5 Вот кто мне теперь чаще всего снится. Псы. Как я занемевшими пальцами пытаюсь разомкнуть защелки на их цепях. Как я разбиваю корку льда в их мисках, чтобы они могли напиться. Во сне я это делаю палкой, или обухом топора, или каблуком ботинка. Это непросто, и мне нужно действовать быстро. Во сне я всегда возвращаюсь очень поздно. Я всегда обхожу озеро уже затемно, отгибая мешающие мне ветки, и вижу, как псы жмутся друг к другу, лежа перед домом. Они кажутся какими-то слишком маленькими для взрослых собак. Скорее, забравшись в вырытые ими в снегу ямки, они похожи на крыс, или ворон, или стоящих на четвереньках детишек. Они слизали с когтей лед, но их слюна заледенела, и им приходится сгрызать ее, кусая себя до крови. Они воют от боли, им мешают цепи, обмотавшиеся вокруг их лап – ну, знаете, как это бывает во сне. А наяву, если я не прихожу домой вовремя, отец, естественно, отводит их в мастерскую и там кормит. Но в моих снах я вижу льдинки, свисающие по бокам их морд, словно клыки. Я вижу, как они, завидев меня, мчатся ко мне через лес и их любовь ненасытна. Они прыгают на меня и нежно рычат. Они счастливы видеть меня. * * * Именно собака нашла в калифорнийской квартире мистера Грирсона ту пачку фоток. Я прочитала об этом в «Норт-стар газетт» вскоре после того, как мистера Грирсона уволили из школы. Он сдал свою квартиру в субаренду какому-то студенту, любителю кокаина, и, как было написано в той статье, местная наркополиция незадолго до того создала подразделение служебных собак – его спонсировал богатый заводчик английских бульдогов. Все страшно гордились новой программой, которая опровергала скептически настроенных противников использования бульдогов для поисков наркотиков. Наверное, редактор отдела криминальной хроники в «Газетт» сделал не один звонок в питомник «Фертайл-холлоу» в Калифорнии, потому что в статье приводилось много цитат о бульдогах. «Мы превратно понимаем истинную природу этих собак, – утверждал богатый заводчик, – когда надеваем на их лапы ботиночки и кладем их рядом с собой в постели. Дайте им дело! Не превращайте вашего бульдога в бабушку Красной Шапочки!» Английский бульдог по кличке Нестле-Кранч менее чем за двадцать минут нашел кило кокаина в ящике с носками того студента, а в придачу выудил из-под раковины в ванной обувную коробку, полную непристойных фотографий. Эта коробка была найдена по чистой случайности и не заинтересовала наркополицейских. В то же время ни у кого не возникло ни малейших сомнений в том, чья это коробка и что изображают эти фотки. «Дети», – говорилось в статье. Фотографии детей в толстом конверте, адресованном мистеру Адаму Грирсону, проживающему на бульваре Вест-Палм. И кто ж его знает, почему после переезда в Миннесоту он их там оставил и почему использовал свое настоящее имя. В статье как-то обтекаемо говорилось о неприличной находке и об аресте мистера Грирсона, но зато очень подробно, с сочными деталями и в восторженных выражениях, описывался триумф английского бульдога, который его разоблачил. В конце концов Нестле-Кранч из питомника «Фертайл-холлоу» был удостоен звания сержанта, золотого именного значка, недельного отпуска и целого мешка собачьих вкусняшек. * * * Но в той первой статье – как и в первых полицейских отчетах – ничего не говорилось ни о мистере Грирсоне, ни об ученице. Как ничего не говорилось ни о происшествии на озере Гон-Лейк, ни о поцелуе. Но слухи продолжали циркулировать. Той весной я не сводила с Лили глаз. Однажды апрельским утром по пути в школу я заметила, как Лили вылезла из отцовского пикапа, остановившегося позади бейсбольного поля. Накануне ночью подморозило, и слой свежевыпавшего весеннего снега на время вернул на дороги слякоть и техническую соль. Когда пикап отъехал, я увидела, как Лили лизнула свою ладонь, потом