– Я была девчонкой. – Нет, ты была взрослой. И умной. Умнее меня. Ты не представляешь, какую боль ты мне причинила, когда заставила поверить, что я спятил. – Перестань. Он замолчал, и я пошла назад, к магазину. Он остановил меня на пороге. Несколько мгновений в упор смотрел на Нино, сидевшего в уголке, а потом шепнул: – Если он тебя обидит, скажи мне. – Обязательно, – усмехнулась я. – Не смейся. Я разговаривал с Линой. Она хорошо его знает. Она считает, ему нельзя доверять. Мы тебя уважаем, а он нет. Лила. Так вот в чем дело. Значит, она использовала Антонио в качестве рупора. Решила предупредить, что меня ждут большие огорчения. Кстати, где она? Я огляделась: она держалась поодаль, вроде бы играла с детьми Маризы, но на самом деле следила своими глазами-щелочками за каждым из нас. Она, как всегда, всех держала под контролем: Кармен, Альфонсо, Маризу, Энцо, Антонио, своего сына, чужих детей, а может, даже владельцев магазина. Я напомнила себе, что она больше не имеет надо мной никакой власти, что те времена остались в прошлом. Когда мы прощались, она с такой силой сжала меня в объятьях, словно хотела вдавить внутрь себя. Перед уходом я еще раз посмотрела на Альфонсо и наконец поняла, что в его лице так меня поразило. То немногое, что выдавало в нем сына дона Акилле и Марии, брата Стефано и Пинуччи, куда-то исчезло. Теперь, с этими длинными волосами, забранными в конский хвост, он каким-то волшебным образом стал похож на Лилу. 11 Я вернулась во Флоренцию, и у нас с Пьетро состоялся разговор о раздельном проживании, переросший в тяжкую ссору. Аделе, чтобы избавить девочек, а может, и себя от этого зрелища, закрылась с ними в комнате. Потом настал момент, когда мы оба поняли: проблема не в том, что мы зашли слишком далеко, а в том, что присутствие детей не позволяет нам зайти так далеко, как требуется. Мы вышли на улицу и продолжили выяснять отношения, пока Пьетро, развернувшись, не ушел в неизвестном направлении. Взбешенная, я вернулась домой, твердя себе, что не желаю больше его видеть и слышать. Дочки спали, Аделе сидела на кухне за книгой. – Видишь, как он со мной обращается? – сказала я. – А ты? – Я? – Да, ты. Ты не видишь, как ты с ним обращаешься? Что ты с ним сделала? Я вышла из кухни и, хлопнув дверью, закрылась в спальне. Меня поразило презрение, прозвучавшее в ее словах, поразило и оскорбило. Впервые она открыто выступила против меня. На следующий день я уехала во Францию, преисполненная чувством вины перед дочками, рыдавшими мне вслед, и сгибаясь под тяжестью сумки с книгами, которые собиралась прочитать в дороге. Но напрасно я пыталась сосредоточиться на чтении; с каждой страницы на меня смотрели Нино, Пьетро и дочери; в ушах звучал голос Кармен, защищавшей брата, и предостережения Антонио; из головы не шел Альфонсо, не похожий сам на себя. В Париж я приехала измотанная и расстроенная. Но уже на вокзале, заметив на платформе издательницу – ту, что помоложе, – я немного повеселела; меня вновь охватило воодушевление, испытанное в Монпелье, когда я поняла, что вырвалась за рамки, установленные для меня другими. Правда, на сей раз не было ни шикарных гостиниц, ни огромных аудиторий: все выглядело значительно скромнее. Дамы повезли меня в тур по городам большим и поменьше: целыми днями в дороге, каждый вечер – новая встреча в книжном магазине или даже на частной квартире. Ели мы то, что готовили сами, спала я на какой-нибудь кушетке, изредка – на диване. Я очень устала, почти перестала следить за собой, похудела. Но издательницы и публика относились ко мне с неизменной симпатией. Перебираясь с места на место, постоянно общаясь с разными людьми на чужом языке, на котором, впрочем, я быстро научилась бегло изъясняться, я заново открывала в себе способность, проявившуюся несколько лет назад, когда я занималась продвижением своей первой книги: самым естественным образом строить на основе событий собственной жизни обобщения, интересные слушателям. Я импровизировала, и с каждым днем это получалось у меня все лучше. Я рассказывала о мире, из которого вышла, о его нищете и убожестве, о злобе, живущей в мужских и женских сердцах; вспоминала Кармен и ее готовность защитить брата, обвиняемого в страшном преступлении, которого он, по ее мнению, не совершал. Я говорила о своем детстве, об унизительном положении женщины в семье, о материнстве, о добровольной покорности женщин перед лицом мужчин. Говорила о том, на какие подлости может пуститься женщина из любви к мужчине. Я рассказывала о своем опыте общения с феминистками Флоренции и Милана, одновременно начиная понимать, что раньше сама его недооценивала; их привычка к болезненному самокопанию многому меня научила. Я признавалась, что всю жизнь, чтобы заставить себя уважать, старалась мыслить