— Резина тоже новая! Девятьсот пятьдесят! Как? Фомин оглянулся. К остановке приближался автобус. Фомин по-спринтерски рванул со старта и успел проскочить в захлопывающуюся дверцу. С задней площадки он увидел, что Галкин оторопело озирается: куда же девался покупатель? Сейчас погонится в своем драндулете за автобусом? Нет, все еще стоит, оглядывается… «На что Горелову и Лене старый «Запорожец»? — размышлял Фомин, мирно едучи в автобусе. — Им жить негде. Пошутили, разыграли Галкина… Только и всего». В горотделе Фомин прежде всего спросил, не было ли звонка из больницы. Нет, из больницы не звонили. Четверть часа назад Фоминым интересовалась какая-то женщина. Судя по голосу, довольно строгая. Сказала, что звонит по делу и ни с кем, кроме Фомина, говорить не хочет. Ей сказали, что сегодня Фомин, возможно, на работе не появится, он отдыхает после ночного дежурства. Посоветовали звонить завтра утром. «На Галину Ивановну не похоже», — решил Фомин. …Молодой участковый Женя Журавлев, чемпион Путятина по штанге, достал из планшета что-то завернутое в бумажную салфетку. — Вам, Николай Палыч, от Ерохина. Он говорит, что половинку вы обнаружили на месте, где лежал потерпевший. Ерохин сегодня с утра не поленился, обшарил все кусты и еще нашел… Фомин развернул салфетку. Кусок розового женского гребня. Фомин завернул находку Ерохина и смахнул в ящик стола. — Что передать Ерохину? — Благодарность! Гребень в данный момент Фомина не интересовал. Он мог принадлежать бабуле с Фабричной, но никак не Лене. — Предупреждаю, — насупился Журавлев. — Ерохин — это типичный пережиток, хотя и прикидывается передовиком производства. Родную сестру облапошил и выставил из дома. Вся улица знает, что при покупке тысячу рублей дала она. Но расписки с братца, конечно, не требовала. Все документы на него. Однажды она приходит с работы — все ее вещи, аккуратненько увязанные, у калитки. Это еще до меня было. Я бы не допустил незаконного выселения. Прежний уполномоченный был, между прочим, друг-приятель Ерохина. Женщина поплакала. Одна из соседок взяла ее к себе. Люди думали, что Ерохина совесть припечет или испугает общий осуд. Но он хоть бы хны. Кончилось тем, что его сестре — она в прядильном работает — дали место в общежитии… в бывшей казарме. — Ты мне с какой целью все это выкладываешь? — напрямик спросил Фомин. Журавлев смутился. — Видишь ли… мне сделалось известно, что Ерохин постарался наклепать на Игоря Шемякина. Я тебя хочу предупредить: между ними старые счеты. Несколько лет назад (я тогда еще не работал на участке, но о том случае имею проверенные данные) Ерохин — у него и так забор высоченный! — протянул вокруг участка колючку и пропустил электрический ток. Один пацан чуть не погиб. Тогда Игорь Шемякин — он в тот год закончил школу, ожидал призыва в армию — взял ножницы для резки металла, надел резиновые перчатки и ликвидировал за одну ночь опасное для жизни детей ограждение, установленное осатаневшим частником… Проволоку Шемякин не присвоил, как после уверял Ерохин, не утопил в Путе, как собирался вначале, — он положил весь моток перед домом Ерохина. — Так, так… — уличающе произнес Фомин. — Данные действительно проверенные. Ножницы для резки металла, резиновые перчатки… Кто тебе сообщил технические подробности? Игорь Шемякин? — Он. — Сегодня утром? — Ну, сегодня. — Ты его спросил, откуда у Шемякина взялись ножницы для металла и перчатки? — Он мне сам сказал. Игорь в ожидании призыва подхалтуривал у некоего дяди Васи, занимающегося ремонтом автомобилей. Мастер — золотые руки, но зашибает. Игорь фактически за него вкалывал. Нужны были деньги. Перед уходом в армию Шемякин перекрыл крышу дома, принадлежавшего его бабушке. Шемякин живет у бабушки с пятнадцати лет. — Журавлев торопился выложить Фомину все про Игоря Шемякина. — С родителями Игорь поссорился из-за того, что они не хотели взять к себе бабу Маню. «Если, — сказал он им, — баба Маня не приедет к нам в Харьков, то я уеду к ней в Путятин». И уехал… А отец с матерью вскоре разошлись. Отец женился, мать вышла замуж… Вот!.. — Участковый внезапно замолчал и после долгой паузы добавил: — Вот все, что я считал себя обязанным сообщить вам о двух гражданах с Фабричной — Ерохине и Игоре Шемякине. — Нет, еще не все! — заявил Фомин. — Почему Шемякин до сих пор не поступил на работу? После демобилизации прошло достаточно времени. — У него уважительные причины. Летом Игорь ездил сдавать в Институт кинематографии, на актерский