— Куда там!.. — горестно вздохнула тетя Шура. — Зайдешь, что ли?.. По голосу, по вздоху было ясно, что зайти нужно — и непременно. Что-то стряслось у Севостьяновых. Но что? Если бы заболел Витюня или слег сам Севостьянов, не стала бы тетя Шура строить из этого тайны, да и на обед не стала бы звать. Тут что-то другое… Наверное, серьезное. Из-за ерунды не стали бы оба Севостьяновы отказываться от рыбалки. Расспрашивать тетю Шуру с ходу, прямо на улице Затонов не хотел. Придется зайти сейчас к Севостьяновым, посидеть с ними, потолковать. Так уж складывается день… На свои неприятности наваливаются еще и чужие. Для приличия он предложил тете Шуре, что понесет ее солидно груженную сумку, но тетя Шура, конечно, только рукой отмахнулась. А когда шли мимо гастронома, она на всякий случай цепко придержала Затонова за рукав: — Уже куплена. Затонов рассмеялся: — Теть Шур, а я как раз и не думал про это. Мне сегодня нельзя. Мне в три к зубному врачу. Ему редко удавалось так удачно соврать. С зубным врачом получилось очень ловко. Севостьянов не большой любитель выпить, но к обеду обязательно предложит по рюмочке. От такой малости, конечно, не захмелеешь. Можно бы и выпить. Но запах… Маргарита сразу учует и обрадуется, что он без нее запил. Судья тоже учует и подумает, что, видно, хорош гусь. Нет, сегодня и притронуться нельзя. А если человек записан к зубному врачу, его никто не станет насчет рюмочки уговаривать — так что все будет в порядке. И отпустят к врачу, не станут удерживать. Севостьяновы жили в новом поселке из одинаковых пятиэтажных домов. Дорога туда вела через железнодорожную линию и через пустырь, заваленный строительным мусором, разной битой и давленой тарой. Говорили, что здесь в скором времени построят стадион с плавательным бассейном, а пока кто-то успел расчистить посреди пустыря небольшую площадку, обнести ее штакетником, расставить в каком-то порядке гимнастические бревна и реечки на подпорках. Затонов много раз проходил здесь и всегда удивлялся, кому понадобился скучный деревянный загончик. Видно было, что окрестные ребятишки им пренебрегают, возятся не за штакетником, а на воле. И вот теперь Затонов впервые увидел в загончике нескольких человек, которые под командой жилистого спортивного старикана учили своих собак ходить по гимнастическим бревнам, прыгать через реечки. То ли собаки собрались особенно бестолковые, то ли хозяева не умели с ними договориться, но дело не шло ни у одного пса. Старикан покрикивал недовольно и на очкарика в шапочке с помпоном, и на дамочку в эластичных брюках, и на школьницу с тонкими косичками. — Да это специальная собачья площадка, — сказал Затонов. — Каждую субботу они тут маются, — подтвердила тетя Шура. — И строили сами, на общественных началах… Они замедлили шаг, глядя, как собаки одна за другой срываются с гимнастического бревна, лениво ворочают морды от деревянных реечек. И серая с черным рослая овчарка, и гладкий вороной доберман, и рыжий вислоухий сеттер — все псы держались как отпетые двоечники, которых насильно привели на дополнительные занятия. До лампочки им были все эти обязательные упражнения. Зато лица хозяев горели неисчерпаемым рвением — люди готовы были весь день проторчать за штакетником, в камень утоптать размякшую глину, продрогнуть до костей, но научить своих питомцев уму-разуму, чтобы потом на каких-нибудь официальных собачьих сборах их песики не отставали от более одаренных сородичей. Как рыбак, Затонов оценил человеческое упорство, а тетя Шура, глядя на собачьи забавы, вдруг заговорила со слезой в голосе: — Витюня, когда маленький