Заглянув к квартиранту, Фомин увидел, что комнатка совершенно крохотная, в ней еле поместились никелированная кровать с шишечками и шифоньер. — Мебель вся наша, — пояснил старичок. «Зачем Горелову понадобилось снимать комнату? Да еще такую? — подумал Фомин. — Сейчас парню не проблема устроиться в общежитии…» — Мы не против… Живи, только тихо… — скрипел старичок. — И насчет вина… у нас ни-ни… Он слово дал: «Не пью». И не обманул, оказался вправду непьющий. Поздно приходил — это было, скрывать не станем, но вел себя тихо, снимал обувь. Без спросу ничего не трогал — обязательно просил разрешения. Стирал себе сам. Ремонт у себя произвел на свои деньги — у нас таких возможностей нет. Мы от него не требовали, упаси боже. Саша сам предложил: «Сделаю ремонт, небольшой». Побелил, обоями оклеил, столярку подновил… — Обои вы вдвоем клеили! — вставила старушка. Старичок недовольно кашлянул: не встревай! — Все сам! — повторил он с нажимом. — На свои деньги!.. Потом приходит, ставит на стол торт «Полярный» за рубль двадцать и говорит, что надо отметить окончание ремонта. Посидели, то да се… Он и сказал нам, что подумывает жениться. — Тут мы и поняли, почему он за ремонт взялся! — заметила старушка. Хозяин остерегающе кашлянул. — Ты не забегай, я по порядку… Мы, конечно, ответили ему напрямик. Так, мол, и так, уговор был с холостым, одиноким мужчиной. Саша на наш отказ без всякой обиды, просил подумать, не торопиться, учесть, что Лена работает в зубной больнице — если нам надо на прием к врачу или к протезисту, Лена всегда устроит. А пол помыть в коридоре или лестницу, то это, говорит, мы с женой возьмем целиком на себя. — Как же! Будет она мыть! — обронила старушка. Старичок недовольно кашлянул. — Лену вы давно знаете? — спросил Фомин. — Не так чтобы очень, — сказал старичок, — но приходила… Иногда. — Лена ему не пара! — упрямо возвысила голос старушка. — Избалованная, привыкла дома на всем готовом. У ее родителей свой дом в Посаде. Может быть, знаете — Мишаковы. Старичок встревоженно заперхал. — Ты лишнего не наговаривай! Наше дело отвечать на правильно поставленные вопросы. Фомин спросил хозяев, не знают ли они, с кем дружил Горелов. Его друзьям надо передать, что он в больнице, пускай придут, проведают. Старички ужасно всполошились. Оказалось, никаких друзей Саши они не знают и передать им поэтому ничего не могут. Саша парень тихий, скромный, не похожий на нынешних парней, он ни с кем не дружил, никого к себе не водил. Несомненно, старички хотели выставить своего квартиранта в лучшем свете. Значит, они хорошо относились к Саше Горелову. Но все ими сказанное почему-то оборачивалось не в пользу Саши. Перед уходом Фомин попросил разрешения еще разок заглянуть в уютную, как он выразился, комнату квартиранта. Несомненно, Горелов приложил все силы, чтобы Лене — избалованной! — тут понравилось. Тесно, бедновато, но чисто. Вот только дверь… Дверь Фомина смущала. Саша окрасил ее только со стороны своей комнаты. Другая сторона, обращенная в комнату хозяев, оставалась ободранной, грязной. Фомин закрыл дверь, открыл, опять закрыл… Мелочь, но неприятно. Если уж взялся красить — не зажимайся, мажь обе стороны. «Значит, Горелов собирался жениться… — размышлял Фомин по пути с Пушкинской на Фабричную, где помещалась зубная лечебница и где работала невеста Горелова Лена Мишакова. — Собирался жениться, поэтому снял каморку у Шменьковых. Снял один — холостому мужчине сдают охотней, чем семейной паре. Прижился, показал себя тихим, непьющим. Возвращаясь поздно, снимал обувь, чтобы не беспокоить хозяев… Затем потратился на ремонт и только тогда сказал, что хочет привести жену… Серьезный характер!.. Однако зачем все это, если у родителей невесты в Посаде собственный