Полин РЕАЖ ИСТОРИЯ О О СЧАСТЬЕ В РАБСТВЕ Бунт на Барбадосе В тысяча восемьсот тридцать восьмом году на всегда спокойном и мирном острове Барбадос произошел весьма странный бунт, оставивший в истории острова кровавый след. Около двухсот негров, мужчин и женщин, которым совсем недавно высочайшим повелением была дарована свобода, явились однажды утром к своему бывшему хозяину, некоему Гленель, и стали просить, чтобы он взял их обратно к себе в рабы. Они зачитали принесенный с собой жалобный список-прошение, составленный пастором-анабаптистом, после чего разгорелась жаркая дискуссия. Однако Гленель, толи по природной трусости и неуверенности в себе, то ли просто из страха перед законом, отказался внять их просьбам. Тогда негры, держась все так же почтительно, сбили его с ног и прямо на месте зарезали своими длинными ножами, после чего истребили всех членов его семьи. Тем же вечером они вновь расселились по своим хижинам-клеткам и как ни в чем не бывало снова занялись своей бесконечной болтовней, привычной работой и отправлением своих обычных обрядов. Благодаря усилиям губернатора Мак-Грегора дело было довольно быстро замято, и освобождение пошло дальше своим победным маршем. Что же касается списка-прошения, никому впоследствии так и не удалось его обнаружить. Время от времени мысли об этом списке посещают меня. Мне кажется вполне возможным, что в нем рядом с естественными и справедливыми жалобами по поводу организации работных домов (workhouse), замены карцера на плеть, запрещения болеть, существовавшего для всех "подручных" (так называли новых свободных рабочих),- рядом со всеми этими жалобами в нем вполне мог находиться текст, представлявший собой некую апологию рабства или, по крайней мере, ее набросок. Например, замечание о том, что единственный вид свободы, к которому мы по-настоящему чувствительны, - это свобода, приводящая другого в состояние рабства. Ни один человек не будет радоваться тому, что он свободно дышит. Но если я, например - буду весело играть на банджо до двух часов ночи, мой сосед тем самым лишится свободы не слушать в два часа ночи мою игру на банджо. Если мне удается устроиться так, чтобы ничего не делать, моему соседу придется работать за двоих. Всем, впрочем, хорошо известно, что безусловная страсть к свободе сплошь и рядом ведет в нашем мире к конфликтам и войнам, причем не менее безусловным. Добавьте к этому, что поскольку рабу велением диалектики, в свою очередь назначено стать хозяином, было бы явной ошибкой желать низвержения законов природы. Добавьте сюда, наконец, что абсолютное подчинение воле другого (как это случается делать мистикам и влюбленным) несет в себе определенное величие и даже радость; это радость видеть себя (наконец-то) избавленным от своих собственных желаний, интересов и личных комплексов. Короче говоря, этот маленький список получил бы сегодня репутацию некоего символа ереси, другими словами, репутацию опасной книги. Здесь речь пойдет о другом виде опасных книг. Говоря конкретно, об эротических книгах. 1. Книга, решительная, как письмо Почему же, однако, их называют опасными? Ведь это, по меньшей мере, неосторожно. Обычно мы кажемся себе столь храбрыми, что называть те, или иные книги опасными - это значит лишь усиливать в нас желание их прочесть и подвергнуть себя этой опасности. Географические общества вовсе не без причины советуют своим членам не описывать слишком подробно в путевых заметках те опасности, через которые им довелось пройти. И речь здесь идет не о скромности, а лишь о том, чтобы не подвергать никого искушению (мы видим, с какой легкостью порой разгораются войны). Но какие же опасности имеются здесь в виду? Я очень явственно вижу, по, крайней мере, одну из них. Эта опасность, намой взгляд, не так уж велика. "История О", со всей очевидностью, является одной из тех книг, которые оставляют в читателе глубокий след, который после прочтения книги трансформируется и становится совершенно иным. По прошествии нескольких лет то же самое происходит и непосредственно с книгами. Таким образом, их первые критики уже очень скоро начинают казаться глуповатыми простофилями. Что ж, тем хуже: критик никогда не должен бояться выглядеть смешным. В общем, самым простым будет признаться, что я очень слабо разбираюсь во всем этом. Со странным чувством я продвигаюсь вперед по "Истории О", как по какой-то волшебной сказке (как известно, волшебные сказки - это своего рода эротические романы для детей), так, словно я