Подумать только, ведь я даже напиться как настоящий мужчина – и то не могу! Я вообще не способен на всё, что отличает настоящего мужчину: хорошо зарабатывать, сдерживать слезы, невозмутимо слушать музыку, не отдаваясь порыву чувств, неизменно радовать свою семью… Наши гости, Голты, отбывают уже затемно – все, кроме тетушки Нэнси, которая поселилась у Алланов еще до того, как они забрали меня к себе. Я взбегаю по лестнице и прячусь у себя в спальне, чтобы прогнать из мыслей и Голтов, и Алланов, и музу на кладбище – для этого я зажигаю лампу и поудобнее устраиваюсь на своем диванчике с томиком стихов Горация. – Эдгар, – зовет меня отец. Я вздрагиваю от неожиданности и сажусь прямо. Оказывается, я неплотно закрыл дверь, оставив узкую щель – так что отец, пошатываясь, без труда проник ко мне в спальню. Нос у него красный от спиртного. Губы на вид влажные, а белки глаз заметно порозовели. Откладываю книгу в сторону. Сердце гулко колотится в груди, на шее выступили капли пота, несмотря на то что от окон ощутимо потягивает зимним холодком. Отец ныряет рукой в свой нагрудный карман и достает смятый листок бумаги. – Что это? – спрашиваю я. Он подходит к столу, со звучным стуком опускает на него кулак, будто желая убить паука, а потом с заметным нетерпением разглаживает листок на столешнице. Встав с диванчика, я замечаю, что это рукопись моего «Тамерлана» с новым четверостишием, которое он мне запретил добавлять. Посреди всей этой суеты с Линор я совсем позабыл о злосчастных строчках. Боже мой! Отец потирает затылок и шумно выдыхает через нос. – Я запретил тебе добавлять в рукопись эти строки, Эдгар. Почему ты меня ослушался? – Я… – Я прочищаю горло, надеясь, что это поможет мне сделать голос более низким и громким. – Просто не мог их не записать. Они словно требовали этого. Таково действие поэзии, папа. Я не в силах подавить вдохновение. Он морщится, будто только что попробовал кусочек ветчины, которую до этого кто-то пожевал и выплюнул, и приглаживает волосы. – Боже мой, Эдгар. Твой отъезд в университет зависел исключительно от твоего послушания, и вот, ты уничтожил эту возможность, погубил свое будущее всего несколькими строчками! Теперь я ни за что – ни за что, черт побери! – не отправлю тебя в Шарлоттсвилль. Вскидываю голову и заглядываю ему в глаза. А потом, не оставив себе и времени на сомнения, выпаливаю на одном дыхании: – Мне известно, что вы встречаетесь с одной женщиной, живущей на другом конце города. Отец резко бледнеет. Снова нервно проводит рукой по волосам, но теперь у него заметно дрожат пальцы. Он весь как-то съеживается и становится дюймов на пять ниже ростом. – Решительно не понимаю… о ком ты. – Об Элизабет Уиллс. Той миловидной вдове, к которой вы нередко заглядываете. Также мне известно, что вы отцовски опекаете и финансово поддерживаете сразу нескольких незаконнорожденных детей в Рич… Не успеваю я договорить, как он накидывается на меня и хватает за горло. – С тех пор, как тебе минуло пятнадцать, – цедит он сквозь зубы, обдавая меня винным и табачным запахом, – ты для нашей семьи не более чем безрадостное, сварливое бремя, из-за которого и без того слабое здоровье моей супруги пошатнулось! Да я и сам не ровен час как из-за тебя заболею! Я впиваюсь ногтями в костяшки его пальцев в надежде вывернуться из его хватки, но руки у него большие и сильные, мне с ним не справиться. – В конце недели уедешь в этот свой университет, – говорит он, брызжа мне в лицо слюной. – Но вовсе не потому, что меня заботит твое образование – ни черта подобного. Я просто хочу, чтобы ноги твоей в моем доме больше не было. Забудь о поэзии, о живописи и о прочей ереси. Учись усердно, аки проклятый монах. Стань полезным, трудолюбивым членом общества, а не бесприютным голодранцем. Но знай: после окончания университета я не дам тебе ни гроша, и мне плевать, если ты к тому времени совсем разоришься. Ты ни цента от меня не получишь. Ясно тебе? Он сжимает мне горло так сильно, что я и слова вымолвить не могу – только молча киваю, судорожно хватая ртом воздух и силясь вырваться из его рук. Он отпускает меня, но прежде чем