факультет. Не прошел по конкурсу. Ему посоветовали подать в будущем году на сценарный. Он им показывал кое-что из своих произведений. Успех превзошел все ожидания. Поэтому, вернувшись из Москвы, Игорь Шемякин засел за сценарий полнометражного художественного фильма. Сюжет он пока держит в тайне. — А на какие средства он живет? Это для тебя тоже тайна? — Никакой тайны. — Журавлев нахмурился. — Игорь опять вынужден подрабатывать в частном автосервисе дяди Васи. Я официально предупредил Шемякина насчет устройства на работу. Он обещал подумать, я ему дал на размышление три дня. «Ай да Игорь Шемякин! — Фомин внутренне ликовал. — Простодушного Женю Журавлева буквально обвел вокруг пальца. Мастер сюжета! Причем себе он берет роль положительного современного героя. Благородный Игорь расходится с родителями и уезжает к одинокой бабушке. Мужественный Игорь вооружается ножницами для резки металла и вступает в поединок с осатаневшим частником!..» Фомин не стал делиться своими догадками с простодушным Женей Журавлевым. Даже сделал вид, будто Игорь Шемякин благодаря заступничеству Жени совершенно вышел из подозрения. Это было необходимо на тот случай, если «сценарист» начнет выспрашивать Женю, чем интересовался Фомин. — Теперь давай про мотоциклистов!.. — Мне одному с ними не сладить, — оправдывался Журавлев. — Я уже ходил в горком комсомола, в штаб дружины. Новая мода! Родители посходили с ума, покупают своим чадам мотоциклы, мотороллеры, на худой конец — мопеды. Ты думаешь, там одни парни? Черта с два. Есть и девчонки. Половина мотоциклистов не имеет водительских прав. Потому и гоняют по Фабричной. Что глушители поснимали — это я даже одобряю. — Почему? — полюбопытствовал Фомин. — Да потому, что люди шарахаются, — мрачно пояснил участковый. — А то бы эти белые и желтые каждый день кого-нибудь сбивали. То есть каждый вечер. — Ты полагаешь, парня сбили они? — Гиря клянется, что нет. — Журавлев неопределенно шевельнул плечами чемпиона-штангиста. — Гиря у желтых касок вроде главаря. А у белых — некий Кузя. Гиря живет у меня на участке, в Париже, Кузя — где-то в микрорайоне. Утром, узнав о происшествии на Фабричной, Женя Журавлев первым делом наведался к Гире — Николаю Гиричеву. Предводитель желтых касок любовно мыл и скреб своего коня марки «Ява». — Я сегодня в вечерней смене, потому и дома… — заявил Гиря участковому, не дожидаясь вопросов. Николай Гиричев работал помощником мастера в ткацком цехе. В коллективе держался середнячком. К уличным взрослым компаниям, собирающимся за доминошными столами или у пивного ларька, Гиря, несмотря на свои двадцать пять лет, не принадлежал. Что-то оставалось в Гире от непутевого подростка, бросившего школу после седьмого класса и устроенного матерью — с помощью милиции — на фабрику, где работала и она сама. Подростки из Парижа так и липли к Гире. С тех пор как он завел мотоцикл, ребята из его окружения не давали родителям покоя: «Купи «Яву»! Купи мотороллер! Купи, купи, купи». Покупали «колеса» отцы или старшие братья, они сдавали на права, ездят теперь на работу и с работы уже не автобусом. А вечерами «колеса» поступают в распоряжение подростков. Гиря учит их ездить, Гиря не дает в обиду. По его показаниям, белые каски в тот вечер смылись около одиннадцати, и что они потом делали, он, Гиря, не знает и знать не хочет. Желтые каски пробыли на Фабричной почти до двенадцати. Напоследок они гоняли по шестерке в ряд, занимая всю ширину улицы. Фокус был в том, чтобы при встрече шестерки чисто проходили друг друга насквозь. Маневр они повторяли несколько раз. Улица была пуста, никто за это время не проходил мимо и никого Гиря не видел лежащим на дороге. — Тебе не показалось подозрительным, что он с утра тщательно отмывал мотоцикл? — спросил Фомин Женю Журавлева. — Машина у него как игрушечка, — ответил Журавлев. — Вся сверкает. Он ее моет, чистит и смазывает каждый день. И все его ребята тоже следят за технической исправностью своих машин. Желтые каски — я давно заметил — отличаются от белых касок любовью к технике. — Насчет «Запорожца» ты его спрашивал? — Гиря уверяет, что между одиннадцатью и двенадцатью по Фабричной никто не проходил и не проезжал. Жители Фабричной подтверждают, что грохот и рев мотоциклов прекратился около двенадцати… Посадский уполномоченный Василий Григорьевич Шевердов дослуживал в милиции последний год и то ли по-стариковски обленился, то ли не хотел напоследок ссориться с посадскими — жил он там