* * * Глава I О железном ящичке в банке Кокса Средь изобилия опубликованных рассказов о приключениях, что довелось мне пережить в обществе Шерлока Холмса, лишь немногие посвящены описанию разнообразных дел, какие за честь почел бы совершить любой верноподданный гражданин этой державы. Я говорю о тех случаях, когда к действию нас побуждало какое-либо правительственное учреждение или же государственное лицо, но истинным клиентом выступала некая Высокопоставленная Особа, чье имя стало обозначением всей эпохи; сама она, или ее сын, именем которого тоже назвали исторический период, непохожий, но столь же интересный. Проще сказать, речь идет о Британской Короне; и теперь читатель, разумеется, поймет, почему большая часть моих записей о подобных делах покоится в железном ящичке, давным-давно вверенном банку Кокса на Чаринг-Кросс, – и, возможно, никогда больше не увидит света. Среди этой обширной, однако же скрытой от посторонних глаз части моей коллекции одно приключение, несомненно, коснулось наиболее деликатных тайн; его я много лет называл попросту «делом итальянского секретаря». Всякий раз, когда мы с Холмсом объединяли силы, дабы разрешить его очередную «небезынтересную задачу», можно было биться об заклад, что от исхода дела будут зависеть чьи-то жизни, и несколько раз нашими усилиями решалось, останется ли у власти та или иная правящая партия; а порою на карту была поставлена и безопасность всей страны. Но никогда честь британской монархии (не говоря уж о душевном спокойствии самой королевы) не была в такой опасности, не зависела так от успеха нашего расследования, как в том случае. У меня есть веские доводы в обоснование столь громкой фразы; я смею лишь надеяться, что читателю они покажутся достоверными. Даже я счел бы их лишь плодом воспаленного воображения, чередой снов, подмешанных в явь, если бы Шерлок Холмс не нашел объяснения почти всем неожиданным поворотам и развязкам этого дела. Почти всем… И вот, из-за нескольких необъясненных подробностей, дело итальянского секретаря навсегда осталось для меня источником скорее неутихающих сомнений, нежели (что чаще бывало результатом моих совместных с Холмсом изысканий) ободряющей уверенности. Как бы ни были сильны эти сомнения, они остались невысказанными. Ибо у души есть свои темные закоулки, куда вход заказан даже самым близким людям; если, конечно, владелец души не желает против воли очутиться в Бедламе… Глава II Странное послание и еще более странная история Кризис разразился в сентябрьские дни, необычно холодные и прозрачные, в тот год, когда, глядя на состояние дел в империи и цветущее здоровье нашей королевы, невозможно было представить, что одно или другое может ухудшиться; однако теперь я знаю, как близко было расстройство и того, и другого! Быть может, сама природа преступления, расследовать которое вызвали нас в эти дни бабьего лета, предвещала затмение обоих солнц? И, быть может, интерес королевы к этому расследованию проистекал из предчувствия, что вскоре ей придется отойти в вечность, а также из желания знать, что ожидает ее, когда с плеч наконец спадет бремя долгого и по большей части одинокого царствования, и она будет допущена туда, где давно уже ожидает ее любимый консорт? Не могу сказать; и не могу открыть больше, нежели знал в момент начала расследования, поскольку всем сердцем желаю, чтобы на частную историю королевской семьи не пало ни тени сплетни или раздора. (В конце концов, банк Кокса – не более чем банк, хоть его служащие и пользуются надежной репутацией; и если хранимое в нем когда-либо попадет в руки предателей или просто воров, кто знает, для какой цели могут быть обращены эти секретные сведения?) Что же касается самого дела, началось оно так же, как обычно начинались для меня новые дела тогда, в последний период моего сотрудничества с Холмсом: я открыл парадную дверь нашего жилища на Бейкер-стрит, и уши мои сразу сообщили мне – что-то «идет» (Холмс часто употреблял это выражение, но в переносном смысле): весь дом сотрясали возбужденные шаги, доносившиеся из гостиной верхнего этажа. Отрывистый, нарочитый топот время от времени прерывали другие звуки, издаваемые скрипкой, но