иду по переходам одного из тех феерических замков, которые кажутся совершенно заброшенными; и, однако, на креслах, одетых в чехлы, на пуфах, кроватях с набалдашниками нет ни единой пылинки; хлысты и плети уже приготовлены (они, если можно так выразиться, готовы уже изначально, по самой своей природе); ни намека на ржавчину на звеньях цепей, ни следа сырой плесени на разноцветных плитках мозаичного пола. И если я спрашиваю себя, какие слова мне приходят на ум раньше всех остальных, когда я думаю об О, я понимаю, что слова эти - скромность и благопристойность. Было бы слишком трудно объяснить, почему мне хочется написать именно эти слова; оставим тщетные попытки. Здесь есть еще ветер, который всегда, в любой миг, без устали скользит по всем переходам замка, через все его комнаты. И это особый дух, не поддающийся определению, чистый и яростный дух, который пронизывает "Историю О" на всем ее протяжении, без пауз и без посторонних примесей. Это дух некой неумолимой решимости, которую не может остановить ничто - ни рыдания, ни ужас, ни экстаз, ни тошнота. Я должен признаться, что это не слишком соответствует моим вкусам; я люблю книги, в которых автором руководило сомнение, из которых видно, что автор колебался, не зная, как быть, поскольку тема все время ставила перед ним все новые трудные вопросы, и он далеко не всегда был уверен, что ему удастся выкрутиться. Но "История О", от начала до самого конца, написана как бы на одном дыхании, как яркая вспышка света. Это больше похоже наречь, обращенную к невидимой аудитории, чем на простое описание монолога; это гораздо больше напоминает письмо, чем личный дневник. Но кому адресовано это письмо? И кого хочет убедить эта речь? У кого мне спросить об этом? Ведь я даже не знаю, кто вы. В том, что вы женщина, у меня нет никаких сомнений. И дело даже не в тех деталях, от которых вы получаете видимое удовольствие; не в зеленых атласных платьях, не в кружевном белье и длинных, спускающихся волнами юбках. Нехарактерный пример: в тот день, когда Рене отдает О на новые муки, она сохраняет достаточное присутствие духа, чтобы заметить, что домашние туфли ее возлюбленного уже слишком обтрепаны и, стало быть, нужно купить другие. Это то, что мне лично кажется почти невообразимым. Это то, чего мужчина никогда бы не заметил. - И, однако, О на свой лад выражает некий идеал, который можно назвать мужественным или, по крайней мере, мужским. Ведь перед нами в конечном счете признание женщины. Признание в чем? В том, что женщины запрещали себе во все времена (и сегодня больше, чем когда бы то ни было), и в том, что мужчины во все времена ставили им в упрек, а именно: что они неизменно, всегда и везде подчиняются голосу своей крови; что все в них есть пол, вплоть до самого их сознания. Что они нуждаются в том, чтобы их содержали, чтобы их без конца умывали, одевали, накрашивали, чтобы их без конца били. Что им просто нужен хороший добрый хозяин, который при этом умел бы остерегаться своей доброты, ибо они тут же используют все: оживление, радость и естественность, которые дает им наша нежность, чтобы внушить любовь к себе. Короче говоря, каждый раз, когда мы отправляемся к ним, необходимо брать с собой плеть. Вряд ли найдется много мужчин, которые ни разу в жизни не " мечтали о том, чтобы обладать Жюстиной. Но ни одна женщина, насколько я знаю, еще никогда не осмеливалась мечтать о том, чтобы быть Жюстиной. Во всяком случае, мечтать об этом вслух, с той особой гордостью стона и плача, с той непобедимой неистовостью, с той жадностью к страданию и волей, натянутой до предела, за которой уже лишь последний, ведущий в ничто разрыв. Такое возможно, но лишь для той женщины, в которой есть что-то от рыцаря или от крестоносца. Словно вы, когда писали эту книгу, несли в себе два разных начала, или же каждый миг столь явственно видели перед собой адресата своего письма, что позаимствовали его вкусы и его голос. Но что же вы за женщина, и кто вы? Во всяком случае, отправная точка "Истории О" находится где-то очень далеко. Читая ее, я ощущаю прежде всего какой-то труднообъяснимый покой, как будто эти возникающие в рассказе пространства автор носил в себе очень давно. Кто такая Полин Реаж? Может быть, это просто мечтательница, похожая на тех, что иногда встречаются нам в жизни? (Достаточно, говорят они, слушаться голоса своего сердца. ) Или же это опытная женщина, которая сама прошла через все то, что она описывает? Которая прошла через это и сама удивляется, что приключения, начинающиеся так хорошо, - или, по меньшей мере, так серьезно, в аскезе и страдании, - оборачиваются в конце концов весьма скверно и завершаются довольно двусмысленно. Ибо в конечном счете - и нам приходится с этим согласиться - О остается в своего рода публичном доме, куда заставила ее войти любовь. Она в нем остается и чувствует себя там не так уж плохо. 