нагнулась и смочила слюной испачканные дорожной солью штанины джинсов. Ее пальтишко было расстегнуто, руки без перчаток, голова без шапки, а волосы мокрые. Я пошла за ней через поле к зданию старшей школы, и мне показалось, что ее длинные темные волосы прямо на моих глазах покрываются пленкой льда. Сначала они упруго качались в такт ее шагов, а потом просто застыли. Они стали похожи на глазурь, которую можно отломить пальцами. Войдя в здание, она не сразу пошла в класс. Уже прозвенели все звонки, и я двинулась за ней по пустым коридорам, вниз по неосвещенной лестнице, мимо запертого спортзала, мимо выставки спортивных кубков со всеми этими бронзовыми футболистами, оттянувшими носок для удара по мячу. Она шагала тихо, а я еще тише, стараясь ступать ботинками без шума, попеременно правой и левой ногой, как я обычно иду через лес. Линолеум словно впитывал звук моих шагов. А вот теннисные туфли Лили скрипели. Она купила в автомате банку колы, постояла несколько секунд, попила и, сжав недопитую банку, засунула ее за радиатор отопления. Она зевнула так широко, что у нее появилась лишняя складка под подбородком. Для меня ее второй подбородок стал откровением: о, да Лили Холберн суждено стать толстухой! А мне-то тогда казалось, что я все про нее знаю. Я знала, что мать Лили погибла в автокатастрофе, Лили тогда было двенадцать; что каждое утро отец подвозит ее до школы на пикапе и высаживает у бейсбольного поля; что она после уроков посещает специальные занятия из-за своей дислексии. Я знала, что Ларс Солвин порвал с ней недавно, буквально за несколько дней до выпускного, и я уже знала, что она рассказывала про то, что у нее было с мистером Грирсоном. Прошлой осенью он отвез ее на Гон-Лейк, по ее словам, они поехали туда на его машине после занятий, и там он ее поцеловал. Именно это слово «поцеловал» я много раз слышала в школьных коридорах, и в этом слове было что-то особенно похабное, как будто она не могла придумать что-то более откровенное. Сама не знаю, зачем я преследовала Лили в тот день, просто это было легко. Она шла по коридору и ерошила свои волосы, отогревая пальцами застывшие на морозце косички. Ее теннисные туфли оставляли мокрые следы на коричневом линолеуме. Я решила, что она направляется к разгрузочной платформе в задней части здания, чтобы улизнуть с уроков, но нет. Она направилась прямехонько в женскую раздевалку, зашла в кабинку туалета, пописала, вымыла руки, пальцем почистила передние зубы и потом подошла к столу забытых вещей в углу. Я спряталась за распахнутыми дверцами пустых шкафчиков и наблюдала за ней. Про Лили поговаривали, что она глуховата. Поговаривали, что она малость тронутая, что в младенчестве ее как-то надолго оставили на холоде и ее тело застыло в развитии, не расцвело полностью. Потому что она редко когда произносила несколько слов подряд, потому что трейлер ее отца стоял на границе с индейской резервацией около дальних северных озер, и в детстве у нее было прозвище Лили-индеанка. Бедная Лили-индеанка – так называли ее одноклассницы в начальной школе и с сердобольным видом жертвовали ей принесенные из дома шоколадные пудинги – и это при том, что, как все знали, настоящие дети из племени оджибве ходили в свою школу на озере Винесага. И все же до самой гибели ее матери ходили упорные слухи, что бабушка или прабабушка Лили жила в индейском племени, и только теперь я поняла, что Лили никогда этого и не отрицала. В тот день в раздевалке я думала об этом, глядя, как Лили нагнулась над коробкой с забытыми вещами и рылась в куче жакетов и бюстгальтеров. Она внимательно перебирала вещи, пока не выудила из коробки пару черных сапог на каблуках, в которых, надев их, сразу стала выглядеть сильно старше. Элегантная, высокая, такая вся из себя видная. Она тогда могла