Однажды он сказал мне: — Твоя мать обращается со мной так, словно меня нет — словно я невидимка. Я сам это заметил. Она глядела мимо него, на его руки, щеки, только не в глаза. А если смотрела в глаза, то будто сквозь пленку, как зверь, который засыпает. Она говорила «да» там, где надо, улыбалась — все с опозданием на полсекунды. — Словно я для нее не существую, — сказал отец. А на следующий день она опять была с нами, и он для нее существовал, они брали друг друга за руку и шли гулять вокруг дома или отправлялись на верховую прогулку, и мамины волосы развевались, как у девочки; она выключала все механизмы на кухне и сама пекла ему удивительные пирожные, торты и печенья, жадно смотрела ему в глаза, улыбалась своей настоящей улыбкой. А к концу такого дня, когда он для нее существовал, она непременно плакала. И отец стоял растерянно, глядя вокруг, точно в поисках ответа, но никогда его не находил. …Отец медленно повернулся, показывая костюм. — Повернись еще, — сказала мама. На следующее утро отец примчался домой с целой кипой билетов. Розовые билеты на Калифорнийскую ракету, голубые на Мексиканскую авиалинию. — Живей! — воскликнул он. — Купим путевую одежду, потом ее сожжем. Вот — в полдень вылетаем в Лос-Анжелос, в два часа — вертолетом до Санта-Барбары, ночуем, и в девять утра — самолетом до Энсенады! И мы отправились в Калифорнию. Полтора дня путешествовали по тихоокеанскому побережью, пока не осели на песчаном пляже Малибу. Отец все время прислушивался или пел, или жадно рассматривал все вокруг, цепляясь за впечатления, словно мир был большой центрифугой, которая вращалась так быстро, что его в любой момент могло от нас оторвать. Мама в тот день осталась в гостинице. Отец долго лежал со мной рядом на песке под жаркими лучами солнца. — Ух, — вздохнул он, — благодать… Прикрыв глаза, он лежал на спине и пил солнце. — Вот чего не достает, — сказал он. Он, конечно, хотел сказать «на ракете». Но отец избегал упоминать свою ракету и не любил говорить обо всем том, чего на ракете нет. Откуда на ракете соленый ветер? Или голубое небо? Или ласковое солнце? Или мамин домашний обед? И разве на ракете поговоришь со своим четырнадцатилетним сыном? — Что ж, потолкуем, — произнес он наконец. И я знал, что теперь мы с ним будем говорить, говорить — три часа подряд, как это у нас было заведено. До самого вечера мы будем, нежась на солнце, вполголоса болтать о моем учении, как высоко я могу прыгнуть, быстро ли плаваю. Отец кивал, слушая меня, улыбался, одобрительно трепал по щеке. Мы говорили. Не о ракете и не о космосе — мы говорили о Мексике, где однажды путешествовали на старинном автомобиле, о бабочках, которых ловили в зеленых ярких джунглях: дело было в полдень, сотни бабочек облепили наш радиатор и тут же погибали, махая голубыми и розовыми крылышками, трепеща в судорогах — красивое и грустное зрелище. Мы говорили обо всем, только не о том, о чем я хотел. И отец слушал меня. Он слушал так, словно жаждал насытиться звуками, которые ловил его слух. Он слушал ветер, дыхание океана и мой голос, чутко, сосредоточенно, с напряженным вниманием, которое как бы отсеивало физические тела и оставляло только звуки. Он закрывал, глаза, чтобы лучше слышать. И я вспоминал, как он слушает стрекот машин, когда сам подстригает газон, вместо того чтобы включать программное управление, видел, как он вдыхает запах скошенной травы, когда она брызжет на него зеленым фонтаном. — Дуг, — сказал он часов около пяти; мы только что подобрали полотенца и пошли вдоль прибоя к гостинице, — обещай мне одну вещь. — Что? — Никогда не будь космонавтом. Я остановился. — Я серьезно, — продолжая он. — Потому что там тебя всегда будет тянуть сюда. а здесь — туда. Так что лучше и не начинать. Чтобы тебя не захватило. — Но… — Ты не знаешь, что это такое. Всякий раз, когда я там, я говорю себе: «Если только вернусь на Землю — останусь насовсем, никогда больше не полечу». И все-таки лечу опять, и, наверно всегда так будет. — Я уже давно хочу стать космонавтом, — сказал я. Он не слышал моих слов. — Я пытаюсь заставить себя остаться. Когда я в субботу пришел домой, то твердо решил: сделаю все, чтобы заставить себя остаться. Я вспомнил, как он, обливаясь потом, трудился в саду, как мы летели и он постоянно был чем-то увлечен, к чему-то прислушивался. Ну конечно: все это делалось, чтобы убедить себя, что море, города, земля, родная семья — вот единственно реальное и стоящее в жизни. И я знал, что отец будет делать сегодня ночью: стоя на террасе, он будет смотреть на алмазную россыпь Ориона. — Обещай, что не станешь таким, как я, — попросил