дом?» На углу Пушкинской и Фабричной Фомин встретился со знакомой сотрудницей фабричного отдела кадров. Ему нередко приходилось обращаться к ней по делам службы. Женщины из отделов, ведающих кадрами, обычно знают о множестве людей все, что положено, и еще немало сверх положенного. По наблюдениям Фомина, мужчинам-кадровикам такое «сверх» дается в более скромных дозах. Знакомая Фомину Мария Ивановна шла, держась за щеку. Она не спала всю ночь из-за адской зубной боли. Фомин все же рискнул спросить Марию Ивановну, не помнит ли она слесаря Горелова, недавно вернувшегося из армии. Глядя на Фомина страдальческими глазами, она ответила, что прекрасно помнит Александра Горелова еще с той весны — шесть лет назад, — когда он явился на фабрику из Нелюшки и сказал, что хочет поступить на работу. Горелову еще не было шестнадцати, отдел кадров не имел права его принять. — Ты сам знаешь, — Мария Ивановна на время даже забыла про зубную муку, — комиссия по делам несовершеннолетних направляет на работу трудных подростков. А у Горелова — я прекрасно помню его табель за восьмой класс — не было ни одной троечки. Сейчас материальное положение не причина для того, чтобы бросать школу. А если уж решил бросить — иди, работай у себя в колхозе. Что-то он, мне кажется, хитрил… И ведь добился своего: дошел до директора, мы его взяли подсобником. С обязательством учиться в вечерней школе. Общежитие предоставили — все честь по чести… — Общежитие? — Фомину невольно вспомнилась комнатушка с желтенькими обоями. — Где же ему еще жить? — сердито спросила Мария Ивановна. — Только в общежитии. Ох, сил моих больше нет!.. Так и дергает… А тут еще ты со своими вопросами!.. Ну, работал он. Подсобником. Я его вызываю: «Пойдешь учеником слесаря в механический!» Другой бы обрадовался, а Горелов отказался. Наотрез! Мол, пока он учится по вечерам, ему удобнее быть подсобником, на односменной работе. Мы проверяли — он действительно учился в вечерней школе. Потом в армию ушел… Ох, зуб болит! Не мучай ты меня, Коля… Что тебе еще надо о нем знать? Ну, вернулся после армии. Я смотрю его документы — оказывается, Горелов закончил перед призывом автомобильные курсы, в армии работал шофером. Вот, думаю, повезло парню. У нас в транспортном одного шофера посадили — в пьяном виде сбил человека. Так что пожалуйте, товарищ Горелов, есть для вас работа по специальности. И что ты думаешь, он мне спасибо сказал? Как бы не так… Ох, господи! Что за мука такая — зубы! А тут еще ты с вопросами!.. Не пошел он в транспортный. «Хочу, говорит, в механический, учеником слесаря». Словно бы в насмешку просит то место, на которое мальчишкой не согласился. И улыбочки строит. Нам в кадрах со всякими приходится разговаривать. То какой-нибудь алкаш права качает, то зазнавшийся молодой специалист прямо с ножом к горлу: «Не обеспечите квартирой, завтра же уеду!» Ничего… Умеем с каждым находить общий язык. Но такого несговорчивого, как Горелов, я еще не встречала. Три часа его воспитывала — не нашли общего языка. Пришлось направить учеником слесаря в механический. — Значит, место там было? — Ну, было! — простонала Мария Ивановна. — Ох, зуб еще сильнее разболелся! И в кого ты, Коля, такой беспонятливый? У тебя же вся родня работает на производстве. У нас всюду люди требуются… Слесари, наладчики, электрики… Все нужны! Ткачихи, прядильщицы, мотальщицы… Вахтеры, грузчики, уборщицы… Мы в кадрах не для мебели посажены, мы соображаем, кого куда направить. У меня стаж тридцать лет… — Лицо Марии Ивановны перекосилось от ужаснейшего приступа боли. — В общем, присылай запрос, как положено! — процедила она, и Фомин отступился. Встречные взглядывали на нее с сочувствием. И на Фомина — как ему казалось — очень жалостно. У него, наверное, был