2. Неумолимая скромность Меня тоже удивляет этот конец. И вы не разубедите меня в том, что на самом деле этот конец ненастоящий, i Что, так сказать, в реальности ваша героиня добивается от сэра Стефана, чтобы он в конце концов заставил ее умереть. Он снимет с нее цепи лишь после того, как она будет мертва. Но совершенно очевидно, что в книге сказано далеко не все и что эта пчела - я говорю о Полин Реаж - приберегла для себя самой часть своего меда. Кто знает, может быть, именно здесь ею один-единственный раз овладело желание, свойственное писателю: рассказать когда-нибудь продолжение приключений О. И потом, этот конец столь очевиден, что не стоило труда его описывать. Мы без малейшего усилия приходим к нему сами. Мы приходим к нему так легко, словно он сам навязчиво преследует нас. Но вы?.. Как изобрели его вы, и что означает все это приключение? Я вновь возвращаюсь к этому; ибо я совершенно уверен, что если найти разгадку, то пуфы, кровати с шишечками, даже цепи - все это вмиг объяснилось бы, и мы бы увидели, как среди этих декораций расхаживает взад-вперед огромная темная фигура, этот исполненный умыслами фантом, этот клубок чуждых дыханий. Здесь я должен сказать несколько слов о том, что в мужском желании есть нечто по-настоящему чуждое и неудержимое. Бывают такие камни, внутри которых как бы дует ветер, которые вдруг начинают двигаться, или принимаются испускать вздохи, или звучат, подобно мандолине. Люди приходят издалека, чтобы посмотреть на них. И, однако, первое возникающее у нас при их виде желание это бежать, спасаться, несмотря на всю нашу любовь к музыке. Что если на деле роль эротических романов (или роль опасных книг, если вам так больше нравится) заключается в том, чтобы открыть нам глаза, чтобы поставить нас в известность? И чтобы вслед за этим нас успокоить так, как это делает исповедник? Я знаю, что человек обычно привыкает к этому. И мужчины - они тоже не слишком долго пребывают в затруднении. Они примиряются с неизбежным, они говорят, что начали именно они. Они лгут, и факты, если можно так сказать, вот они, здесьочевидные, слишком очевидные. Женщины скажут мне в ответ то же самое. И это будет правдой. Но у женщин все происходит невидимо. Они всегда могут сказать, что ничего нет. Какая благопристойность, какая скромность! По-видимому, именно отсюда происходит мнение, что прекрасный пол -это женщины, и. что красота - это женское качество. В том, что женщины прекраснее мужчин, я отнюдь не уверен, но они, во всяком случае, более сдержанны, у них все проявляется не столь явно,, и это, видимо, действительно один из аспектов красоты. Но вот уже второй раз я говорю о благопристойности и скромности в отношении книги, в которой, как кажется, эти понятия не слишком уместны... Но действительно ли это так? Действительно ли нельзя говорить о благопристойности и скромности применительно к этой книге? Я не имею в виду ту прелестную и лживую благопристойность, которая довольствуется тем, что скрывает даже от самой себя очевидные вещи; которая бежит прочь при виде движущегося камня и отрицает, что видела, как он шевелился. Существует другая скромность, неустрашимая, неумолимая, способная карать; она унижает и смиряет плоть настолько, что возвращает ее к состоянию изначальной цельности и честности перед собой; она заставляет плоть вернуться в те дни, когда желание еще не успело самовлюбленно и властно объявить себя миру, когда скала не знала еще, что умеет петь. Это скромность, встреча с которой не может быть безопасной, ибо она никогда не согласится удовлетвориться меньшим, чем связанные за спиной руки, разведенные колени, распятые тела, пот и слезы. Может показаться, что я говорю ужасные вещи. Что ж, почему бы и нет. Но в таком случае ужас является нашим насущным хлебом, нашей повседневностью, и, быть может, опасные книги - это просто такие, которые возвращают нас в первобытное состояние, в состояние естественной опасности. Какой влюбленный не испугался бы сам своей клятвы, если бы хоть на миг смог всерьез и на самом деле измерить все, что стоит за его обещанием отдать