как мужчина, но продолжаю ощущать себя созданием мужчин, порождением их фантазий – с этой темы я начинала каждое свое выступление. Еще я рассказывала, что недавно встретила одного друга детства, который не жалеет сил, чтобы вытравить из себя мужское начало и превратиться в женщину. Я многое почерпнула из той получасовой встречи в магазине Солара, хотя заметила это не сразу, возможно, потому, что ни разу не вспомнила о Лиле. Не знаю почему, но я ничего не говорила о нашей дружбе. Она – во всяком случае, так мне казалось, – очень хотела, чтобы я погрузилась в бушующее море ее проблем и проблем наших бывших друзей, но не сообразила, что, повидавшись с ними, я могу сделать совсем не те выводы, на какие она рассчитывала. Например, догадалась ли она, что я с первого взгляда раскусила Альфонсо? Скорее всего, нет – она об этом даже не думала. Она заперла себя в нашем квартале, как будто нырнула на дно глубокого lota – графина, и довольствовалась этим. С другой стороны, в эти дни во Франции, даже сознавая всю сумятицу своей жизни, я твердо знала, что обладаю необходимыми инструментами, чтобы перестроить ее по своим законам. Эта уверенность подпитывалась небольшим, но бесспорным успехом моей книжки, позволяя меньше волноваться о будущем: раз я умею приводить в порядок слова, смогу навести порядок и в своей жизни. Да, рушится брак и семья, говорила я себе, рушатся культурные основы и возможности социально-демократических преобразований общества, но все это не исчезает без следа, а принимает новую, неожиданную форму: мы с Нино и наши дети, которые станут общими детьми; установление гегемонии рабочего класса, социализм и коммунизм. И появление невиданного раньше субъекта – женщины, и эта женщина – я. Я колесила по стране и каждый вечер делилась со слушателями захватившей меня идеей о полном разрушении привычного порядка и зарождении нового. После таких встреч, вымотанная, я звонила Аделе и разговаривала с дочками. На мои вопросы они отвечали односложно и только повторяли, как заученную считалку: «Когда ты вернешься?» Близилось Рождество, я все настойчивее намекала своим издательницам, что мне пора домой, но они ни в какую не хотели меня отпускать. Они прочли мою первую книгу, загорелись идеей ее переиздания и потащили меня в то издательство, которое несколько лет назад выпустило ее на французском языке, – без особого успеха. Я участвовала в переговорах, но вела себя робко, в отличие от моих напористых издательниц, которые умели где надо надавить, а где надо подольститься. В итоге нам удалось, подключив миланское издательство, прийти к соглашению: в следующем году книга должна была выйти в новом издательстве. Я рассказала об этом Нино по телефону. Сначала мне показалось, что он рад за меня, но потом – слово за слово – в нем прорвалось недовольство. – Похоже, я тебе больше не нужен, – сказал он. – Шутишь? Да я жду не дождусь, когда снова смогу обнять тебя. – Ты так увлечена своими делами, что для меня в твоей жизни нет места. – Ошибаешься. Только благодаря тебе я написала ту книгу. Если бы не ты, я так ни в чем бы и не разобралась. – Может, встретимся в Неаполе? Или в Риме, прямо сейчас, до Рождества? Неаполь отпадал. Решение вопросов, связанных с переизданием книги, требовало времени, а мне пора было возвращаться домой. Но я не смогла отказаться, и мы договорились встретиться в Риме хотя бы на несколько часов. Я села в спальный вагон и утром 23 декабря, разбитая, прибыла в столицу. Шли часы, но Нино на вокзале не появлялся; мое волнение сменилось отчаянием. Я уже собиралась сесть в поезд до Флоренции, когда он влетел на платформу, весь взмокший, хотя было холодно. В последний момент на него обрушилась куча проблем, и ему пришлось ехать на машине: на поезде он бы уже не успел. Мы быстро перекусили и сняли номер в гостинице на виа Национале, в двух шагах от вокзала. Я хотела уехать после ужина, но была не в силах бросить его и отложила поездку на завтра. Ночь мы провели вместе и проснулись счастливые. Это было прекрасно – пошевелить ногой и сквозь дрему понять, что он здесь, в постели, рядом со мной. Был канун Рождества, и мы отправились за подарками. Час моего – и его – отъезда откладывался все дальше. Только вечером я с пакетами и чемоданом села к нему в машину, и он довез меня до вокзала. Его машина тронулась с места и растворилась в транспортном потоке, а я потащила вещи через пьяцца Репубблика и на несколько минут опоздала на поезд. Надежды рухнули: следующий прибывал во Флоренцию ночью. Пришлось смириться и идти звонить домой. Ответил Пьетро. – Ты где? – В Риме. Поезд застрял на вокзале, стоит. Не знаю, когда поедет. – Ох уж эти железнодорожники! Значит, сказать девочкам, чтобы к рождественскому ужину тебя не ждали? – Да, я могу не успеть. Он расхохотался и положил трубку. Я ехала в совершенно пустом, холодном поезде: даже контролер не проходил. Я чувствовала себя так, будто потеряла все и сама превращаюсь в ничто, в заложницу собственной опустошенности, что еще больше усиливало чувство вины. Во Флоренции я оказалась глубокой ночью; в пределах видимости – ни одного такси. Я поволокла чемодан по промозглым безлюдным улицам; рождественский колокольный звон давно смолк. Дверь я открыла ключом. В квартире было темно и пугающе тихо. Я прошла по комнатам: никаких следов ни девочек, ни Аделе. Усталая, вне себя от страха и злости, я искала хотя бы записку, объясняющую, куда все подевались. Но ничего не нашла. В доме царил идеальный порядок. 