же, в Посаде, возле хлебного магазина, где много лет работала продавщицей его жена, тетя Маруся, честнейшая женщина, она тут в войну торговала по карточкам, взвешивая хлеб с аптекарской точностью. Шевердов не сомневался, что ему дадут доработать до пенсии, новых методов милицейской службы не признавал, а на любой серьезный случай за ним оставалось нажитое годами знание своего участка. Фомину он поведал историю двух братьев Мишаковых — бедного и богатого. — Глядишь, и пригодится для дела… — Участковый держался стеснительно, не забывал, как лавливал нынешнего уважаемого Николая Павловича — мальчишкой, с яблоками из чужого сада. А однажды и с чужим голубем, которого Колька Фомин заманил к себе хитростью. Голубка у него тогда завелась… Сизая… Ну в точности такой цвет, как у кителя, в котором сидит перед Шевердовым лейтенант Фомин. Чудо, а не голубка! Маленькая, изящная… Колька умолял участкового не жаловаться деду, но Шевердов все же нажаловался. Рассказывая про Мишаковых, он называл старшего, Анатолия Яковлевича, Бедным Мишаковым, а младшего, Павла Яковлевича, Богатым Мишаковым. Бедный Мишаков всю жизнь прожил в Посаде. Последние лет десять он работает в сортировочно-моечном цехе, где из текстильных отходов делают обтирочные концы. Коллектив там небольшой, одни женщины. Бедный Мишаков у них за главного. Живет он в доме, оставшемся по наследству от родителей. Дом небольшой, но крепкий, можно сказать — вечный, срубленный из лучшего леса. Детей у Бедного нет. Пока Бедный Мишаков прозябал в Посаде, Богатый Мишаков разъезжал по всей стране, меняя города и профессии. Наконец он возвращается в Путятин. Бедный предлагает раздел дома, но Богатый с пренебрежением отказывается. Он возводит рядом с отчим домом хоромы со всеми удобствами, с подвальным гаражом для «Жигулей». Его дети — дочь Лена и сын Виктор — одеваются моднее всех в Посаде. Соседи начинают замечать, что меж братьями нет лада. Бедный Мишаков на все расспросы о брате хмуро отмалчивается. Богатый говорит о брате с пренебрежительной жалостью: неудачник. Одним словом, разница в достатке воздвигла меж Мишаковыми непреодолимую стену. Они не лаются, не шумят на всю улицу о своих разногласиях, даже их жены не бегают по соседкам с ябедами друг на друга, но… стена! Глухая стена… — Вы интересовались, откуда богатство у Павла Яковлевича? — спросил Фомин. Шевердов усмехнулся: — О прошлом не осведомлен. В данный отрезок времени, проживая в Посаде, Павел Яковлевич Мишаков зарабатывает раза в три больше, чем вы или я. Причем самым законным образом. У него заключены договоры с несколькими украинскими колхозами и трудовые соглашения с бригадами, которые зимой приезжают из этих колхозов к нам в леспромхоз. То есть Павел Яковлевич является посредником между нашим леспромхозом, где не хватает рабочей силы, и украинскими колхозами, которым позарез нужен лесоматериал. Никаких махинаций — все законно, через местное отделение Госбанка, где у Павла Яковлевича имеется собственный счет. За выполнение колхозной бригадой ста трудовых норм выработки колхоз получает пятнадцать кубометров строительного леса. Павлу Яковлевичу за посредничество колхоз платит с кубометра пять рублей. — Пять рублей с кубометра человеку, который не взял в руки ни пилы, ни топора?! — Фомин отказывался поверить. — Вы сообщили в ОБХСС? — Посредничество вполне законное дело. Я проверял. У него действительно счет в Госбанке. — Мало ли что счет! Оставив Шевердова, Фомин отправился наводить справки по соседству, в том же коридоре. В ОБХСС ему объяснили, что у них давно зуб на П. Я. Мишакова, но действует он в рамках закона. Выполняет свои обязательства добросовестно, у колхозов к нему претензий нет. Так за что же привлекать? Пока не за что. Если обнаружится что-то новенькое, Фомину обещали сообщить. Шевердов встретил возвращение Фомина совершенно спокойно, без капли торжества. Опытный был служака. Об отношении Богатого Мишакова к жениху дочери, к Саше Горелову, старый участковый высказался уклончиво. Явно не хотел вытаскивать на свет новые посадские дрязги. Мол, действительно ходит слух, что Богатый Мишаков против замужества Лены. Однако причины называются разные. Например, говорят, что отец спит и видит свою Лену врачом. Потому и устроил ее на работу в зубную клинику. И будто бы белый халат у Лены Мишаковой не какой-нибудь, а из тех, что шились по спецзаказу для хирургов больницы Склифосовского. Мишаков достал халат в Москве по очень большому