себя целиком и на всю жизнь? И какая влюбленная не колебалась бы, если бы хотя бы на миг смогла осознать, что же на самом деле значат слова "до тебя я не знала любви... никогда до тебя я не знала этого трепета", которые срываются с ее губ? Или, может быть, другие, более глубокие - глубокие ли? - "Я хотела бы как-нибудь наказать себя за то, что была счастлива до того, как появился ты". И вот она поймана на слове. И вот ей приходится служением, если так можно сказать, оправдывать свои слова. В "Истории О" нет недостатка в различного рода мучениях. Удары плетью, и даже клеймение раскаленным железом представлены здесь в избытке, не говоря уже о цепях и наручниках или выставлении на всеобщее обозрение прямо на террасе дома. Здесь почти столько мук, сколько бывает молитв в жизни аскетов, ушедших от мира в пустыню. И так заботливо они все описаны и как бы пронумерованы, словно отделены друг от друга маленькими камешками. Далеко не всегда эти истязания доставляют удовольствие тому, кто их изобретает: Рене отказывается делать это; сэр Стефан, если и соглашается, то делает это так, словно выполняет некий трудный долг. Они вовсе не забавляются, это очевидно; в них нет ничего садистского. Все в конечном счете происходит так, будто сама О - и только она одна - требовала для себя кары постоянным насилием. В этом месте какой-нибудь не слишком умный читатель захочет поговорить о мазохизме. Я ничего не имею против, это значит всего лишь добавить к настоящей тайне некую ложную тайну, чисто языковой трюк. В чем смысл слова мазохизм? В том, что боль - это в то же врем удовольствие? И страдание - это одновременно радость? Вполне возможно. Эти утверждения относятся к числу тех, к которым часто прибегают метафизики (похожим образом они, например, говорят, что всякое присутствие - это некое отсутствие, и всякое слово - это умолчание), и я, хотя и не всегда их понимаю, совершенно не отрицаю, что они могут иметь свой смысл и, по крайней мере, свою определенную пользу. Но польза эта во всяком случае, не обнаруживается путем простого наблюдения и не может быть предметом изучения ни для врача, ни для простого психолога, специалиста по наукообразной болтовне. Да нет же, скажут мне. Речь идет о боли, которую мазохист умеет трансформировать в довольствие; о страдании, из которого он извлекает при помощи одному ему известных тайн экстракт чистой радости. Какая новость! Таким образом люди наконец смогли бы найти то, что они во все времена с таким усердием искали в медицине, в теории и практике морали, в различных философских и религиозных системах - средство избежать боли или, по крайней мере, средство ее преодолеть, возможность понять ее (например, увидеть в ней лишь последствия нашей собственной глупости или наших ошибок). Более того, это средство оказалось бы доступным для людей во все времена, ведь мазохисты родились далеко не вчера. И меня в этом случае удивляет лишь то, что им. до сих пор еще не воздали самых больших почестей и. до сих пор еще не смогли раскрыть их секрет. . Быть может, люди во все времена задают себе только те вопросы, на которые уже найдены ответы. И, может быть, было бы достаточно просто свести их друг с другом, вырвать их из их одиночеств (как бы забыв про несбыточность этого древнего человеческого желания). Что ж, вот, по крайней мере, перед нами клетка, и вот в этой клетке эта молодая женщина. Нам остается лишь вслушаться в ее слова. 3. Необычайное любовное письмо Она говорит: "Ты удивляешься напрасно. Посмотри внимательно паевою любовь. Она пришла бы в ужас, если бы хоть на миг задумалась о том, что я женщина, что я живая. Нельзя забывать о пылающих первоистоках крови, когда ты собираешься их осушать. Твоя ревность тебя не обманывает. Это правда, что ты делаешь меня счастливой, полной сил и в тысячу раз более живой. И, однако, я не в состоянии сделать так, чтобы это счастье не оборачивалось тут же против тебя. Камень поет громче, когда кровь довольна и тело свежо после отдыха. Держи меня лучше в клетке, корми меня впроголодь, если ты только на это осмелишься. Все, что идет ко мне от болезни и от смерти, делает меня верной, и только в те минуты, когда ты заставляешь меня страдать, я нахожусь в безопасности. Не нужно было соглашаться быть для мен я Богом, если обязанности богов пугают тебя; всякий знает, что они тяжелы. Ты уже видел, как я плачу. Тебе остается научиться находить удовольствие в моих слезах. Разве моя шея не красива, когда она сама, помимо моей