12 В голову лезли самые ужасные мысли. Деде и Эльза заболели, и Пьетро с матерью повезли их в больницу. Или в больницу угодил мой муж, сделав какую-нибудь глупость, а Аделе поехала к нему вместе с девочками. Я бродила по дому, снедаемая тревогой и неизвестностью. Потом я подумала, что, если что-то случилось, свекровь могла предупредить Мариарозу. Было три часа ночи, но я решила ей позвонить. Золовка долго не отвечала: добудиться ее оказалось непросто. В итоге я все же вытянула из нее, что Аделе решила отвезти девочек на праздники в Геную – они уехали два дня назад, чтобы дать нам с Пьетро спокойно обсудить наши дела, а Деде и Эльзе – провести рождественские каникулы в спокойной обстановке. Это известие, с одной стороны, успокоило меня, с другой – взбесило. Пьетро мне врал: когда я звонила ему, он уже знал, что не будет никакого рождественского ужина, что девочки меня не ждут, потому что они уехали с бабушкой. А Аделе? Как она могла увезти моих детей? Я высказала все это в трубку Мариарозе, которая слушала меня молча. «Я не права? – спросила я ее. – Разве я это заслужила?» Когда она заговорила, голос ее звучал серьезно, но обнадеживающе. Она сказала, что я имею право жить собственной жизнью и обязана продолжать учиться и писать. Если у меня возникнут трудности, добавила она, ее дом открыт для меня и моих дочерей. Ее слова успокоили меня, но заснуть я все равно не могла. Сердце ныло от обиды, желания быть с Нино и злости: ведь он, несмотря ни на что, встречал Рождество с семьей, с Альбертино, а я торчу тут в одиночестве, никому не нужная, в пустом доме. В девять утра я услышала, как открывается дверь: вернулся Пьетро. Я тут же набросилась на него с криком: «Почему ты отпустил девочек со своей матерью без моего разрешения?» Пьетро был всклокоченный, небритый, от него разило вином, хотя пьяным он не казался. Я все орала и орала; он со мной не спорил, только повторял как заведенный: «У меня куча дел, я не могу ими заниматься, а у тебя любовник, тебе тоже не до них». Я заставила его сесть со мной на кухне, попыталась успокоиться и сказала: – Нам надо договориться. – Что ты имеешь в виду? О чем договориться? – Девочки будут жить со мной, а ты будешь видеться с ними по выходным. – По выходным… А где? – У меня. – А где ты будешь жить? – Не знаю, пока не решила: здесь, в Милане, в Неаполе… Одного этого слова – Неаполь – оказалось достаточно. Услышав его, Пьетро вскочил на ноги, вытаращил глаза, открыл рот, будто собирался меня укусить, и занес надо мной кулак; его лицо приняло такое свирепое выражение, что я испугалась. Мне никогда не забыть то бесконечное мгновение. Капала из крана вода, гудел холодильник, во дворе кто-то смеялся. Пьетро был крупный, с большими белыми костяшками пальцев. Однажды он уже поднимал на меня руку, и я подумала, что сейчас он меня убьет. Я вскинула вверх руки, закрывая голову. Но он вдруг развернулся и ударил раз, второй и третий по металлическому шкафчику, в котором я держала швабры. Он бы продолжал колотить по нему и дальше, если бы я не вцепилась в него и не закричала: «Прекрати, ты себя покалечишь!» Этот приступ бешенства привел к тому, что мои мрачные предчувствия оправдались: мы поехали в больницу. Ему наложили гипс и отпустили, и дома Пьетро даже повеселел. Я вспомнила, что сегодня Рождество, приготовила поесть. Мы сели за стол, и он ни с того ни с сего заявил: – Вчера я звонил твоей матери. Я подскочила на месте: – Как тебе такое в голову взбрело? – Брось, должен же кто-то поставить ее в известность. Я рассказал ей, что ты со мной сделала. – Я сама должна была с ней поговорить. – Зачем? Чтобы наврать ей, как врала мне? Я готова была вспылить, но удержала себя в руках: боялась, что он снова начнет ломать себе кости, чтобы не переломать их мне. Но он лишь улыбнулся и посмотрел на свою руку в гипсе. – Выходит дело, за руль я сесть не смогу. – А куда ты собрался? – На вокзал. Как выяснилось, моя мать в день Рождества села на поезд – хотя была как никогда нужна дома, где на ней висело столько дел, – и поезд вот-вот прибывал. 13