Она извивается напротив меня. Я стону. — Не двигайся, — отчитываю я, протягивая руку вниз, чтобы остановить ногу, которая подкралась слишком близко к моему твердеющему стволу. Бля, чувак. Работай со мной. — Почему? — она запрокидывает голову, эта милая невинность написана на ней. Она понятия не имеет. Невежественная. Такая чертовски невежественная. — Я думал, ты устала. — Устала, — парирует она, прежде чем тут же закрыть глаза. Она кладет руку мне на сердце и притворяется, что спит, а я притворяюсь, что не смотрю прямо в вырез ее майки. Трахни. Меня. Я вижу намек на тугие бутоны коричневого цвета. У меня текут слюнки. Я заставляю себя смотреть куда угодно, но только не туда, когда все, что я действительно хочу сделать, это снять с нее эту майку, пробраться языком вниз по ее шее и сосать эти идеальные соски, пока она не начнет извиваться подо мной. Есть так много развратных вещей, которые я хочу сделать с ее почти шестнадцатилетним убийственным телом. Но я повторяю слова, которые покончат со мной и моими многообещающими юридическими стремлениями: несовершеннолетняя, несовершеннолетняя, несовершеннолетняя… В штате Айова в девятнадцать лет меня технически могут обвинить в изнасиловании, если я хоть пальцем трону ее до ее шестнадцатилетия, которое наступит через три недели. Но даже тогда она не позволит мне прикоснуться к ней. Она не думает обо мне так. Никогда не думала. У нее подростковая «влюбленность» в моего брата, а я официально «во френдзоне». И это раздражает больше, чем любые волосы, которые дергают на моем теле. Черт, я бы сам их вырвал, один за другим, если бы она смотрела на меня так, как смотрит на Киллиана. Дерьмо в том, что… Киллиан отвечает на некоторые ее чувства. Я вижу, как он смотрит, когда думает, что никто не видит. Меня ждет пожизненная пытка, если эти двое сойдутся. Это, черт возьми, прикончит меня. Но я никогда не перестану бороться за нее. Никогда. Киллиан не знает Мавс так, как знаю я. И никогда не узнает. Он не знает, что она прыгает в свою кровать с расстояния в метр после того, как выключает свет. Или что она ест стручковую фасоль прямо из банки, холодной, не потому, что ей не терпится, а потому, что она любит ее такой. Или что у нее чуть-чуть дергается правый глаз, когда она готовится извергнуть свой сарказм. Нет. Она моя. И точка. Он не сможет получить ее. Изо всех сил пытаясь игнорировать этот черный камень от него, который она держит на своей тумбочке, я слушаю приглушенное шоу на TV Land. Боже, как же я люблю причуды этой девушки. Старые шоу. Старые фильмы. Старая музыка. Старая одежда. Она пропитана классикой насквозь. Такая полная противоположность ее снобистской семье. — Как рот, Лебедь? — А как ты думаешь? — огрызается она, все еще зажмурив глаза. — Я думаю, тебе нужно еще немного обезболивающего, чтобы обуздать эту дерзость. Вот что я думаю. Блестящие глаза цвета травинок после сильного дождя распахиваются и впиваются в меня. — Ты не должен быть груб с пациентом после операции. Это против правил, — саркастически отвечает она. Я могу сказать, что ей трудно говорить. — Тебе не делали операцию, Мавс. Тебе вырвали два зуба мудрости. — Ну, они сделали мне анестезию, и каждый раз, когда тебе делают анестезию, технически это считается операцией. Я не спорю. Это бессмысленно. — Что я могу сделать? — Ничего, — тихо говорит она. Я заправляю ей за ухо прядь этих густых блестящих шоколадных волос, которые так люблю. На этот раз ее глаза закрываются. Она выглядит счастливой и умиротворенной. Она выглядит так правильно рядом со мной. Боже мой, я люблю ее. Она взрослеет и становится изысканной женщиной. — Голодна? Плечо, на котором она не лежит, поднимается. Это значит «да». — Я не могу есть твердую пищу еще три дня, — бормочет она. Челюсть моей девочки опухла и начала желтеть с одной стороны, где у нее явно будет синяк. Если бы я мог забрать себе всю ее