воли, бьется от сдерживаемого мной крика? Абсолютная правда, что всякий раз, когда идешь к Нам, нужно брать с собой плеть. И пусть она будет большой, пусть она будет с девятью хвостами". Она тут же добавляет: "Какая безвкусная шутка! Ну конечно же, ты ничего не понимаешь. Но если бы я не любила тебя безумно, неужели ты думаешь, что я осмелилась бы так говорить с тобой? Осмелилась бы предавать себе подобных?" Она продолжает: "Мое воображение, мои смутные грезы, вот кто каждое мгновение предает тебя. Доведи меня до изнурения. Избавь меня от моих снов. Выдай меня. Опереди меня, чтобы я не успела даже подумать, что я тебе не верна. (Реальность, во всяком случае, не так страшна.) Но позаботься о том, чтобы вначале пометить меня твоим шифром. Пусть на мне будут следы твоей плети и твоих цепей, пусть на меня будут надеты кольца. Пусть будет очевидно для всех, что я принадлежу тебе. И все то время, пока меня будут бить, пока меня будут насиловать от твоего имени, я буду жить одной только мыслью о тебе. Это то, чего ты хотел, я думаю. Ну вот, я люблю тебя, я тоже этого хочу. Если я раз и навсегда потеряла право распоряжаться собой, если мой рот, и мой живот, и мои груди мне больше не принадлежат, - в этом случае я становлюсь созданием из другого мира, в котором все поменяло смысл. Может быть, когда-нибудь я больше ничего уже не буду знать о себе. Что значит для меня отныне удовольствие? Что значат для меня ласки стольких мужчин, твоих посланцев, которых я не отличаю друг от друга, которых я не могу сравнивать с тобой?" Именно так она говорит. А я-я слушаю ее и отлично вижу, что она не лжет. Я стараюсь идти за ней (что мне долго мешало - так это проституция). Но, возможно, огненная туника из древних мифологий - это просто аллегория; так же, как и священная проституция, особая достопримечательность истории. Возможно, что цепи в наивных песнях и признания "я люблю тебя так, что могу умереть от любви",- это не просто метафора. Так же, как и слова искательниц вечной любви, обращенные к их возлюбленным: "Ты во мне, в моей коже, делай со мной все, что ты хочешь". (Забавно, чтобы избавиться от какого-нибудь смущающего нас чувства, мы наделяем этим чувством злодеев и Проституток.) Возможно, что Элоиза, когда она писала Абеляру: "Я буду твоей продажной женщиной",- не просто хотела сказать красивую фразу. По-видимому, "История О" - это самое неистовое, самое жестокое любовное письмо, которое когда-либо получал мужчина. Мне вспоминается тот Голландец, который должен носиться по океанским волнам до тех пор, пока не найдет девушку, согласную отдать свою жизнь, чтобы спасти его; и рыцарь Гигемар, раны которого сможет -излечить только женщина, готовая страдать ради него так, "как никогда не страдала ни одна женщина". Конечно, "История О" длиннее, чем рыцарская поэма или легенда, и гораздо более пространна, чем простое письмо. Возможно также, что здесь, для того чтобы прийти к тому же самому, пришлось уйти гораздо дальше. Возможно, сегодня труднее, чем когда бы то ни было, просто даже понять то, что говорят парни и девушки с улицы, что, как я думаю, говорили рабы с острова Барбадос. Мы живем в эпоху, когда самые простые истины способны вернуться к нам лишь совершенно голыми (как абсолютная нагота О), голыми под маской совы. Ибо мы часто слышим, как люди, ведущие жизнь, которую принято называть нормальной и даже осмысленной, охотно говорят о любви как о чем-то легком, как о чувстве не влекущем за собой никаких серьезных последствий. Они говорят, что любовь доставляет большое удовольствие, что этот контакт двух эпидермисов не лишен очарования. Они добавляют, что ее очарование и удовольствие полностью раскрываются человеку, который умеет делать так, чтобы любовь сохраняла фантазию, свои капризы, свою естественную свободу. Я лично ничего не имею против; и если людям разного пола (или одного и того же) так легко бывает давать друг другу радость, пусть они делают это как можно больше, им совершенно незачем стеснять себя. Во всем этом есть только одно или два слова, которые мне мешают: это слово "любовь" и слове "свобода ". С этими понятиями, разумеется, все обстоит совершенно наоборот. Потому что любовь - это когда человек зависит (и не только в своем удовольствии, но в самом своем существований, в том, что предшествует его существованию, - в самом желании существовать) от множества странных вещей: от губ (и от гримасы или от улыбки, в которую они складываются), от плеча (от того, как