не заслуживающие названия музыки; натянутый смычок неритмично терзал струны, производя шум, больше всего похожий на хриплые вопли голодной кошки. Войдя в дом, я решился немедленно воззвать к миссис Хадсон и узнать, какое сообщение – письмо, записка или что иное, – вызвало у моего друга такие недвусмысленные признаки умственной активности и сосредоточения. Нашу квартирную хозяйку я вскоре обнаружил, едва не врезавшись в нее на ходу. Миссис Хадсон стояла у двери собственной гостиной и сверлила взглядом дверь третьего этажа, откуда слышалась какофония; на лице хозяйки читалась не столько тревога, сколько раздражение, и, может быть, отчасти обида; хоть меня совершенно не удивило, что источником ее раздражения был Холмс (даже наоборот), я немало растерялся, когда добрая женщина объявила, что не собирается сегодня подавать чай, – а я с нетерпением предвкушал эту возможность подкрепить свои силы, пока шел домой после съезда медиков, на котором провел целый день. – Простите, доктор, но я его предупреждала! – сдержанно, но от этого не менее решительно заявила миссис Хадсон. – Ясно предупреждала, что если он будет продолжать в том же духе, то я ни словом с ним не перемолвлюсь до вечера, а может быть, и еще несколько дней, – и тем более не буду ему готовить! – Разумеется, дорогая моя миссис Хадсон, – ответил я, взывая к тайной симпатии, соединяющей нас, двух страдальцев, кому больше всего в целом свете доставалось от переменчивого нрава Холмса, порою жестокого и неизменно язвительного. – Если Холмс действительно в плохом настроении, я не буду просить вас провести в его обществе ни минутой долее; но прошу вас, расскажите мне, что же он совершил, чтобы вас так расстроить? Ей хотелось поведать мне все, но гордость возобладала, и миссис Хадсон ответила кратко: – Что смешно одним, доктор Ватсон, совершенно не забавляет других. Довольно; несомненно, все остальное он вам изложит сам. Скрестив руки на груди, миссис Хадсон возвела возмущенный взор горе?, показывая, что я должен подняться на верхний этаж. Я знал, что лучше послушаться, ибо миссис Хадсон по временам проявляла подлинную несгибаемость – мы с Холмсом иногда сожалели об этом, но гораздо чаще у нас бывали причины этому радоваться. Быстро поднимаясь в гостиную, я мысленно рисовал картину хаоса, царящего внутри, – ибо чаще всего источником возмущения для нашей хозяйки служил неправильный образ жизни Холмса и приступы того, что честнее всего было бы назвать неряшливостью, нападавшие на него временами. Однако, войдя в комнату, я был немало удивлен порядком и спокойствием, а также видом моего друга, чья фигура, худая, но бодрая и вполне пристойно одетая, вышагивала туда-сюда перед окнами, смотрящими на Бейкер-стрит. Подбородком Холмс прижимал скрипку, но, похоже, сам не сознавал, что с нею делает. – Миссис Хадсон, я, честное слово, не знаю, что мне делать, но приношу вам свои глубокие извинения! – крикнул Холмс в дверь, когда я открыл ее. Быстро кивнув мне с краткой улыбкой, которая означала, что Холмс действительно сыграл с хозяйкой какую-то мучительную шутку, он продолжал в том же духе: – Если вы укажете мне, каким еще образом я могу загладить свою вину, я буду счастлив повиноваться – в разумных пределах! – Доктор Ватсон, будьте добры, передайте мистеру Холмсу, что он может поступать как ему заблагорассудится! – слабо, но решительно донеслось снизу. – И что, тем не менее, сегодня я не собираюсь его обслуживать – а я знаю, что он извиняется только для того, чтобы получить чай! Холмс взглянул на меня, пожал плечами и кивнул острым подбородком на дверь, показывая, чтобы я ее закрыл. – Боюсь, Ватсон, нам придется полагаться на собственные силы в отношении чая, – сказал он, как только дверь закрылась. Отложив скрипку и смычок, Холмс на секунду исчез в соседней комнате и вернулся, неся большую колбу на подставке, а также спиртовку. – То же и в отношении табака – у вас есть табак? Я выкурил все, что у меня было, пока обдумывал вот эту экстраординарную депешу… – Он поставил колбу и спиртовку на стол, взял с того же стола телеграфный бланк и помахал им, другой рукой зажигая спичку. -…которая пришла меньше двух часов