— Джи-Джи, вот — Бах! От Жозе Жуана! — Ух ты, да это самый распрекрасный Канун из всех! — сказал Том. Это была чистая правда. Ведь еще никогда во время их необычайных путешествий не попадалось им такое множество диковинок, которые можно посмотреть, понюхать, потрогать. На каждой дороге, у каждой двери, на каждом окошке громоздились кучи сахарных черепов с прекрасными именами. С каждой улички доносился перестук жуков-могильщиков, гробовщиков — тук-тук-тук, заколачивай, забивай, стучи молотком по крышкам гробов, как по деревянным барабанам, под покровом ночи. На каждом углу были газетные развалы, и там лежали газеты с портретами Мэра, разрисованного, как скелет, или Президента, в виде скелета, или самой красивой девушки, одетой ксилофоном, а Смерть наигрывала мелодии на ее музыкальных ребрышках. — Calavera, Calavera, Calavera, — текла с холма песня. — Смотрите, политиканы погребены в последних новостях. И рядом с их именами — «покойтесь в мире». Такова земная слава! Смотрите-ка — скелетики кувыркаются, Друг дружке на плечи взбираются! Проповедуют с кафедр, дерутся, играют в футбол! Малыши-прыгуны, малыши-бегуны, Крошки-скелетики играют в чехарду, падают на ходу! Где это видано, где это слыхано — Смерть превратили в сущую мелочь, так, в ерунду! И в песне была правда истинная. И куда бы мальчишки ни бросили взгляд — везде крохотные акробаты, воздушные гимнасты, баскетболисты, священники, жонглеры, эквилибристы, только все они — хоровод скелетиков, рука в руке, косточка в косточке, и все такие маленькие, что можно зажать в кулаке. А вон там, в окошке, целый микроскопический джаз-банд: скелетик-трубач, и скелетик-ударник, и скелетик, дующий в бас-трубу, не больше столовой ложки, и дирижер — тоже скелетик, в ярком колпачке и с дирижерской палочкой, и микроскопические нотки вылетают из горла крохотных валторн. Мальчишки в жизни не видели сразу такого множества костей! — Кости! — смеялись все. — О, чудные косточки! Песня стала удаляться: Покрепче в руке темный Праздник держи, Грызи и глотай, не думай о смерти! Выбегай из длинного темного туннеля El Dia de Muerte. Счастливый, счастливее всех — ты живой, ты жив! Calavera, Calavera… Траурные, обрамленные черным газеты улетали белыми птицами в похоронной процессии ветра. Мексиканские мальчишки убежали вверх по склону холма, догонять свою родню. — Да, чудно, странно, чудно, — шептал себе под нос Том. — Что? — спросил Ральф, стоявший рядом. — Да то, что там, у себя в Иллинойсе, мы начисто позабыли, что к чему. Понимаешь, ну… все, кто умерли там, в нашем городе, — про них же позабыли! Все их разлюбили. Все их забросили. Никто не приходит посидеть на могилках, поболтать с ними. Представляешь, как им одиноко? Прямо тоска берет. А вот здесь — ты погляди, а? Горе и счастье, счастье и горе — все вместе. Сплошной фейерверк, игрушечные скелетики здесь, на площади, а там, наверху, на кладбище, у всех мексиканских покойников гости — семья их навещает, полно цветов, свечек, сладостей, все поют. Кажется, что День благодарения, верно? И все садятся обедать вместе, хотя только половина из них может есть, но разве в этом дело, если все вместе? Похоже на спиритический сеанс, когда держишься за руки с друзьями, только некоторых уже нету в живых. Да, Ральф, чудно… — Да, — сказал Ральф, кивая головой в маске. — Чудно. — Смотрите, скорее смотрите вон туда! — сказал Джи-Джи. Мальчишки посмотрели. На самой верхушке, на горке из белых сахарных черепов, лежал череп с именем ПИФКИН. Сладкий череп Пифкина, да, но нигде, в кутерьме шутих и ведьминых колес, среди танцующих скелетов и летающих туда-сюда черепов, не было ни пылинки, ни следа, ни звука самого Пифа. Ребята уже так привыкли к фантастическим выходкам Пифа — ведь он уже и на стенах Нотр-Дама сидел, и в золотом саркофаге ехал, — и сейчас им казалось, что он вот-вот выскочит, как чертик на пружинке, из кучи сахарных черепов, закутанный