был, все собаку просил. «Давай, — говорит, — щенка возьмем. Давай, — говорит, — заведем пограничную». Но разве в общей квартире заведешь? Шесть семей. У одних соседей грудничок. У других кошка. Так и не взяли Витюне щенка. А теперь отдельную квартиру получили, так уж не до собаки… Затонов настороженно покосился на тетю Шуру: уж не с Витюней ли что стряслось? Дитя малое, однако и в драку мог угодить или еще во что похуже… Дверь им открыл сам Севостьянов, по-рыбацки заросший суточной седой щетиной. Затонов сбросил короткое полупальто, одним шагом оказался в той комнате, где надрывался телевизор, — в парадной севостьяновской комнате с сервантом, обеденным столом и диваном, который был Витюне вместо кровати. Витюни там не было. Но гитара его по-прежнему висела над диваном. Затонов сел как раз под гитарой и почувствовал, как гитара дрожит фанерными лакированными боками в ответ на телевизорную развеселую музыку. Передавали из Москвы какой-то молодежный концерт. На сцене, перед оркестром, голосил в микрофон лохматый паренек в роговых очках. — Одобряешь? — хмуро спросил Севостьянов. — Обыкновенно, — пожал плечами Затонов. — А ты не одобряешь? — Душа не принимает. Я Утесова еще молодого помню. Клавдию Шульженко в госпитале вот так, как тебя, видел… — Ну и что? У твоего Утесова тоже голоса не было. — Не было, — грустно подтвердил Севостьянов. — Так он сердцем пел. А этот чем поет? Чем поет, я тебя спрашиваю?.. Затонов решил спора не разжигать, только хмыкнул. — Ляжками он поет! — в сердцах заключил Севостьянов. — Ты когда-нибудь видел, чтобы мужик вот так собою вилял?.. — Севостьянов с презрением ткнул пальцем в певца на экране, однако выключать телевизора не стал. К жизни он относился серьезно, всегда выслушивал внимательно хоть отвратную музыку, хоть нудный доклад, находился в курсе всего происходящего на свете. Тетя Шура успела переодеться в домашнее ситцевое платье, проворно собирала на стол, застелив дорогую полировку клеенкой в крупных алых розах. — А где ж Витюня? — спросил Затонов, увидев на столе всего три глубокие тарелки. — В кино пошел! — буркнул Севостьянов. — С барышней!.. — многозначительно произнесла тетя Шура. — Да ну?! — обрадовался Затонов. У него отлегло от сердца. Больше всего он с самой встречи с тетей Шурой тревожился за Витюню, своего названого младшего братца. Но если сынок как ни в чем не бывало ушел в кино, то что же тогда стряслось у Севостьяновых? Может, болезнь какая-нибудь открылась и надо на операцию ложиться самому Севостьянову или тете Шуре? Затонов украдкой стал приглядываться к обоим, горько примечал, сколько седины у них в волосах и как темны стали морщины. Тетя Шура принесла с кухни селедку в колечках лука, миску с винегретом, присела попотчевать: — Ты уж не взыщи, — обед не мясной. Я и не готовилась нынче стряпать. Постираться думала. А отец вчера только за сундучок, чтобы, значит, к утру все наготове, а сыночек-то и скажи: «Я, папа, завтра не поеду, я в кино пойду, уже билеты куплены…» И ни в какую… Не соглашается, что ему ни говори… В жизни мы от него такого упрямства не видели… Тетя Шура спохватилась, кинулась к серванту, выставила на стол графин и пару лафитников. Севостьянов крякнул и взялся за графин, но Затонов, отводя глаза, сослался на зубного врача, и тете Шуре велено было вовсе убрать с глаз эту проклятую посуду. Она вздохнула, спрятала графин с лафитниками, со значением поглядела на Затонова и пошла на кухню за борщом. — А если бы тебе с Семеном договориться? — спросил Затонов, берясь за винегрет. — Семен бы поехал, он тоже с прошлой недели без пары остался, у