Мы обнаружили, что вокруг нас собралась небольшая толпа, привлеченная радостными возгласами торговца фруктами: – Ого! Дамы и господа, у нас, кажется, объявился потрясающий игрок, подходите, подходите, зуб даю, будет кровавая бойня! Она уставилась мне прямо в глаза, ее взгляд сверкал и пронизывал насквозь, словно гамма-лучи, проникая сквозь ткани и не зная преград. Ее разум по-прежнему был занят партией и бесчисленными вариантами ходов. Зрители хранили молчание. Мне казалось, они смотрят только на нее и ожидают ее решающего слова. Вместо этого она взглянула на часы и вскочила на ноги: – Ой, я не заметила, как прошло время. Извините, мне пора. Она положила ладонь мне на руку, это длилось две или три бесконечно долгих секунды. – Не беспокойтесь, – сказал я и задержался взглядом на ее тонкой кисти с длинными пальцами и изящными ногтями. Она убрала руку, и это движение было похоже на легкую ласку, а может, мне просто так показалось. Она проворно подхватила длинную ручку сумки и повесила ее на плечо. – В любом случае спасибо, – отрывисто проговорила она, и в ее голосе послышались озорные нотки. Круг зрителей разомкнулся, и она вмиг исчезла. Еще несколько секунд я слышал стук ее каблуков по мостовой. VI Я остался обедать на террасе “Вирджилио”. Кампари, салат от шефа, стакан тосканского вина. Сунув в рот очередной кусок моцареллы, я впервые обратил внимание на солидную темную громаду – бронзовую статую, установленную посреди площади. Меня удивило, как это я ее до сих пор не замечал. Правда, она со всех сторон была зажата рыночными прилавками. Насколько я сумел разглядеть поверх стенда с темными очками и чехлами для мобильных телефонов, статуя стояла на квадратном основании высотой несколько метров, примерно три-четыре, украшенном разными орнаментами, барельефами, портретами в медальонах, латинскими надписями. Надо всем этим возвышалась мужская фигура в длинном монашеском одеянии. Черты лица были строги, даже суровы, голову покрывал капюшон. Мужчина немного склонялся вперед, и его профиль находился на одной линии со скрещенными руками, прижимавшими к животу толстую книгу. Складки его одеяния доставали до пят, из-под него виднелась правая нога, выдвинутая вперед, как будто он собирался отправиться в путь. На этой высоте заканчивалась утыканная остриями металлическая решетка, отпугивавшая стаи птиц и оберегавшая статую от вредоносных загрязнений. Я ненадолго покинул террасу ресторана и подошел поближе. Заметив, что я шныряю вокруг пьедестала, задрав голову к небу, наморщив лоб и сощурив глаза, торговец принялся размахивать у меня перед носом двумя или тремя парами очков и сообщил, что у него товар гарантированного качества и мне необходимо примерить очки, чтобы понять, нравятся они мне или нет. Несмотря на то что я сдержанно улыбался и выставлял вперед руку, пытаясь унять его пыл, он не отставал от меня. – Вы не знаете, кто это? – в конце концов спросил я, в первую очередь чтобы положить конец его коммерческим поползновениям. Он неохотно поднял глаза, посмотрел на статую сквозь ткань зонта, состроил брезгливую мину, намекая на то, что не имеет об этом ни малейшего представления, и отступил, явно расстроенный. 9 ИЮНЯ 1889, БРУНО Вот что я сумел рассмотреть на большой гравированной табличке. Обойдя цоколь со всех сторон, я вернулся за свой столик. Спустя немного времени хозяин подошел, чтобы забрать мою тарелку и предложить один из своих десертов. Я спросил его о большом бронзовом монахе. – А, вы о нем? – произнес тот. – Я знаю только имя. Его зовут Джордано Бруно. Этого парня сожгли заживо прямо тут, на этой площади. Случилось это не вчера. Если хотите знать что-то еще, спросите моего повара Федерико. Я много раз слышал, как он о нем рассказывал. Хотите, я вам его пришлю, когда закончится обед? Я заказал