии жеста, выражающего намерение что-то попросить или забрать. — Ну и? — наконец спросил Камерон. — Ко мне пришёл или картинки разглядывать? Рорк повернулся к нему: — И то и другое. Он подошёл к столу. В присутствии Рорка люди всегда вдруг начинали сомневаться в реальности собственного существования; но Камерон внезапно почувствовал, что никогда ещё он не был так реален, как сейчас, отражаясь в смотрящих на него глазах. — Чего тебе надо? — грубо спросил он. — Я хотел бы работать у вас, — спокойно отвечал Рорк. В интонации отчётливо слышалось: «Я буду работать у вас». — Так прямо и будешь? — сказал Камерон, не сознавая, что отвечает на непроизнесенную фразу. — А что случилось? Публика почище и получше не желает тебя взять? — Я ни к кому другому не обращался. — Почему же? Уж не думаешь ли ты, что здесь новичку устроиться проще всего? Думаешь, сюда запросто принимают первых встречных? Да знаешь ли ты, кто я такой? — Знаю. Поэтому и пришёл. — Кто тебя прислал? — Никто. — Тогда какого чёрта ты выбрал именно меня? — Я думаю, что это вам известно. — И у тебя хватило наглости вообразить, что я захочу взять тебя? Видно, решил, что я на такой мели, что готов распахнуть ворота перед первым попавшимся щенком, который соблаговолит оказать мне такую честь? Небось подумал: «Старик Камерон совсем опустился, пьёт…» Подумал же, признавайся!.. «Старый пьяница и неудачник, который не будет слишком разборчив!» Так? Отвечай же! Отвечай, чёрт тебя дери! Чего вылупился? Так? Давай-давай, ври, что не так! — В этом нет никакой надобности. — Раньше где работал? — Только начинаю. — Чем занимался? — Три года учился в Стентоне. — О-о! Значит, лень закончить помешала? — Меня исключили. — Замечательно! — Камерон хлопнул по столу кулаком и расхохотался. — Великолепно! Значит, для этого питомника вшей в Стентоне ты не годишься, а для работы у Генри Камерона — в самый раз?! Решил, что здесь у меня самое место для отбросов? За что тебя вышибли? Пьянка? Бабы? Что?
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!