в белую развевающуюся простыню, и, чтобы напугать их, затянет загробным голосом что-нибудь похоронное. Нет. Вдруг оказалось, что Пифа нет. Нет его. И, может, никогда больше не будет. Мальчишек затрясло. Холодный ветер нагнал туману с озера. Глава 19 Вдоль по пустынной ночной улице, выйдя из-за угла, шла женщина. На плече у нее было коромысло с двумя одинаковыми чашами, полными раскаленных углей. Розовые груды жарких углей выпускали рои огненных светляков-искр, ветер подхватывал их и уносил вдаль. Там, где ступала она босой ногой, оставалась дорожка мелких, быстро гаснущих искр. В полном безмолвии — слышался только шорох скользящих шагов — она свернула в переулок и скрылась из виду. Следом за ней шел мужчина, неся на голове — без усилий — маленький, легкий, почти невесомый гробик. Это был просто ящичек, сколоченный из белых, некрашеных досок, забитый наглухо. На боках и крышке ящичка были прибиты дешевые розетки из фольги и сделанные из лоскутков шелка и бумаги искусственные цветы. А в этом ящичке лежал… Мальчишки провожали глазами похоронную процессию, или, скорее, пару. Да, пару — человек и ящичек, и еще то, что лежало там, внутри. Человек, сохраняя торжественное спокойствие, держа гробик на голове в равновесии, вошел, не преклоняя головы, в церковь, стоявшую неподалеку. — Н-н-н-неужели… — заикаясь, пробормотал Том. — Неужели там — Пиф, в этом ящичке? — А ты как думаешь, сынок? — спросил Смерч. — Не знаю я! — закричал Том. — Одно знаю — с меня хватит! Ночь слишком долгая. Я столько всего навидался. Да я теперь все знаю, все досконально. — И мы, — загудели остальные, сбиваясь в кучу, дрожа дрожмя. — И нам пора домой! Куда девался Пифкин, где он? Живой он или нет? Мы можем его спасти? Куда он пропал? Или мы опоздали? Что нам делать? — Что делать? — закричали все вместе, и тот же вопрос рвался у них с губ и горел в глазах. Все мальчишки вцепились в Смерча, словно хотели вытянуть из него ответ, вытрясти, дергая его за локти. — Что нам делать? — Чтобы спасти Пифкина? Последнее дело осталось. Ну-ка, смотрите вверх, на это дерево! На дереве висели с дюжину горшков-пиньят: черти, призраки, черепа, ведьмы — болтались, качаясь на ветру. — Разбейте свои пиньяты, ребятки! Откуда ни возьмись у них в руках оказались палки. — Бейте! С воплями они принялись бить наотмашь. Пиньяты словно взорвались. Из пиньяты в виде Скелета посыпался дождь крохотных листьев-скелетиков. Они роем налетели на Тома. Ветер подхватил и унес скелетики-листья, а с ними и Тома. Из пиньяты-мумии высыпались сотни хрупких египетских мумий, они вихрем унеслись в небо, унося Ральфа. Так каждый мальчишка разбивал пиньяту, она лопалась и выпускала мелкие, как мошки, толкущиеся в воздухе копии его самого: черти, ведьмы, призраки с пронзительным писком облепляли мальчишку, и все листики, все мальчишки неслись, кувыркаясь, в небе, а Смерч закатывался хохотом им вслед. Они пролетели рикошетом последние окраинные улички города. Они плюхались и скользили, как плоские камни по глади озера, делая «блинчики»… и наконец приземлились, кувырком, в путанице локтей и своих и чужих коленок — на далеком склоне холма. Они сели на землю. Они очутились посреди заброшенного кладбища, где не было ни души, ни огонька. Только надгробия, похожие на великанские свадебные торты, глазурованные в древности лунным светом. Пока они приходили в себя, Смерч плавно и легко приземлился и сразу стремительно, гибко склонился к земле. Он ухватился за железное кольцо, торчавшее из земли. Потянул. Взвизгнули петли, откинулась крышка люка, разевая черную пасть. Мальчишки сгрудились на краю глубокой ямы. — К-ка-катакомбы? — еле выговорил Том. — Катакомбы? — Катакомбы. — И Смерч указал пальцем вниз. В пыльную глубину сухой земли вели ступеньки. Мальчишки проглотили слюну — в горле пересохло. — А что, Пиф там, внизу? — Ступайте, выведите его наверх, ребята. — Он там совсем один, внизу? — Не