вид человека, страдающего от зубной боли. Хотя на самом деле у Фомина все тридцать два зуба были абсолютно здоровехоньки. Его мучили размышления о Горелове. Фомин привык получать от Марии Ивановны простые и категорические характеристики рабочих и служащих Путятинской мануфактуры, когда ими почему-либо начинала интересоваться милиция. О хороших людях Мария Ивановна подбирала исключительно положительные сведения. О плохих у нее находилось что-нибудь отрицательное. Ни о ком и никогда она не говорила так странно, как о Горелове, которому ставила в вину и то, что он рано пошел работать, и то, что он хорошо учился. Казалось бы, возвращение после армии на родное предприятие — факт совершенно положительный. Но у Марии Ивановны и здесь Горелов выглядел эгоистом. Фомину был прекрасно известен характер Марии Ивановны. Уж если даже ей не удалось переломить Горелова… В пропахшем лекарствами вестибюле поликлиники Мария Ивановна приостановилась, отняла ладонь от вспухшей щеки: — Ты все-таки объясни, для чего тебе сведения о Горелове. На чем он попался? — Горелов? — Фомин слегка оторопел. — Ни на чем… Она не стала слушать дальше, свирепо глянула на Фомина, безнадежно махнула на него рукой — эх, Коля, Коля! — и поплелась в глубь белого коридора. Фомин хмуро глядел ей вслед. «Уж если у вас, Мария Ивановна, так сильно дергает зуб, то и не говорили бы со мной про Горелова. В его характеристике у вас все перекосилось…» Но тут он вспомнил, что у старичков Шменьковых тоже как-то неладно получалось в рассказах о Горелове. Тоже какой-то перекос. Вроде бы они его хвалили за скромность, уважительность, а получалось, что он ни с кем не дружит и к старичкам подкатился не без хитрости. «Интересно, каким мне обрисует Сашу Горелова его невеста, Лена Мишакова», — подумал Фомин, заглядывая в регистратуру, помещавшуюся за перегородкой из толстого матового стекла. Там хозяйничали три юных создания в безупречно белых халатах и накрахмаленных изящнейших шапочках. Хоть сейчас снимай их для кино. Появись в регистратуре человек с кинокамерой, они бы молниеносно сумели изобразить кипучую деятельность ради спасения человеческих жизней. А пока что одна, сердито покрикивая в окошечко, вела запись больных, вторая праздно сидела на подоконнике, третья, прилежно высунув язык, подсинивала веки. Которая же из них Лена Мишакова? Фомин не стал испытывать свою проницательность. Он просто-напросто кашлянул и сказал: — Мне бы Лену Мишакову… На минутку… — Сюда посторонним нельзя, — огрызнулась та, что сидела на подоконнике. — Зачем вам Мишакова? — На Фомина с любопытством уставились два разных глаза — с подкрашенным веком и с полуподкрашенным. — Вы откуда? — нервно спросила та, что вела у окошка записи. Фомин понял, что она и есть Лена Мишакова. Молча вытащил удостоверение, развернул. — Что вам от меня нужно? Я ничего не знаю! — И на очередь: — Подождите! Что за народ такой! — Я тоже ничего не знаю, — признался Фомин. — Саша Горелов в больнице, с ним я все еще не имел возможности побеседовать. Не могли бы вы мне сообщить, где он был вчера вечером, с кем встречался? — Конечно, может! — уверенно ответила за Лену девушка с разными глазами. — Но, конечно, не здесь! — уточнили с подоконника. — Лен, проведи товарища в рентгеновский кабинет. Там сейчас свободно. За стеклянной перегородкой нервничала очередь, слышались гневные возгласы. Но по эту сторону была своя жизнь. Там, за перегородкой, могли говорить что угодно, нервничать и протестовать, тут, внутри, на посторонние шумы не реагировали. Это был чисто служебный навык. Фомину приходилось наблюдать его всюду, где поставлены прилавки, перегородки, окошечки. Даже воздух с той и с другой стороны какой-то неодинаковый. Снаружи плотный, а