назад. А наша хозяйка, как вы уже слышали, наотрез отказывает даже в такой малости, как сбегать в лавочку… Я забрал у Холмса бумагу и спросил: – Но скажите, Холмс, в самом деле, чем же вы так расстроили бедную женщину? Мне редко приходилось видеть ее в таком гневе. – Минуту, – ответил Холмс, наполняя колбу водой из стоящего рядом кувшина. – Пока что обратите все ваше внимание на телеграмму. Фитилек спиртовки наконец запылал под донышком колбы, и Холмс огляделся. – Я некогда припрятал пачку галет, – бормотал он, неся чайницу красного дерева и две довольно сомнительного вида чашки с блюдцами, – как раз на подобный случай. Но боюсь гадать, где могут быть эти галеты, и в каком они состоянии… В этот миг, слушая возбужденные восклицания Холмса и видя, как он бегает по комнатам, разыскивая явно экзотические для него приборы, именуемые ложками, нельзя было не задуматься: быть может, приготовить чай ему труднее, нежели разгадывать научные загадки и расследовать преступления; но я не глядел на Холмса, настолько интригующим было послание, которое я держал в руке. Когда Холмс рявкнул: – Табаку, Ватсон! – я вытащил из кармана кисет, но тут же опустился в ближайшее кресло, уже совершенно не внемля беспрестанным замечаниям моего друга. Телеграмма была отправлена из почтового отделения на Абердинском вокзале, и составлена была таким образом, что и телеграфист-шотландец, который отправлял ее, и его коллега в Лондоне, который ее принимал, по всей вероятности, решили, что в ней говорится о повседневных мелочах или просто содержится набор ничего не значащих фактов. ХЬЮ СТОНЕТ, ДОКТОР ПРОПИСАЛ ОСОБЫЙ, 800 ГРАН ОПИЯ ВЕЧ. «СОЛНЦЕ СЛИШКОМ ПАЛИТ, В НЕБЕ ПАРЯТ ТЕ ЖЕ ОРЛЫ» – СМ. МАККЕЙ И СИНКЛЕР, СОВМЕСТНЫЙ ТРУД. М-РУ УЭБЛИ БЫТЬ ПОД РУКОЙ; НА ЛАДОНИ ЗАСЧИТАНА СУДЬБА. КАЛЕДОНИЮ ЗАКАЗАНО ДВА СПАЛЬНЫХ. МАЙ У КРОФТЕРОВ ПЛОХОЙ, БЫТЬ ИМ КАРАНТИНЕ. Я не мог похвалиться, что полностью разгадал послание, тем более что Холмс бегал по комнате в поисках пресловутых галет и все сильнее отвлекал меня; но одна догадка показалась мне правдоподобной, и я рискнул ее высказать. – Ваш брат? – был мой первый вопрос. – Браво, Ватсон! – весело отозвался Холмс. – Майкрофт, конечно, довольно неуклюже замаскировал свое имя, но его можно извинить – только в Шотландии на слово «крофтер» [1] никто не обратит внимания, и только в телеграмме, отправленной из Шотландии, это упоминание не привлечет любопытного взгляда… или навостренных ушей. – Ушей? – в замешательстве переспросил я. – Да, Ватсон – вы, конечно, помните, что британские телеграфные линии уязвимы для электрического подслушивания. По крайней мере, должны помнить, с той неприятной истории с нашим другом Милвертоном; он пользовался этой технологией, в числе прочих, для сбора информации о тех, кого собирался шантажировать; правда, мы выяснили это лишь после публикации вашего отчета о том деле. – Холмс вынул трубку изо рта и скосил на нее глаза. – Меня не удивит, если такой важный момент вылетел у вас из головы: ваш табак – для неженок, в нем почти что нет никотина. Однако, – он опять сунул черенок трубки меж зубами, – придется обойтись тем, что есть, раз миссис Хадсон сегодня дуется. Ага! У нас вода закипела! И действительно – вода кипела и бурлила в округлой нижней части колбы и в длинном горлышке, откуда валил пар, отдающий легким зловонием химических реактивов. – Не беспокойтесь, – сказал Холмс, открывая один из отсеков чайницы, – в моей смеси присутствует цейлонский чай, он успешно изгонит следы моих недавних опытов. Чай был заварен в старом, видавшем виды чайнике, а тот обмотан вязаным шарфом, чтобы сохранить тепло, Холмс же, в ожидании, пока чай настоится, продолжал допрашивать меня о телеграмме: – Ну? Что-нибудь еще вам удалось разгадать? Пытаясь сосредоточиться, я ответил: – Если телеграмма и впрямь от вашего брата, это довольно странно. Насколько я помню, последний раз, когда мы втроем участвовали в расследовании, вы сказали мне, что ваш брат движется по треугольнику: из своей квартиры на Пэлл-Мэлле – в контору в Уайтхолле, а затем в клуб «Диоген»; встретить же его где-то вне этого маршрута – примерно то же, что увидеть трамвай на проселочной