оно поднимается или опускается), от двух глаз (от какого-нибудь более теплого или, наоборот, сухого взгляда), наконец, от этого чужого тела целиком, вместе с духом, или душой, которые оно носит в себе, от тела, которое может в любой миг стать ослепительным, словно солнце, леденящим, как снежная лавина. Испытывать все это далеко не так весело, все ваши муки в сравнении с этим могут вызвать только улыбку. Это очевидно для каждого, кого пронизывает дрожь, когда это тело наклоняется, чтобы поправить застежку своей туфельки или ботинка, и кажется, что в этот миг все смотрят на вас и видят, как вы дрожите. Лучше уж плеть и кольца, вставленные в плоть! Что же касается свободы, любой мужчина и любая женщина, если они прошли через это, скорее всего не захотят повторения, воспротивятся этому изо всех сил, вплоть до крика, до ругательств, до возгласов ужаса. Да, в "Истории О" нет недостатка в ужасных вещах. Но мне иногда кажется, что на самом деле не столько молодая женщина, сколько некая идея, некий образ мысли, некая точка зрения оказывается здесь отданной на муки. Истина о бунте Странная вещь: счастье в рабстве в наши дни приобрело статус нового понятия. Семьи уже больше не владеют правом на жизнь и смерть, своих членов, в школах уже нет ни телесных наказаний, ни существовавших в древности жестоких испытаний, про супружеские наказания мы знаем в основном из учебников истории. Людей, которым в ушедшие века рубили голову на городских площадях, сегодня предпочитают гноить заживо в прозаических сырых подвалах. Мучения, которым людей подвергают сегодня, почти всегда анонимны и ничем не заслужены. И в то же время сегодня они в тысячу раз более жестоки, чем когда бы то ни было, сегодня война единым махом может превратить в груды обугленного мяса население целого города. Чрезмерная нежность отца, учителя или любовника оплачивается водопадом бомб, напалмом и ядерными взрывами. Все происходит так, словно в мире существует некий таинственный противовес жестокости, подлинный вкус которого мы полностью утратили, так же, как, впрочем, и смысл. И мне вовсе не претит, что именно женщина находит их вновь. Меня это даже не удивляет. Честно говоря, я не могу похвастаться обилием идей по поводу женщин, которыми обычно щеголяют мужчины. Меня как бы застал врасплох тот факт, что они существуют (женщины), и какое-то смутное изумление перед ними никогда не покидает меня. Возможно, именно это является причиной того, что они кажутся. мне чудесными и что я не перестаю им завидовать. Но чему же реально я завидую? Иногда я с сожалением думаю о своем детстве. Но я жалею не о сюрпризах и откровениях, о которых так часто говорят поэты, Нет, Мне вспоминается время, когда я был ответствен за всю землю. По очереди: чемпион по боксу или повар, красноречивый пошляк (да, да), генерал, вор или краснокожий и даже дерево или скала. Вы скажете мне, что это была игра. Да, для вас, взрослых, это было бы так, но не для меня. Именно тогда я держал весь мир в своей руке, со всеми заботами и опасностями, которые отсюда вытекали; именно тогда я был универсален. Но вот к чему я веду этот разговор. Дело в том, что женщинам на протяжении всей их жизни дано, по меньшей мере, быть похожими на детей. Женщина отлично ладит с тысячью вещей, которые от меня ускользают. Она обычно умеет шить, готовить. Она знает, как расположить мебель в квартире и какие стихии могут ужиться друг с другом, а какие нет (я не говорю, что всем этим она владеет в совершенстве, но краснокожий, которым я был, тоже был небезупречен). Она умеет гораздо больше. Она прекрасно чувствует себя в обществе собак и кошек; она умеет разговаривать с детьми, этими полусумасшедшими, которых мы допускаем жить к себе: она учит их космологии и хорошим манерам, правилам гигиены и волшебным сказкам - дело может доходить даже до пианино. Говоря попросту, мы с самого детства, не переставая, мечтаем о человеке, который был бы одновременно всеми людьми. Но каждой женщине, как мне кажется, это дано - быть всеми женщинами (и всеми мужчинами) одновременно. И есть еще более необычайные вещи. В одной пословице говорится, что, для того чтобы все простить, достаточно все понять. Так вот, мне всегда казалось, что у женщин - как бы универсальны они ни были - все происходит совершенно наоборот. У меня было много друзей, и они всегда принимали меня за того, кто я есть на самом деле, и я, в свою очередь, принимал их так же. Но нет на свете женщины, которая не старалась бы