совсем. С ним кое-кто есть… Или Кое-Что. — Кто пойдет первым? — Чур, не я! Молчание. — Я, — сказал Том. Он поставил ногу на первую ступеньку. Начал уходить в землю. Сделал второй шаг. И вдруг пропал. Остальные бросились за ним. Они спускались по ступенькам гуськом, и с каждым шагом вниз темнота становилась все непрогляднее, а безмолвие все безмолвнее, и с каждым шагом вниз ночь становилась глубокой, как колодец, налитый тьмой кромешной, и с каждым шагом вниз казалось, что тени, затаившиеся в стенах, вот-вот выпрыгнут из них, и с каждым шагом вниз казалось, что какие-то странные обличья ухмыляются им навстречу из глубокой пещеры, ждущей в глубине. Казалось, что летучие мыши гроздьями повисли над самой головой, издавая такой тонкий писк, что его и не услышишь. Этот звук могут слышать собаки — и тогда они, взбесившись со страху, опрометью бросаются удирать, не разбирая дороги. С каждым шагом вниз город оставался все дальше, дальше уходила земля и все добрые люди на земле. Даже кладбище осталось где-то далеко-далеко наверху. Мальчишкам стало страшно. Они почувствовали себя такими позабытыми, позаброшенными, что едва не разревелись. Потому что с каждым шагом они уходили еще на миллиард миль от жизни, от теплых постелей и ласковых огоньков свечей, от голоса матери, от дымка из отцовской трубки, от его покашливания по вечерам, когда ты лежишь и радуешься, что он здесь, рядом, хотя и в темноте, он живой, он ворочается во сне и может запросто отколошматить всякого, кто к тебе полезет. Так, шаг за шагом, они спустились к подножию лестницы, заглянули в глубокую пещеру, похожую на длинный зал. И там было много народу, и все вели себя на диво спокойно. Они покоились там долгие годы. Некоторые покоились тридцать лет. Некоторые молчали сорок лет. Некоторые не проронили ни слова за семьдесят лет. — Вот они, — сказал Том. — Мумии? — спросил кто-то дрожащим шепотом. — Мумии. Они вытянулись в длинный ряд, прислоненные к стенке. Пятьдесят мумий стояли вдоль правой стены. Пятьдесят мумий стояли вдоль левой стены. А четыре мумии стояли в дальнем конце, в темноте. Сто четыре сухих, как гробовой прах, мумий — куда более заброшенные, чем мальчишки, куда более одинокие, чем могут быть живые, покинутые здесь, заточенные в глубине, так далеко от собачьего лая, от светлячков, от чудесных мелодий, которыми полнили ночь голоса мужчин и струны гитар. — Ой, ой-ей-ей! — сказал Том. — Сколько их тут, бедолаг! Я про них слышал. — Что? — Это бедняки, их родные не смогли платить налог за могилы, и вот могильщики выкопали бедняг и снесли их сюда. А земля здесь такая сухая, что они все превратились в мумии. Вы только поглядите, во что они одеты. Мальчишки пригляделись — кое-кто из этих стародавних людей был одет в крестьянское платье, а женщины — в деревенские юбки, на некоторых были ветхие черные костюмы, городские, а один — видно, тореадор — был наряжен в потускневший от пыли костюм, шитый золотом и мишурой. Но каков бы ни был костюм, внутри были только сухие косточки да кожа, паутина и пыль, которая сыпалась с их ребер, стоило рядом чихнуть, нарушив их покой. — А это что? — Что «что»? — Т-ш-ш-шш! Все навострили уши. Они вглядывались в глубину длинного склепа. Мумии глядели на них пустыми глазницами. Ждали — с пустыми руками. А на самом дальнем конце глубокого темного подземелья кто-то плакал. — А-а-а-ах… — доносилось до них. — О-о, — рыдал кто-то. — И-и-ии, — и тихие, горестные всхлипывания. — Да это, ребята, это же Пиф! Я только раз слышал, как он плачет — но это он, точно, Пифкин. Он заточен здесь, в подземелье. Мальчишки всматривались, широко раскрыв глаза. И они увидели — в сотне футов, вдалеке, съежившись в углу, загнанный в самый дальний угол подземелья, кто-то маленький — шевелится! Плечи вздрагивают. Голова прижата к груди, прикрыта дрожащими руками. Скрытый руками рот жаловался, кривился от страха. — Пифкин?.. Плач замолк.