него зять в командировке. — На что он мне, Семен твой! — огрызнулся Севостьянов. — Не в том дело, что мне лично не с кем ехать было. Не в том… — Своих-то еще не ростил, вот и не понимаешь! — жалеючи, пояснила Затонову тетя Шура, вернувшаяся с кастрюлей борща. Уже сколько зим рыбалка была для тети Шуры поперек горла. Сколько раз слышал Затонов, как пилила она своего Севостьянова, чтобы не таскал с собою на лед малого парня. Говорила, что у Витюни гланды. Рассуждала насчет того, что, чем двое суток на реке пропадать, лучше дома книгу почитать или с товарищами сходить в кино. А теперь вдруг оказалось, что тетя Шура куда горше, чем Севостьянов, переживает Витюнин отказ от рыбалки. Чудеса!.. Наливая Затонову борща и радуясь голодному нетерпению, с каким он косится на тарелку, в которую из поварешки соскальзывают шкварки, тетя Шура спросила: — Мать как? Здорова? — Да вроде не жалуется… Затонов никогда не мог понять, какая кошка пробежала между матерью и тетей, Шурой. Помнил с детства, что мать то ли не одобряла гульбу Севостьянова, то ли осуждала его окончательный выбор. И тетя Шура чего-то матери не прощала. Но про здоровье и та и другая у него обязательно справлялись. Причем, когда он приходил к Севостьяновым, то про здоровье матери всегда не сам хозяин спрашивал, а тетя Шура — это ее забота. Съели борщ, взялись за пирожки с луком и яйцами. Тетя Шура принесла с кухни, включила в розетку новенький блестящий электрический самовар. Он был не кряжист, не пузат, а тонок и вытянут вверх, как молоденький петушок, готовый вот-вот попробовать свой голос. В горячих и гладких боках самовара играло веселье, крышка с черным гребешком вскоре начала легонько притопывать, приплясывать, призванивать. — А это зачем? — оглянулся на самоварное веселье хмурый Севостьянов. — Скипятила бы чайник. На троих-то твой самовар и не расхлебать. — Вкуснее из самовара. Наваристей, — по-девичьи покраснела тетя Шура. Видно было, что уж очень по душе ей самовар, которого прежде у Севостьяновых не было. А раз вещь новая, значит, гость обязан ее заметить и похвалить. — За границу вывозим, — сказал Затонов. — Исключительно модная теперь вещь — наши русские самовары. — Витюня подарил, — счастливо заулыбалась тетя Шура. — Мне к рождению. Как знал, что я о самоваре подумывала… Еще летом деньги заработал в совхозе на клубнике и сберег, не растратил… — А чего ему тратить? — заметил Севостьянов. — Сыт, обут, одет… — Да уж ты зря на него не говори… — Тетя Шура низко наклонилась над столом, принялась разглаживать складку на клеенке. — Зря не говори… — Тетя Шура наклонилась еще ниже, громко всхлипнула: — А пошел-то он в чем? — В новом костюме, в черном… В чем же еще! — Да я не про костюм. Костюм я ему сама утречком вынула. Носки-то какие надел? В тонких, боюсь, пошел… — Заладила, — рассердился Севостьянов, но все же дал разъяснение: — Надел шерстяные, а поверх новые, те, что ты ему по два пятьдесят взяла. Затонов посмотрел на сердитого Севостьянова, посмотрел на всхлипывающую тетю Шуру и со злостью выложил: — Вы что? С ума сошли, что ли? Я уж неизвестно что подумал, а у вас только и заботы… Такую тут историю развели, а всего-навсего Витюня с девчонкой в кино пошел! Севостьянов в ответ только головой покачал, а тетя Шура подперла щеку ладонью, посмотрела на Затонова, как на тяжело больного или вовсе тронувшегося умом, и ласково укорила: — Так и это не пустяк. Всей жизни перемена. От глупых бабьих слов у Затонова заскребло в горле. Как же он сразу не понял, что не беда какая-то поселилась в севостьяновском доме, а предчувствие перемены всей их