изменить своего любимого мужчину и измениться при этом сама. Так, словно пословица лжет, и им достаточно все понять, чтобы совершенно ничего не простить. Нет, Полин Реаж не прощает себе почти ничего. И если быть до конца откровенным, я даже спрашиваю себя, не преувеличивает ли она немного; и действительно ли женщины, существа "ей подсобные", похожи на нее в такой степени, как она это предполагает. И, однако, очень многие мужчины слишком охотно признали бы ее правоту. Нужно ли жалеть о пропаже списка, составленного рабами с острова Барбадос? По правде говоря, я опасаюсь, что добрый анабаптист, который записал его, мог испортить ту его часть, которая относилась к апологетике, множеством общих мест и давно избитых плоских истин: что рабы, например, будут существовать всегда (это, во всяком случае, очевидно любому, у кого есть глаза); что они всегда будут абсолютно одинаковыми (об этом, впрочем, можно поспорить); что нужно смириться со своим положением, а не сетовать на судьбу, тратя без толку время, которое можно было бы посвятить играм, размышлениям и обычным своим удовольствиям... И прочее в том же духе. Но я думаю, что он скорее всего не сказал правду: что рабы Гленеля просто любили своего хозяина, что они не могли обойтись без него. Это в конечном счете как раз та самая истина, из которой "История О" черпает свою решимость, свою непостижимую скромность и благопристойность и этот мощный спокойный ветер яростного фанатизма, который продолжает дуть, не прекращаясь ни на один миг. Жан Подан ЛЮБОВНИКИ ИЗ РУАСИ Как-то теплым осенним вечером возлюбленный, пригласив О. на прогулку, привез ее в парк, где они никогда раньше не бывали. Некоторое время они неторопливо бродили по его тенистым аллеям, а потом долго, до наступления сумерек, лежали, прижавшись друг к другу, на чуть влажной траве лужайки и целовались. Возвращались они, когда уже совсем стемнело. У ворот парка их ждало такси. - Садись, - сказал он, и она, подобрав юбки, забралась в машину. О. была одета как обычно: туфли на высоком каблуке, шелковая блузка, костюм с плиссированной юбкой, сегодня - еще и длинные тонкие перчатки; в кожаной сумочке лежали документы и косметика. Такси плавно тронулось с места. Никто не произнес ни слова и О. решила, что шоферу заранее известно, куда ему ехать. Ее возлюбленный задернул шторки на окнах, и О., думая, что он хочет поцеловать ее и ждет, чтобы она поскорее обняла его, торопливо стала снимать перчатки. Но, остановив ее предостерегающим жестом, он сказал: - Давай свою сумочку - она тебе будет мешать. Она послушно отдала свою сумку, и он, отложив ее в сторону, добавил: - На тебе слишком много всего надето. Отстегни подвязки и сними чулки. Сделать это оказалось не так просто - машину все время покачивало. К тому же О. боялась, что шофер внезапно обернется и застанет ее за этим занятием, и потому О. заметно нервничала. Она стянула чулки, оголив ноги под юбкой, и почувствовала, как по нежной коже скользят подвязки. - А теперь расстегни пояс, - сказал возлюбленный, - и сними трусики. Это оказалось куда проще - надо было лишь немного приподняться и провести руками по ягодицам и ногам. Взяв у нее трусики и пояс, он убрал их в сумочку. - Приподними рубашку и юбку, - шепнул он немного погодя, - так чтобы между тобой и сиденьем ничего не было. Холодный скользкий материал сидения прилипал к незащищенным одеждой бедрам, и от этого неприятного ощущения О. начала дрожать. Потом он заставил ее одеть перчатки. Она боялась спросить Рене, куда они едут и почему он сам молчит, почему не целует ее, а главное: зачем он раздел ее и сделал столь беззащитной. Он ничего не запрещал ей, и все же она не осмеливалась ни свести колени, ни положить ногу на ногу - так и сидела, широко разведя бедра и упираясь затянутыми в перчатки руками в сиденье. - Здесь, - неожиданно громко заявил он. Машина остановилась. О. из-за шторки разглядела высокое стройное дерево, а за ним похожий на небольшой отель дом. Перед домом располагался дворик и крошечный сад. О. подумала о многочисленных гостиницах предместья Сен-Жермен. В машине было темно. Снаружи лил дождь. - Сиди спокойно, - сказал Рене, - не волнуйся. Протянув руки к воротнику ее блузки, он развязал тесемки и расстегнул пуговицы. Она радостно потянулась к нему, думая, что он хочет погладить ее грудь. Но нет... Он нащупал бретельки лифчика и, перерезав их маленьким карманным ножиком, отбросил его. Теперь грудь была обнажена и свободна от стеснявшей ее