боль, то сделал бы это. За один удар сердца. — Тогда хорошо, что я принес твое любимое нетвердое лакомство. Она вскакивает, используя мой живот как рычаг. Практически выталкивая весь воздух из моих легких. — Ты не сделал этого! Ее глаза блестят. Буквально. Как звездная пыль или лазерные лучи. А ее улыбка? Иисус. Это заставило бы любого здравомыслящего человека делать глупые вещи, чтобы удержать ее. Она выглядит такой чертовски взволнованной, что мне хочется поцеловать ее, прижаться к ее губам, выплеснуть все, что я сдерживаю все эти годы. Вместо этого я кладу руку себе под голову и ухмыляюсь. — Я сделал. Она встает на колени, ее усталость и операция почти забыты. Прямо сейчас она выглядит до последней унции на пятнадцать, подтверждая, что я не могу ее ни к чему подтолкнуть. Она не готова. Мавс прыгает на меня сверху, опуская руки по обе стороны от моей головы. Теперь она красиво располагает свой обжигающий центр всего в нескольких сантиметрах от моего быстро твердеющего члена. Вот… бля. Дыши, извращенец. Просто дыши. Затем она наклоняется, ее нос касается моего. — Где? — игриво спрашивает она и снова начинает шевелиться. Я больше не могу этого выносить. Если она сдвинется еще на чуть-чуть, то больше не будет оставаться в неведении. Я сжимаю руками ее талию, стараясь не представлять ее обнаженной… скачущей на мне… эти удивительные, подпрыгивающие сиськи… ее голову, запрокинутую назад в экстазе… тугую киску, всасывающую меня… Святой живой Боже, я хочу ее. — В морозилке, — задыхаюсь я. Я даже не успеваю произнести еще хоть слово, как дверь распахивается, и она уже несется по коридору, сбегая по ступенькам на кухню. У меня есть примерно сорок пять секунд, прежде чем она вернется. Я использую это время, чтобы отругать непослушного подростка в моих джинсах, который отказывается подчиняться. Я жесткий, как долбанное бревно. Достаточно двух ударов, и я выстрелю на ее девственно-белые простыни. Медленно вдыхаю. Выдыхаю. Повторяю. Еще раз. Это бесполезно. С каждым вдохом я чувствую ее запах. Она вокруг меня. Жимолость. Розы. Тюльпаны. Я понятия не имею, каким цветком она пахнет, но навсегда ассоциирую это с ней. Я прислоняюсь к спинке кровати и бросаю подушку себе на колени в ту же секунду, когда Мавс входит обратно. В блаженном неведении она усаживается рядом со мной, протягивает мне ложку и включает звук телевизора. Мы едим ее любимое мороженое «Клубничный взрыв», сливочную смесь, которая может похвастаться шоколадными конфетками в тишине. Довольно скоро мы оба смеемся над Мэри Энн, которая сейчас пытается спеть «Я хочу быть любимой тобой», но постоянно забывает слова. Я люблю этот эпизод. Тот, где Мэри Энн бьется головой и думает, что она Джинджер. Через некоторое время Мавс ставит миску с тающим мороженым на тумбочку и кладет голову мне на плечо. — Спасибо, Кэл. — За что, Лебедь? Я обнимаю ее и сдерживаю стон, когда она прижимается. — За то, что пришел. Знаю, что ты должен быть на занятиях. — Если это выбор между тобой и статистикой, ты выигрываешь всегда. Она вытягивает шею, глядя на меня. Улыбается. Продвигается на несколько сантиметров, чтобы невинно поцеловать меня в щеку. Ее губы мягкие. Упругие. Прохладные от мороженого, но они так чертовски хороши. Моя свободная рука невольно запуталась в ее волосах. Я откидываю ее голову назад. Ее глаза немного расширяются. Я хочу попробовать ее. Боже всемогущий, как я хочу, чтобы мой рот был на ее губах. — У меня есть для тебя еще один сюрприз. Ее ухмылка выворачивает меня наизнанку. Завораживает меня. — Это не может быть лучше, чем мороженое. — О, но это так, — поддразниваю я, чмокая ее в нос. Эта улыбка становится шире. — Что может быть лучше, чем это? Мне показалось, или она звучала с придыханием? Ее глаза расширились? Расслабились ли ее мышцы? — «К северу через северо-запад». — Иди ты! — визжит она, обвивая меня за шею и пряча лицо в изгибе.