дальнейшей жизни. Он посмотрел на тетю Шуру, на ее оплывшее, обмякшее лицо и вдруг понял, чем она когда-то полонила орла и красавца Севостьянова. Не красотой, не женскими уловками, нет. Объявила Севостьянову про перемену всей жизни, и после этого Севостьянов навечно остался при ней, потому что уже другим сделался человеком, не тем, что прежде. Ах, тетя Шура, тетя Шура, вот какой в ней есть душевный дар! В ней и в ее Севостьянове. И Витюня пошел в мать и отца. Молод, бестолков, а понял молодым наивным чутьем, какая подходит в его жизни перемена, точнее умного расчета угодил своим подарком и матери и отцу. Не пустячок принес, не тряпку, которая, глядишь, и сносится, — принес семейную затейливую радость, домашнего бога-колдуна. Застолье незаметно повернуло на праздник. Тетя Шура, открыто светясь лицом, распечатала заветную банку вишневого варенья, налила всем чая. Севостьянов, отхлебнув глоток, уважительно поглядел на Витюнин подарок: — Мудрая техника. В свое время, я так думаю, вызвала полный переворот в умах. Люди ведь к чему привыкли? К тому, что огонь горит под котлом с водой. А этот мужик зажег огонь внутри воды, и не снизу зажег, а сверху. Не из робких был мужик… Нашел принципиально новое решение! Не хотелось Затонову уходить от севостьяновского домашнего очага, но пора. Уходя, он пожалел, что не сказал честно, куда обязан явиться к трем часам. Особенно стыдно было перед тетей Шурой, которая повела его перед уходом в ванную почистить зубы. Затонов прошел пустырем мимо опустевшей собачьей площадки, прошел мимо гастронома, возле которого заметно убавилось женщин с объемистыми сумками и заметно прибавилось мужчин, прошел мимо кинотеатра. Фильм двухсерийный — на счастье Витюне и его девчонке. Чем ближе к суду, тем тяжелее становился шаг Затонова. Его снова начали одолевать тягостные соображения: что же он должен сообщить суду для доказательства невозможности совместной жизни его и Маргариты? Веских доказательств на память не приходило — ничего особенно плохого в их совместной жизни не было. Даже не объяснишь постороннему, из-за чего вдруг разошлись: мелочи всякие, мелкая злость. Большой беды не случалось — может быть, она и могла бы их сроднить. Но теперь уж незачем копаться на пустом месте: если женитьба не стала для него переменой, то много ли будет значить развод? Маргарита непременно обдумала все, что они оба скажут суду. Затонов решил сразу же со всем согласиться, все подтвердить, как бы обидно ни было для его самолюбия. Лишь бы не выдать главную свою вину: не происходило еще в его жизни никаких душевных перемен, а он настолько ничего не понимал, настолько был слеп и глух, что имел такую жалкую претензию — страдать. С этими мыслями он и вошел в здание суда. Длинные коридоры к послеобеденному времени заметно опустели. Тот зал, где судили жуликов с трикотажной, тоже был пуст и проветривался — в открытые настежь стрельчатые окна входил весенний ветер с чуть уловимым привкусом талой земли, проглянувшей на бугорке где-то далеко отсюда, за городской чертой. Некого было спросить, чем кончился суд для женщины в зеленом пальто с узким блестящим коричневым воротником. У нее была такая простая фамилия, что невозможно оказалось припомнить. Да и нужно ли? Зато с явственной болью, морщась и отворачиваясь, вспоминал Затонов того человека, что мостился у адвокатского стола, вспоминал, как боязно ласкала нежный и блестящий мех преданная рука. Затонов понимал теперь, что, может, не страх и не тревога коснулись его тогда, а нечто совсем другое — чуть ли не зависть к тому человеку, к его верной, всесильной любви.