знакомству. Но Лена в позапрошлом году провалила экзамены в медицинский, а в прошлом и в нынешнем вовсе не ездила поступать. Фомину припомнился испуг Лены Мишаковой при виде милицейского удостоверения, озабоченность ее подруг и то, как она села спиной к свету. Лена утверждает, что рассталась с Гореловым ровно в одиннадцать часов и не знает, каким путем он отправился домой. А если верить Гире, то Горелов был кем-то сбит или подвергся нападению после двенадцати. Где он мог провести целый час? Шевердов ушел. Фомин сидел за столом и поглядывал с великой надеждой на телефон. Звонок из больницы… Фомин ждал его, как когда-то в школе ждал спасительного звонка с урока. Ведь все, что ему удалось узнать сегодня с утра, не стоило одного короткого разговора с Сашей Гореловым. Но телефон молчал. «Может, испорчен? Отключен?» Фомин приподнял трубку. Пищит… В сердцах Фомин выдвинул ящик стола, вынул тощую папку, дело грузчика Родионова, уже полностью законченное, оставалась самая ненавистная для Фомина часть работы — писанина, он ее всегда тянул до последнего. Теперь самое время в ожидании звонка из больницы написать обвинительное заключение. Фомин вытащил из ящика стола словарь Ушакова и раскрыл папку. Грузчик Родионов, сорока лет, имеющий пять классов образования, попался с поличным, когда перекидывал через забор фабрики мешок с паковочной сорочкой в количестве 160,1 метра стоимостью 34 копейки за метр. «Родионов виновным себя признал и пояснил, — выводил Фомин особо четким, следовательским почерком, — что утром он выходил с территории фабрики и у пивной палатки договорился о хищении сорочки. Для чего он тайно похитил рулон сорочки в сшитом для него мешке, — Фомину было не до стиля, его заботило одно: как уместить все важные для суда подробности в наиболее краткий текст, — и около 11 часов выбросил за забор, куда должны были подойти двое мужчин и по договоренности уплатить ему 16 рублей и пол-литра водки…» С Родионовым все было абсолютно ясно с самого начала следствия. Вора поймали на месте преступления, он признался, двое вступивших с ним в сговор тоже во всем признались, свидетели не разошлись в показаниях. Однако для Фомина, когда он сталкивался с такими делами, оставались всегда неясными корни преступления. Он вырос в рабочем городе, в рабочей семье, и у него в сознании не укладывалось, как можно красть там, где ты работаешь. Старший брат Фомина, начальник ткацкого цеха, помнил, каким замечательным мастером был когда-то Родионов — на слух определял в станке неполадку. А на днях перед Фоминым сидел опустившийся человек с испитым лицом и пытался доказать, что он не вор, потому что не прятал краденого, не уносил домой, а отдал по цене, которая гораздо ниже подлинной стоимости. Фомин старался не глядеть на трясущиеся руки подследственного Родионова, но они все время мелькали перед глазами. «У вас были золотые руки, — с горечью сказал Фомин подследственному, закончив короткий допрос. — Как же вы могли!.. Рабочие руки направили на подлое дело». Родионов ушел как побитая собака, а к Фомину тут же влетел знакомый ему парень, тоже работавший на фабрике грузчиком. В свидетели он совсем не годился — Леха состоял на учете у психиатра. Фомину было известно его прозвище: «Леха из XXI века». Человек будущего, как он себя отрекомендовал, заявил Фомину, что после долгих раздумий решил не протестовать против суда над Родионовым, но только на том условии, что милиция привлечет к ответственности тех, кто крадет в крупных масштабах. Никаких конкретных фактов у больного парня, конечно, не оказалось. Фомин, однако, поговорил с Лехой как бы всерьез, успокоил обещаниями. О больших кражах никаких сигналов не поступало, но… Фомин дописал обвинительное заключение и взялся за представление на фабрику: «Учет и хранение материальных ценностей ведется на предприятии небрежно, в результате чего и создается обстановка, благоприятствующая кражам». Фомин мельчил, чтобы поместилось на одной странице. Все, кончил. Телефон словно бы только этого и дожидался. Фомин схватил трубку: — Слушаю! — Коля! Это ты? Я уже три раза звонила тебе домой, а тебя все нет. Дед посоветовал искать на работе. — Фомин с радостью узнал Валю. Она была чем-то очень взволнована, говорила быстро. — Господи, как я рада, что тебя нашла! Ни с кем другим не хотелось советоваться, только с тобой. (Фомин мельком подумал: «Так вот кто звонил строгим голосом».) Коля, тут у меня сидят ребята, мои ученики… Ты меня слушаешь?