* * * Часть первая В ожидании отъезда из Ричмонда, штат Виргиния – 5 февраля, 1826 года — Так юн, но здрав умом едва ли, Я стал любовником печали…[2] – Эдгар Аллан По, «Введение», 1831 Глава 1 Эдгар – Доброе утро, дамы и господа! – говорю я в своем воображении с кафедры у розоватого алтаря нашей церкви. – Меня зовут Эдгар Аллан По, и сегодня, по не вполне понятным и мне самому причинам, все мысли мои – о семидесяти двух телах, погребенных под нами. Не забывайте, мои дорогие друзья, – продолжаю я в той же зловещей манере, – что прямо у вас под ногами покоится жутковатое собрание костей, зубов и праха, как бы вы ни пытались позабыть о столь ужасных обстоятельствах. Даже в это солнечное февральское утро, когда ваши сердца охвачены евангельской радостью, жертвы страшного пожара в Ричмондском театре – точнее, останки этих несчастных – пребывают рядом с вами, истлевая в общей могиле. А потом я приподнимаю шелковую шляпу, улыбаюсь самой что ни на есть скромной улыбкой и говорю: – С воскресным днем, дорогие друзья! Глубоко под половицами, поскрипывающими под моими ногами, в утробе Монументальной Церкви, стоит кирпичный склеп, в котором захоронены останки всех семидесяти двух жертв жуткого пожара в Ричмондском театре 1811 года. Я опускаюсь на колени рядом со своей приемной матерью, у скамьи семейства Алланов, и бесшумно шевелю губами, сложив ладони под подбородком. Я читаю молитву, но мысли мои юркают в трещины в полу и просачиваются в эту подземную могилу, в которой до сих пор стоит едва уловимый запах пепла. Злосчастный Ричмондский театр стоял на этом самом месте. Жертвы пожара дышали тем же воздухом, какой теперь вдыхаю я. Я и сам бы мог погибнуть вместе с ними, если бы моя мать, актриса, не умерла от болезни за восемнадцать дней до трагедии и если бы двое незнакомцев – супругов Алланов – не увезли меня, ребенка, которому тогда не было и трех лет, из города в свой дом на Рождество. Затылок покалывает от внезапного ужаса. Я не открываю глаз, но чувствую, что за мной кто-то наблюдает, скрываясь в тенях у желтовато-розовых церковных стен. Да, за мной наблюдает она – девушка с волосами цвета воронова крыла, в платье, сотканном из нитей цвета пепла и сажи; на вид она моя ровесница – ей лет семнадцать, не больше. Она, вместе с десятками других юных девушек, оказалась в западне, когда пожар охватил узкие театральные коридоры, и ее, как и десятки других, топтали ногами мужчины, спешно покидающие свои ложи. Ноздри пощипывает от нестерпимого запаха дыма и жжёных девичьих волос. Вот! Вот опять! Подпаленные волосы… и дым! Боже правый! Черный, обжигающий дым, который забивается в горло, сдавливает грудь, душит… – Эдгар! – громким шепотом зовет меня моя приемная матушка. Открываю глаза и понимаю, что матушка и вся паства уже расселись по местам, а сам я дышу громко и судорожно. Все мышцы в моем теле напряжены. Матушка легонько похлопывает по жесткой скамейке и шепчет: – Молитва окончена. Поднимись с пола, прошу тебя. Поспешно встаю с колен. Подошвы моих башмаков издают неприятный, резкий скрип, и судья Брокенбро, сидящий напротив, поворачивается ко мне и недовольно хмурится, будто злобная старая форель. Вновь опускаюсь на скамью, а Его Преосвященство епископ Мур начинает свою проповедь с высокой кафедры, своей формой напоминающей бокал, – форма эта, должен заметить, отчасти является причиной невоздержанности в вине, приступ которой случается каждый раз у его паствы после воскресной службы. – Отриньте пышность и суету этого мира, объятого злом! – возгласил епископ, и его белоснежные волосы подскочили на плечах. – Не слушайте муз, что таятся во мраке или чудятся в пламени камина и внушают вам мирское вдохновение, околдовывают ум похотью и праздными стремлениями, уводящими вас с пути милосердия, благочестия и смирения! Матушка шумно