тирамису по-домашнему. Федерико отодвинул стул и разлегся на нем: зад на краешке сиденья, ноги вытянуты во всю длину. Для начала он потянулся, шумно пыхтя. Несколько раз промокнул блестящее от пота лицо маленькой салфеткой. Он так и остался в колпаке. На террасе за чашечкой кофе, попыхивая сигаретами, еще сидели несколько посетителей. – Так вот, Бруно, – наконец произнес Федерико. Мы одновременно повернули головы к статуе. – Ну, я, конечно, не специалист, вы не думайте. – Я просто так, из любопытства, – заверил я повара. – Насколько я знаю, он был очень странный ученый. К тому же поэт. Во всяком случае, его идеи пришлись Церкви не по вкусу. Идеи относительно мира, вселенной и всякого такого. За это его и сожгли. Было это в 1600 году. – А что за идеи? – Точно не скажу. Grosso modo[2], он считал, что миры бесконечны. Что Солнце расположено в центре нашего мира и что солнц во вселенной целая куча. Короче, он все правильно говорил. А в те времена это наверняка не очень-то приветствовалось. – Наверняка. – Ничего не могу с собой поделать: такие парни меня восхищают, – продолжал повар. – Такие парни, которые думают что хотят и защищают свои идеи до самого конца. Даже рискуя своей шкурой. Это же нечто, черт побери! А вы как думаете? – Думаю, это и правда нечто. – И не считайте его чокнутым. Этот парень знал все обо всем. Знал математику, физику, философию. Он был головастый. К тому же, говорят, у него была невероятная память. – Дата на постаменте – это дата установки памятника? – Так и есть. Его решили установить интеллектуалы той эпохи. Свободомыслящие люди. И франкмасоны тоже. Думаю, дело это было непростое. Ватикан крепко обиделся, – заметил Федерико и негромко усмехнулся. – Но все равно он тут стоит. Я к нему привязался. Мы с ним одна компания – он и я. Мы еще несколько минут сидели молча, не отрывая глаз от памятника Бруно. – А вы, значит, шахматист? – спросил Федерико, выпрямившись на стуле. – Да, люблю шахматы, – ответил я. – Могу побиться об заклад, ему бы тоже шахматы понравились, – сказал Федерико, указав подбородком на статую. – Да, память в шахматах играет огромную роль, – сообщил я. – Ко всему прочему, – подхватил Федерико. Он встал, похлопал меня по плечу, сказал, что мы обязательно еще увидимся. Я похвалил его тирамису. Он еще раза два-три дружелюбно хлопнул меня по плечу и исчез в недрах ресторана. VII Складки легкой светлой одежды, которую носила та утренняя девушка, вновь попали в поле моего зрения через пару часов после полудня. Я помедлил, потом поднял глаза. Она стояла, скрестив руки на груди, с сумкой на плече. Она не сводила глаз с шахматной доски. Я играл с моим противником четвертую партию подряд, и он проявлял все большую нервозность. Судя по всему, он преисполнился решимости выиграть хоть раз, но и эта партия складывалась для него неудачно. Если бы он согласился прервать игру, я вздохнул бы с облегчением. Вместо этого он продолжал отчаянно сопротивляться. В тот момент, когда его время на часах истекло, он стукнул кулаком по доске, и фигуры попадали на землю. – О-ля-ля! – воскликнул торговец фруктами, взвешивая горку яблок. – Не надо так нервничать, джентльмен! Мой противник длинно выругался шипящим голосом и насупился. Стал подбирать упавшие фигуры и извиняться. – Ничего, я сам, – сказал я. Он протянул мне руку и удалился, стиснув зубы. – Ага! – воскликнул торговец, тоже заметивший девушку. – А вот и чемпионка мира! Она с лукавым видом повернулась к нему. – У вас чудесные яблоки, – сказала она. – Еще бы! Конечно чудесные! – воскликнул торговец. – Возьмите яблочко, какое вам глянется, – подарок от фирмы! Она заколебалась, подошла к прилавку, взяла яблоко и, зажав в руке, подняла его, словно это был бокал и она хотела им чокнуться. – Угощайтесь, милая синьора! – воскликнул торговец.