уйти, еще глубже всаживает мне в сердце нож, сказав на прощание: – Как же ты меня разочаровал, Эдгар. Совершенно разочаровал. Он уходит из спальни, хлопнув дверью так громко, что вздрагивает огонек в масляной лампе. Я потираю горло и с трудом сглатываю. От боли на глаза наворачиваются слезы. Отец шумно спускается по лестнице и что-то кричит маме и прислуге. Скомканный лист из «Тамерлана» лежит у меня на столе, но меня это нисколько не заботит. Голова идет кругом. Отец кричит на всех, кто попадается ему под руку, – и всё из-за меня, хотя именно он начал нашу с ним войну, когда впервые забрался в постель к другой женщине, впервые назвал меня неблагодарной тварью, когда не обратил ровным счетом никакого внимания на волну невыносимого горя, захлестнувшую меня после смерти Джейн Стэнард. Слышно, как плачет матушка. Как тетушка Нэнси решительно поднимается по лестнице. Я распахиваю дверь на второй этаж галереи и скрываюсь в ночи. Глава 8 Линор Мой поэт бежит по улицам Ричмонда, залитым светом фонарей. Несется по снегу в полумраке с неистово колотящимся сердцем. Со своего обледеневшего саркофага, окруженного духами, что таятся за могильными камнями, испугавшись моего появления и не решаясь мне показаться, я отчетливо слышу, как Эдгар По спешит по городу, сияющему у подножия холма. А он вслушивается в новые строки «Тамерлана», вспыхивающие у него в голове в ритм его же шагов: Триумф в отрепьях ореола Над бриллиантами престола, Награда ада! Боль и прах… Не ад в меня вселяет страх. Я соскакиваю с саркофага, торопливо выпутываюсь из одеяла и со всех ног, с проворностью львицы, бегу в сторону Ричмонда. Глава 9 Эдгар Впереди виднеется дом Эбенезера – моего доброго товарища, который каждое лето сплавлялся на лодке по местным водопадам со мной и другими ричмондскими сорванцами, катал меня по реке Джеймс на своем паруснике, выступал предводителем наших экспедиций на дикие озерные островки. Пулей проношусь по лужайке перед его домом, запрыгиваю на дерево и забираюсь по стволу на побелевшую от снега черепичную крышу. Рама на окне у него скользящая, поэтому я без труда ее поднимаю и запрыгиваю к нему в комнату. Эбенезер так и подскакивает на кровати – он еще не успел уютно устроиться под одеялом – и даже в ночную рубашку еще не переоделся. Приятель лежит с книгой прямо на хлопковом покрывале. – Ого! – восклицает он, звучно захлопывая книгу. – Я так и знал, что сегодня ты меня навестишь. – А с чего ты так решил? – в замешательстве спрашиваю я, закрывая за собой окно. – Помнишь проповедь епископа Мура? Слегка наклоняюсь вперед, чтобы отдышаться и отряхнуть снег с брюк. Вопрос приятеля остается без ответа. Эб спускает на пол длинные ноги и усаживается на краешек кровати. Его рыжеватые волосы, примятые подушкой, теперь торчат во все стороны, как шерсть у непричесанной болонки. – После того как епископ повелел не слушать муз, у тебя сделался такой вид, будто тебя вот-вот стошнит всем, что ты ел на завтрак, – замечает он. – А что он наговорил про театр, где играли твои родители! Это просто немыслимо! Сегодня он и впрямь вел себя как гнусный мерзавец! – Эб морщится от собственных слов и косится на дверь. – Только матушке не рассказывай, что я такими словами ругаюсь, – хихикнув, просит он. – Да и Господу знать о том незачем… Помилуй мя, Боже. – Я из-за отца пришел, а не из-за епископа, – сообщаю я, потирая шею, которая всё еще побаливает после недавней стычки. – Да ладно? – Эб кладет книгу на прикроватный столик, рядом с лампой. – И что же на этот раз учудил Король Иоанн Молдавский? Вместо ответа я кидаюсь к платяному шкафу Эба, где всегда хранится обширный запас ворованной выпивки. – Бог ты мой, всё настолько скверно? – спрашивает он. Я ожесточенно копаюсь в его панталонах и ночных рубашках. – Мне бы только дожить до выходных… – Пальцы нащупывают гладкое, фигурное стекло. С победной улыбкой достаю за горлышко из вороха одежды красивую черную бутылку хереса. – Если только получится уехать в университет, Эб, я наконец обрету свободу! Осталось всего ничего! Оконное стекло у меня за спиной вдруг начинает дрожать и позвякивать.