сглатывает, а мой бывший одноклассник, Нэт Говард, мой соперник в мире поэзии, сидящий по другую сторону от прохода между рядами скамеек, поворачивается ко мне и выразительно поднимает брови, словно спрашивая: «Ну вот опять он за свое. Сколько можно?» Кладу руки на колени, крепко сцепляю ладони и стискиваю зубы, готовясь к очередной тираде о вреде искусства. – На заре нашего детства, – продолжает епископ чуть тише; на его широком лбу поблескивают бисерины пота, – посреди шумных игр и сказок сладостные голоса муз обольщали каждого из нас, соблазняли пуститься в неописуемые полеты фантазии. Мы были совсем еще дети и по наивности не понимали, что на этот обман не стоит обращать внимания. Однако самые сильные духом быстро поняли, что для того, чтобы и дальше идти путем праведности, нужно отказаться от глупых соблазнов и воображаемых миров, пока наши страсти не вырвались на свободу и не одичали, пока мир не заметил нашей странности. Не слушайте муз! Я морщусь, и матушка тоже. – Чтобы спастись от греха, – продолжает епископ, – нужно отказаться от театра и других вульгарных развлечений – игры? в карты, вальсов, непристойной музыки, литературы, преисполненной похоти и написанной обреченными на адские муки гедонистами вроде Лорда Байрона в последние его годы… Боже правый, ну это уж слишком! И дело не только в том, что я считаю попрание памяти Байрона отвратительнейшим кощунством, но еще и в том, что не далее как вчера отец кричал на меня, призывая задушить в себе музу поэзии. Он колотил меня с такой силой, будто надеялся выбить из меня страсть к стихосложению до моего отбытия в университет, запланированного на грядущую неделю, а еще осыпал меня оскорблениями. – Образ жизни художника неизменно влечет за собой беспорядочные половые связи, пьянство и иные развратные деяния, – продолжал епископ. – Четырнадцать лет назад, в конце декабря, Господь засвидетельствовал разврат в наших рядах. Он увидел страсть к азартным играм, проституцию, театральные представления, богохульство, царящее среди актеров, которым в этом городе оказали радушный прием. На этом самом месте, перед полным залом взрослых и детей из всех слоев ричмондского общества – богатых и бедных, темнокожих и белых, христиан и евреев, – театральная труппа «Плэйсид-энд-Грин» показала пантомиму под названием… – прежде чем произнести название того рокового спектакля, который показывали актеры, когда пламя охватило театр, епископ вытер лоб носовым платком и поморщился, – «Кровавая монахиня». Матушка стыдливо качает головой, сожалея о столь неудачном заголовке, словно она и есть тот драматург, что его придумал. Громадная фигура судьи Брокенбро содрогается прямо передо мной. Епископ Мур бросает хмурый взгляд в мою сторону, но я изо всех сил борюсь с желанием испуганно съежиться, ведь я сын двух актеров труппы «Плэйсид-энд-Грин», пусть и уже взрослый и давно осиротевший, и все в церкви об этом прекрасно знают. – Господь покарал наш город за порочность огнем и страданиями, – говорит епископ, и в глазах у него поблескивают слезы. – Он призвал нас возродиться из пепла и возвести этот дом молитвы на месте былого ада, чтобы мы не забыли своих грехов, из-за которых и произошла та страшная трагедия. И если мы еще раз отклонимся от пути святости, Господь вновь нас накажет. Господь. Вновь. Нас. Накажет. – Епископ поднимается, вытягивается в полный рост и хватается за подлокотники, будто за штурвал шхуны, плывущей через Атлантику. Кстати, вид у него и впрямь такой, словно его одолел приступ морской болезни: губы заметно побледнели и сморщились, но он собирается с силами и громогласно повторяет: – Не слушайте муз! После службы, пока знатные члены епископальной церкви Ричмонда надевают шляпки и плащи, матушка отходит в сторонку, чтобы обсудить с приятелями какую-то благотворительную