взглянуть в зеркало – и сразу бы заметила меня прямо за своей спиной. Но она не взглянула. Она собрала влажные волосы в кулак и отжала из прядей последние капельки воды. Потом со вздохом скинула красивые черные сапоги и выбрала то, о чем у нее никто бы никогда не стал спрашивать, – пару больших пушистых голубых варежек, которые она зажала под мышкой. Я смотрела, как она убрала волосы под чужой берет и обернула шею чужим розовым шарфом. Прежде чем зашнуровать теннисные туфли, она сунула в карман чужой флакончик с фиолетовым лаком для ногтей. Май! Кому теперь нужны сапоги? Сирень расцвела рано. Цветки дикой яблони усыпали ветки, как совсем еще недавно зимний снег: ветки были такие же белые, но гораздо пушистее. Когда мы проходили под яблонями, белые лепестки цеплялись за капюшон Пола. Синицы наворачивали круги в небе. Май, а Полу, видите ли, наскучил лес. Хотя именно в это время в лесу так интересно! Лесные утки с их лоснящимися зелеными головками вернулись с зимовья. Как и бобры. Было видно, как, впившись зубами в бревнышки, они деловито плывут с ними через озеро. – Здорово, правда? – закинула я удочку. Пол молча дубасил палочкой по валуну. Ему хотелось покататься на качелях или с горки. Ему хотелось оказаться на детской площадке, где есть песочница и бесплатные лопаты и ведра, которые сотрудники управления парков и водоемов содержат в чистоте и порядке. Он знал, чем заняться в парках. Почти всю недолгую жизнь он провел в пригороде Чикаго, где были чистенькие тротуары и аккуратные дворики. Золотистые ретриверы ловили в прыжке фрисби. Ему хотелось кататься на подвешенной к дереву автопокрышке, он скучал по бейсбольному полю, подстриженным лужайкам. – Ух ты! Еще бобёр! – сказал он. – Ух ты! – передразнила я его. И мне сразу стало неловко. Короче говоря, однажды дождливым днем в середине мая я надела на него зеленый дождевик, усадила в креслице на велике и повезла за шесть миль в город. Когда мы ехали в горку, мне пришлось приподняться с сиденья и крутить педали стоя, а когда перевалили через хребет, велик сам помчался вниз по маслянистым лужам, разлившимся по всему асфальту. В считаные минуты мы оба вымокли до нитки. Подъехав к начальной школе, мы, ловко балансируя на камешках, дошли до игровой площадки, и я усадила Пола на пластиковое сиденье цепочных качелей. – Ты этого хотел? – спросила я. – Наверное, – ответил он. Мне было абсолютно непонятно, чего же ему надо. Он раскачивался взад-вперед, я стояла сзади и смотрела, как хлопает капюшон его дождевика. Мне стало грустно – грусть колола мне грудь, словно палка мокрый песок, так время и прошло… Позднее, всякий раз, когда я видела ребенка на качелях, меня охватывало горькое чувство. Я ощущала всю безнадежность этой забавы: летишь вверх с чувством восторга, но в середине взлета останавливаешься и летишь обратно. И напрасную надежду на то, что уж в следующий раз, когда снова взлетишь вперед и вверх, никакая сила не вернет тебя обратно. И не придется начинать этот взлет снова и снова. – Может, тебя посильнее раскачать? – спросила я. После паузы он ответил: – Наверное. Уроки в школе давно закончились, и поначалу мы были на площадке одни. У меня устали руки, а дождь ослабел. Потом показалась молодая мамочка под зонтиком, с малышом в пластиковой прогулочной коляске и маленькой девочкой. Девочка на вид была старше Пола, на ней были желтые резиновые сапожки и розовый дождевичок. Увидев ее, Пол буквально просиял. Он высыпал из своей кожаной перчатки все камушки и надел ее себе на руку. Перчатка налезла по самый локоть. Ему захотелось, чтобы девочка пораскачивала его, и когда она сменила меня и обеими руками начала сильно толкать пластиковое сиденье, на лице у него возникло какое-то дурацкое выражение, сосредоточенное и мечтательное одновременно, словно он