материи. - Ну вот, - выговорил он, - наконец ты готова. Сейчас ты выйдешь из машины и позвонишь в дверь. Дверь откроется и тебя проведут в дом. Там ты будешь делать то, что тебе прикажут. Если ты сейчас заупрямишься, они сами придут за тобой. Если откажешься подчиняться, они найдут средства заставить тебя. Сумочку? Она тебе не понадобиться. Ты просто девушка, которую я доставил заказчику. Да, я буду ждать тебя. Иди. *** Существует еще одна версия начала истории О. Она несколько грубей и вульгарней. Молодую женщину везли куда-то в машине ее любовник и его приятель -совершенно незнакомый ей человек. Он и находился за рулем. Любовник сидел рядом с ней. Говорил тот, второй. Он поведал О., что ее возлюбленному поручено доставить ее в замок. - Но сначала надо подготовить вас, - объяснял он, - и поэтому сейчас вам свяжут за спиной руки, расстегнут одежду, снимут чулки, пояс, трусы, и лифчик и завяжут глаза. Остальное вы узнаете в замке, где по мере необходимости вам будут выдаваться соответствующие инструкции. Они ехали еще около получаса. Затем ей, раздетой и связанной, помогли выйти из машины и подняться по ступенькам. Перед ней открыли дверь и потом долго вели по каким-то коридорам. Наконец с нее сняли повязку и оставили одну в кромешной темноте. Сколько она так простояла, полная дурных предчувствий, О. не знала -полчаса, час, а может, два - ей казалось, что прошла вечность. Потом открылась дверь, зажегся свет, и она увидела, что находится в ничем не примечательной обыкновенной комнате, разве что, в ней не было ни стульев, ни диванов, но зато на полу лежал толстый ковер и по всему периметру комнаты вдоль стен стояли шкафы. Вошли две молодые красивые женщины, одетые в платья, напоминающие наряды служанок восемнадцатого века: длинные, по самые щиколотки юбки, тугие корсажи, плотно облегающие грудь, богатые кружева и короткие, едва доходящие до локтей рукава. Глаза и губы девушек накрашены, на шее каждой колье, запястья плотно обхвачены браслетами. Они развязали ей руки и раздели догола. Затем убрали ее одежду в один из стенных шкафов и отвели О. в ванную комнату. Они помогли ей принять ванну и вытерли большим махровым полотенцем, усадили в кресло - подобные кресла можно встретить в хороших дамских парикмахерских - и, проколдовав над ней не меньше часа, сделали О. роскошную прическу. Все это время О. сидела совершенно голая, да к тому же ей запретили класть ногу на ногу или сжимать колени. И поскольку прямо перед ней на стене висело огромное, от самого пола до потолка, зеркало, она всякий раз, поднимая глаза, видела свое отражение и свою возбуждающую позу. Женщины на славу потрудились над ней: легкие тени на веках, ярко накрашенный рот, розовые соски и слегка подрумяненные губы влагалища, благоухание духов. Они привели ее в комнату, где стояло большое трехстворчатое зеркало, в котором она смогла рассмотреть себя со всех сторон. Ее усадили на стоявший перед зеркалом пуф и велели ждать. Чего ждать, О. не знала. На пуф было наброшено покрывало из черного мягкого меха, слегка колкого. Ковер на полу тоже был черным. Стены - оббиты ярко-красным атласом. На ноги ей надели красные туфли без задников. В комнате оказалось большое окно, выходившее в тенистый и показавшийся ей таинственным сад. Дождь кончился и сквозь стремительно несущиеся по небу облака иногда проглядывал желтый диск луны. Как долго просидела в этом красном будуаре О. и была ли она там совсем одна, или кто-то наблюдал за ней, приникнув к потайному отверстию в стене, она не знала. Когда женщины вернулись - одна несла в руке корзину, другая держала портновский метр - их сопровождал мужчина, одетый в длинный фиолетовый, распахивающийся при ходьбе халат с очень широкими, суживающимися к запястьям рукавами. Под халатом у него были надеты обтягивающие панталоны, закрывающие голени и бедра и оставляющие совершенно открытым мужское достоинство. Его-то сразу и увидела О., стоило лишь мужчине показаться в дверях. Уже потом она заметила у него за поясом плеть из тонких полосок кожи и обратила внимание на большой капюшон, целиком закрывающий его лицо, и на черные перчатки из мягкой кожи. Обратившись к ней на ты, он велел ей сидеть на месте и довольно грубо приказал женщинам поторопиться. Та, что принесла метр, быстро подошла к О. и сняла мерки с ее шеи и запястий. Размеры оказались стандартными, и поэтому найти в той корзинке, что держала в руках вторая женщина, подходящее колье и браслеты, оказалось совсем не сложно.