дороге… – Все верно. – И все же он пишет из Абердина? Что за происшествие заставило человека с такими размеренными привычками отправиться в неблизкий путь? – Вот именно! – Я опять услышал в голосе Холмса те же уклончивые нотки, что звучали всякий раз, когда мы начинали обсуждать незаурядную личность его брата Майкрофта, высокопоставленного, однако анонимного чиновника британского правительства, человека, которому были известны глубочайшие государственные тайны. Холмс признавал превосходство брата как по возрасту (Майкрофт был семью годами старше), так и по силе ума, но Майкрофт был эксцентричен по натуре, и в своих передвижениях, как я уже упомянул, редко выходил за пределы маленького уголка Лондона, проводя в клубе не меньше времени, чем на службе. Клуб «Диоген» как нельзя лучше подходил для встреч подобных людей – точнее сказать, для времяпрепровождения, ибо члены клуба ходили туда не затем, чтобы встречаться друг с другом, но затем, чтобы не быть замеченными. Это было подлинное убежище для лондонских мизантропов, укрытие от насильственной фамильярности лондонской толкотни, и человека могли исключить из клуба всего лишь за троекратное нарушение главного правила – безмолвия. Холмс уже давно рассказал мне, что у него есть брат, но правду о занятиях и связях брата открыл мне лишь много лет спустя, и то постепенно. И вот, сентябрьским вечером Холмс протягивал мне чашку мутного чаю, улыбаясь любезно и в то же время не без гордости, и я понял, что меня ждет очередной сюрприз. – Вы помните, Ватсон, последний раз, когда Майкрофт попросил у нас помощи – в истории с чертежами субмарины Брюса-Партингтона? После завершения дела я в один прекрасный день съездил в Виндзор, а по возвращении на Бейкер-стрит довольно нескромно щеголял новой булавкой для галстука, с изумрудом. Вы спросили, откуда у меня эта вещь, а я что-то сказал насчет любезной дамы, которой оказал небольшую услугу. – Да, и мне достаточно легко было угадать истину, – отозвался я и нахмурился, глядя в свою чашку. – Боже правый, Холмс, этот чай поистине ужасен, а принимая во внимание способ его приготовления – вполне возможно, что и ядовит… – Не отвлекайтесь, Ватсон, – ответил Холмс. – Может, этот чай и резковат на вкус, но вам он будет полезен. Вернемся к делу: вы совершенно правильно решили, что булавку я получил от самой высокопоставленной обитательницы Виндзора, и притом в стенах самой древней резиденции этого города, – верно? – Верно. – Но вы не могли знать, что, явившись в замок, я обнаружил там Майкрофта, который беседовал с вышеупомянутой дамой… без церемоний. Я резко поднял голову: – Боже милостивый. Неужели вы хотите сказать, что… – Да, Ватсон. Он сидел в августейшем присутствии. Более того, он сказал мне, что этой привилегией пользуется уже несколько лет. Я не мог сразу осознать эту невероятную новость. Наша королева на всем протяжении своего царствования требовала, чтобы все слуги народа, вплоть до премьер-министров, – и особенно премьер-министры, коих за годы ее правления сменилось немало, – скрупулезно соблюдали все правила церемониальных протоколов. Главное правило вменяло в обязанность стоять в присутствии королевы всем, независимо от возраста, подагры или иных хворей. Лишь в последнее время, на склоне лет, королева стала сочувствовать чужим болям в ногах до такой степени, что могла предложить главе правительства сесть; да и то лишь когда без этого совсем нельзя было обойтись; а Холмс только что поведал мне, что его брату Майкрофту, отнюдь не министру, человеку, исполняющему обязанности смертной, хоть и безошибочно работающей мыслящей машины для любых надобностей правительства, не имеющему титула и получающему жалкие четыреста пятьдесят фунтов в год, – этому человеку разрешено было нарушать незыблемое правило королевской аудиенции и, более того, разрешено, по всей видимости, уже много лет. – Это совершенно немыслимо! – воскликнул я, на мгновение забыв даже про горько-едкий вкус Холмсова чая. – И вы ему верите? Холмс, похоже, воспринял мой вопрос как оскорбление: – Вы хотите сказать, что вы ему не верите? Я быстро замотал головой: – Нет, конечно же, верю. Просто сама крайность такого…