старался разглядывать девочку, не поворачивая головы. Я отправилась к скамейке – не то чтобы сгорая от ревности, но и не испытывая особой радости. Попросив девочку поиграть с ним, Пол не проронил больше ни слова. Он сидел на качелях смирно и, казалось, не замечал девочку, обхватившую его сзади за спину. Вот когда я увидела, каким он будет в пятнадцать. Я вдруг поняла, каким Пол станет, когда вырастет. Он будет позволять какой-нибудь влюбленной в него девочке усаживать себя на детские качельки, и эта девочка будет писать ручкой на своей ладошке его имя и ждать его после школы. Он станет, не прилагая к этому никаких усилий, яркой звездой школьной постановки «Нашего городка» или вице-президентом школьного совета – ироничным, но добродушным. Он будет невыдающимся, но старательным капитаном школьной команды по бегу. На запястье у него появится загадочная татуировка в виде китайских иероглифов, которые кроме него никто не сможет прочитать, и эта татуировка будет бледной, потому что он сделает ее в дешевом тату-салоне в Беарфине. А еще, возможно, все будут звать его просто Гарднер. Ребят вроде него обычно зовут по фамилии. – Выше! – сказал он девочке беззлобно и безразлично, словно сделал ей одолжение, позволив себя покачать. Вверху планер медленно парил над верхушками деревьев. На парковке старшеклассники в нескольких пикапах объезжали лужи, и шины визжали на поворотах. У всех пикапов были опущены стекла. Они орали: – Марко! – Зубки, – сказала мне молодая мамашка, когда я присела рядом с ней на мокрую скамейку. – Угу! – кивнула я в знак согласия, выплюнув это словосочетание, словно отмытое ископаемое из древней эпохи значений. Меня успокаивала мысль, что некоторые слова вроде «Марко» или «зубки» не требуют дополнительных пояснений. Потом молодая мамашка произнесла: – Этот паршивец откусит мне сосок! – И теперь «зубки» получили нужный контекст и заняли свое место в списке прочих, ничего не значащих слов и банальных фраз, которыми обычно обмениваются незнакомые люди на скамейке в парке под дождем. Я вздохнула, а она продолжала: – Твой братик – просто покоритель сердец! – Вашу дочку просто легко покорить! Мы некоторое время молча наблюдали за детьми. Девочка в желтых сапожках стояла близко к качелям, и всякий раз, когда Пол летел назад, он врезался ей в грудь. Она, похоже, была готова упасть. Женщина фыркнула, когда девочка пошатнулась. – Это не моя, слава богу! В смысле, не то, что ты подумала. Она моя сестренка. Я покосилась на нее и заметила прыщики у нее на подбородке и выщипанные брови. На плече ее кожаной куртки засохла клякса отрыжки, а в углу рта торчала палочка-леденец – и она смахивала на провинциалку из мультфильма, грызущую соломинку. Она была похожа на одну из повзрослевших сестер Карен из моего класса, и когда я поймала себя на этом сходстве, мне захотелось рассмеяться – но не потому, что это было смешно. Девчонки, которые после окончания школы оставались в Лус-Ривере, всегда выскакивали замуж в восемнадцать лет и сразу рожали, после чего поселялись в подвале у родителей или в трейлере на заднем дворе. Так случалось со всеми девчонками, которые были достаточно симпатичными, чтобы в школе стать чирлидершами, но недостаточно мозговитыми, чтобы поступить в колледж. А уж если ты не была достаточно симпатичной, то могла рассчитывать на работу в казино или в доме для престарелых в Уайтвуде. – Сколько вашему малышу? – спросила я, стараясь казаться дружелюбной. – Пятнадцать недель. Половина срока. После тридцатой недели я перестану его кормить. Мой парень боится моих сисек! Говорит, они его шокируют! Я опять покосилась на нее с любопытством. Мне казалось, это же очень хорошо, что ее парень не сбежал, хотя мог бы. Если честно, это меня даже удивило. Такое редко случается в жизни – обычно симпатичные