внутри разреженный, как на горных вершинах. Лена встала, девушка с подоконника села на ее место и ледяным голосом попросила первого из очереди не совать глупую голову в окошечко. Затем критически оглядела Лену и посоветовала поправить воротник халата. Лена подергала за воротник, ей пришла на помощь девушка с разными глазами. — Ты, главное, не волнуйся, — наставляла она, деловито поправляя на Лене шапочку. — Держи себя в руках. — Седуксен прими. — Другая заботливо протянула Лене таблетку и мензурку с водой. Фомин ждал, все больше мрачнея. Сборы на беседу обещали какие-то чудовищные признания. За перегородкой все громче возмущалась очередь. Лена медленно и осторожно положила таблетку на острый розовый язык, поднесла к губам мензурку с водой. По судорожным глоткам было видно, что Лена трусит предстоящего разговора. — Пошли, — обреченно произнесла она. При их появлении очередь зашипела. Ходят тут! Отвлекают людей от работы! Фомин заметил, как ехидно усмехнулась Лена. Рентгеновский кабинет выглядел достаточно зловеще. Посередине — кресло, окруженное какими-то глазастыми трубочками на штативах. В углу — толстенная дверь с окошечком, напомнившая Фомину дверь камеры для временно задержанных. Слава богу, что тут нет рентгеновских глухих черных штор. Вместо них — обыкновенные белые занавески! И еще одну обыкновенную вещь обнаружил Фомин — стол. Он стоял справа от окна. Туда-то и устремилась Лена. Она предложила Фомину сесть за стол, что он и сделал, а сама вытащила из-за толстенной двери легкий табурет и села сбоку, оказавшись таким образом спиной к окошку. Завершающие приготовления к разговору окончательно настроили Фомина против невесты Саши Горелова. — Значит, так, — официально начал он. — Я обязан вас предупредить, что за отказ от дачи показаний и за ложные показания вы можете быть привлечены к уголовной ответственности. Подпишите, что вы предупреждены. — Фомин намеренно не глядел, как Лена подписывает, давая понять, что ее хитрость — сесть спиной к свету — яйца выеденного не стоит. Он, Фомин, и не такие штучки видал. — Итак, начнем. Виделись ли вы вчера с Гореловым? — Виделись… — произнесла Лена дрожащим голосом. — Мы были в кино, на восьмичасовом. — В клубе? — строго осведомился Фомин. — В «Салюте». — Ее голос упал до шепота. — Какой фильм? — уличающе поинтересовался Фомин. — «Раба любви». — Дальше! — потребовал Фомин. Дальше все происходило по заведенному в Путятине правилу. Лена и Саша вышли из «Салюта», он купил у мороженщицы два пломбира. Сев на лавочку возле собора, Лена и Саша съели пломбир, поднялись и пошли по Пушкинской. Пары, возвращающиеся из «Салюта», не ходят в Путятине по пятачку, им положено идти по густо затененной старыми липами противоположной стороне. Лена с Сашей именно так и двигались по направлению к Фабричной. Дойдя до перекрестка Пушкинской и Фабричной, они свернули направо. — Вы живете на Фабричной? — Нет, на Лассаля. Дом номер четырнадцать. — Так… Продолжайте. Вы шли по Фабричной до перекрестка с улицей Лассаля? — Нет… — Она замялась. — Мы пошли другой дорогой, вокруг стадиона. Потайной путь от угла Фабричной и Пушкинской до ворот монастыря был Фомину прекрасно известен. Отчасти узкими проулками меж глухих заборов, отчасти сквозь «слабые» доски, дыры и перелазы. Путь не ближний, напротив — кружной, но в ряде случаев удобный. Мальчишкой Фомин пользовался этим путем, когда у него портились отношения с Парижем — так назывался нижний край Фабричной, застроенный в послевоенные годы самым незаконным образом, без разрешения городских властей. В Париже проживал драчливый народ. Впрочем, и сейчас этот край у милиции на плохом счету. «Может быть, у Горелова плохие отношения с Парижем, — отметил про себя Фомин, — а может быть…»