задумку, а я остаюсь один в проходе между рядами. – Эдди, – зовет меня знакомый женский голос откуда-то слева. Тяжелое чувство, появившееся у меня от проповеди епископа, тут же испаряется, когда я вижу неподалеку, за другими прихожанами, мою милую Сару Эльмиру Ройстер, которая вообще-то обычно ходит в пресвитерианскую церковь. На ней атласное синее платье под цвет глаз, она тепло улыбается мне и машет. Волосы у нее зачесаны назад и лежат на плечах крупными каштановыми локонами на вид нежнее шелка. В отличие от остальных девушек, она не любит мелкие завитки над ушами. Я тоже откидываю кудри со лба и улыбаюсь ей. – Что вы здесь делаете, Эльмира? – Пришла на службу вместе с Маргарет Уилсон и ее семьей. Очень хотела вас повидать. Она пришла, чтобы со мной увидеться! От переполнившей меня благодарности я и слова не в силах вымолвить. Беру ее за руку, притягиваю к себе, а голова так и кружится от пьянящего аромата ее «сиреневого» парфюма. – Не так близко, Эдди! – Она беспокойно оглядывается. – Отец велел миссис Уилсон присматривать за мной. Сможем ли мы встретиться где-нибудь наедине до… – она теребит золотую цепочку на шее, на глазах выступают слезы, – …до вашего отъезда в Шарлоттсвилль? – Разумеется! – Я ласково глажу пальцем тыльную сторону ее изящной ладони в перчатке. – Я собирался сегодня вас навестить. У меня для вас подарок. – Сегодня родители весь день будут дома. А мне бы хотелось, чтобы нам с вами никто не мешал. – Тогда можем встретиться после, в саду, но позвольте мне всё же нанести вам визит. Мы с отцом вчера сильно повздорили, и из-за этой ссоры я лишился сна и спокойствия. А от проповеди епископа мне стало только хуже… – Прошу, слушайте свою музу! – с чувством просит она. – Мне кажется, нет никакого греха в сочинении стихов, которые так мне нравятся! – Мне не терпится покинуть Ричмонд и прервать эту муку, но мысль о расставании с вами невыносима! Эльмира склонила ко мне свое прекрасное лицо. – Я буду безумно по вас скучать. – Наша разлука истерзает мне сердце. Она слабо улыбается и смахивает слезы со щек. – Кажется, в вас заговорила романтичная муза! – Тс-с! – шикаю я и оглядываюсь. – А то кто-нибудь услышит, что я сочиняю стихи в церкви! Мы оба прыскаем со смеху. – Вы миссис Уилсон не видите? – спрашивает Эльмира. – Никто за нами не следит? Я внимательно оглядываю толпу прихожан – выходцев из старых и знатных ричмондских родoв – белокожих, разодетых в шелка и драгоценности сплетников, в жилах которых течет кровь, не уступающая по изысканности вину из самого Бордо и совсем не похожая на мою, плебейскую и презренную, – во всяком случае, я в этом искренне убежден. – Нет, не вижу, – отвечаю я, и наши взгляды встречаются. Эльмира смотрит на меня, но не замечает таящихся внутри меня уродства и мерзости, свойственных людям моего происхождения. – Мне будет не хватать ваших прекрасных глаз, которые словно и сами не могут решить, какого они цвета: серого, голубого или фиалкового, – говорит она слегка осипшим от нахлынувших чувств голосом. – И вашей улыбки. Когда вы не погружены в пучину тоски, на ваших губах расцветает самая красивая улыбка на свете. Сглатываю комок, подступивший к горлу, и склоняюсь к ее правому уху. – Я хочу на вас жениться, Эльмира. Вы выйдете за меня? Она замирает, и я тоже застываю у ее уха, боясь ответа, боясь увидеть выражение ее лица. Закрываю глаза, трусь щекой о ее щеку и погружаюсь в грезы о нашем будущем: о домике у моря, где каждая комната уставлена шкафами с книгами, а в воздухе разлиты ароматы чернил и акварели, о благодатных вечерах, когда мы будем сидеть за роялем и играть вместе, о ласковом тепле Эльмиры, которая возьмет мою руку в свою, перед тем как мы мирно уснем бок о бок. – Отец не допустит нашей помолвки, – наконец говорит она. – Да, знаю, он считает меня плохой партией…