девчонки выскакивают замуж за ребят, которые потом уходят в армию или играют в юниорской хоккейной лиге. Так что, может быть, у этой псевдо-Карен был какой-то скрытый талант? Краем глаза я увидела торчащую из-под блузки грудь. Грудь была какой-то очень длинной, с похожим на прыщ соском. – А почему бы вам не прекратить кормить уже сейчас? – рискнула спросить я. – Я же не плохая мать! В исследованиях говорится, что материнское молоко для младенцев – самая охрененная вещь. Кроме того, – она вздернула выщипанную бровь, – мой парень рад сосредоточиться на другом месте. Он его называет «моя лучшая половина». Я задумалась, не понимая, что это значит. И как к этому отнестись. – Марко! – завопили старшеклассники в одном из пикапов. – Поло! – отозвались из другого. – И что он с ней делает? – задумчиво спросила псевдо-Карен. Я посмотрела на игровую площадку: девочка лежала на спине, кожаная перчатка Пола рядом с ней. Она что, упала? Или ее ударили качели? Мы наблюдали, как Пол вскарабкался на нее, оседлав ее живот и уперев ладони в гравий. Похоже, что он с ней тихо разговаривал, и, хотя у меня не было причин подозревать, что он делает нечто непотребное, в его позе, в том, как он, словно хищник, навис над ней, расставив колени, ощущалось нечто угрожающее. Девочка лежала неподвижно, отвернув от нас лицо. А у Пола был такой вид, словно он собрался поцеловать ее в губы. Но он просто говорил. Оба вроде как играли в некую странную игру. – Есть… материя… все есть… разум, – говорил он нараспев. На секунду показалось, что он цитирует слова из книги, из сказки, протяжные слова слипались, и их было трудно расслышать. Потом он стал произносить их четче. – Нет в мире точки, где нет Бога! – Что он говорит? – забеспокоилась псевдо-Карен. – Что там происходит? Я не понимала. Мы встали со скамейки одновременно. Но почему-то мы обе опасались к ним приближаться. Мы видели, что дети поглощены чем-то очень личным, интимным. Чем-то тайным и важным, что исключало наше присутствие. Девочка едва слышно захныкала, но Пол навис над ней и не двигался. Светлая челка упала ему на глаза. – Нет в мире точки, где нет Бога! – Какого хрена! – Псевдо-Карен взглянула на меня с отвращением. – Какого хрена он несет! – Она рванулась вперед. – Я сижу себе в парке, и тут откуда ни возьмись является парочка шизанутых на Иисусе! – Нет! – вздрогнула я. – Трёхнутые слетаются в этот город стаями, просто как чертовы гуси! – Погодите… – Я пошла за ней. Я инстинктивно подобралась, заняв оборонительную позицию, а потом – так подхваченный порывом ветра лист летит над землей – меня захлестнула волна облегчения. Я уперла руки в боки. Такое было ощущение, что я все это время что-то утаивала от нее, но она все-таки в конце концов подловила меня на лжи, которую я, к собственному удивлению, умудрилась так долго скрывать. Я понятия не имела, что удумал Пол, и в тот момент мне было на это наплевать. Просто мы с Полом были такими вот шизанутыми. Просто мы с ним не собирались каждый вечер сидеть где-то в подвале перед теликом и смотреть «Улицу Сезам» и не собирались получить сотрясение мозга от удара камнем по голове, как не собирались жить такой же уныло-посредственной жизнью, о какой мечтала эта псевдо-Карен со своим бойфрендом и с их лысым младенцем. Ну и что? Псевдо-Карен, зажав младенца под мышкой, нагнулась над девочкой, схватила ее за руку и выдернула из-под Пола. На секунду девочка оцепенела, словно не могла вздохнуть, а потом издала пронзительный тонкий вопль, как маленький ребенок, и из обеих ее ноздрей запузырились сопли. Ее лицо исказила гримаска, и она бросила на Пола взгляд, полный обожания и тоски, словно за эти десять минут знакомства она отдала ему все, что было у нее в жизни, а он взял, да-да, взял без колебаний, хотя и знал, как она этим дорожит…