он. Я помедлил. — Хорошо, — ответил я. Он пожал мне руку. — Умница, — сказал он. Обед был чудесный. Мама, как только мы вернулись домой, отправилась на кухню и занялась готовкой, возилась с тестом и корицей, гремела кастрюлями и противнями. И вот на столе красуется огромная индейка с приправами — брусничный соус, горошек, вареная тыква. — Разве сегодня праздник? — удивился отец. — В День Благодарения тебя не будет дома. — Вот как. Он вдыхал аромат. Он поднимал крышки с блюд и наклонялся так, чтобы благоухающий пар гладил его загорелое лицо. И каждый раз говорил: «А-ах…» Потом он посмотрел на комнату, на свои руки. Обвел взглядом картины на стенах, стулья, стол, меня, маму. Наконец, прокашлялся: я понял, что он решился: — Лилли! — Да? — мама смотрела на него через стол, который в ее руках превратился в чудесный серебряный капкан, волшебный омут из подливки, в котором — она надеялась — ее муж, подобно доисторическому зверю в асфальтовом пруду, прочно увязнет и останется навсегда, надежно огражденный птичьими косточками. В ее глазах играли искорки. — Лилли, — сказал отец. «Ну, ну, — нетерпеливо думал я. — говори же, скорей, скажи, что ты на этот раз останешься дома, навсегда, и никогда больше не улетишь, скажи!» В этот самый миг тишину разорвал пронзительный стрекот пролетающего вертолета, и стекло в окне отозвалось хрустальным звоном. Отец глянул в окно. Вот они, голубые вечерние звезды, и красный Mapc поднимается на востоке. Целую минуту отец смотрел на Марс. Потом, не глядя, протянул руку в мою сторону. — Можно мне горошку? — попросил он. — Простите, — сказала мать, — я совсем забыла хлеб. И она выбежала на кухню. — Хлеб на столе, — крикнул я ей вслед. Отец начал есть, стараясь не глядеть на меня. В ту ночь я не мог уснуть. Вскоре после полуночи я спустился вниз. Лунный свет будто покрыл все крыши ледяной коркой, сверкающая роса превратила газон в снежное поле. В одной пижаме я стоял на пороге, овеваемый теплым ночным ветерком. Вдруг я заметил, что отец здесь, на террасе. Он сидел на механических качелях и медленно качался. Я видел темный профиль, обращенный к небу: он следил за движением звезд. Его глаза были подобны дымчатым кристаллам, в каждом отражалось по луне. Я вышел и сел рядом. Мы качались вместе. Наконец я спросил: — А в космосе есть смертельные опасности? — Миллион. — Назови какие-нибудь. — Столкновение с метеором, из ракеты выходит весь воздух. Или тебя захватит кометой. Ушиб. Удушье. Взрыв. Центробежные силы. Чрезмерное ускорение. Недостаточное ускорение. Жара, холод, солнце, луна, звезды, планеты, астероиды, планетоиды, радиация… — Погибших сжигают? — Поди, найди их. — А куда же девается человек? — Улетает за миллиарды километров. Такие ракеты называют блуждающими гробами. Ты становишься метеором или планетоидом, который вечно летит в космосе. Я промолчал. — Зато, — сказал он погодя, — в космосе смерть быстрая. Paз — и нету. Никаких страданий. Чаще всего человек вообще ничего не замечает. Мы пошли спать. Настало утро. Стоя в дверях, отец слушал, как в золотой клетке поет желтая канарейка. — Итак, решено, — сказал он. — Следующий раз, как вернусь, — уж навсегда, больше никуда не полечу. — Отец! — воскликнул я. — Скажи об этом маме, когда она встанет. — Ты серьезно? Он кивнул. — До свидания через три месяца. И он зашагал по улице, неприметно неся черную форму под мышкой, насвистывая, поглядывая на высокие зеленые деревья. На ходу сорвал ягоды с куста боярышника и подкинул их высоко в воздух, уходя в прозрачные утренние тени… Несколько часов спустя я завел разговор с мамой, мне хотелось кое-что выяснить. — Отец говорит, ты иногда ведешь себя так, словно не видишь и не слышишь его, — сказал я. Она все мне объяснила. — Десять лет назад, когда он впервые улетел в космос, я сказала себе: «Он мертв. Или все равно что мертв. Думай о нем, как о мертвом». И когда он три или четыре раза в год возвращается домой, то это и не он вовсе, а просто приятное воспоминание или сон. Если воспоминание или сон прекратится, это совсем не так больно. Поэтому большую часть времени я думаю о нем, как о мертвом… — Но ведь бывает… — Бывает, что я ничего не могу с собой поделать. Я пеку пироги и обращаюсь с ним, как с живым, и мне больно. Нет, лучше считать, что он ушел десять лет назад и я никогда его не увижу. Тогда не так больно. — Он разве тебе не сказал, что в следующий раз останется насовсем? Она медленно покачала головой: — Нет, он умер. Я в этом уверена. — Он вернется живой, — сказал я. — Десять лет назад, — продолжала мать, — я думала: Что если он погибнет на Венере? Тогда мы больше не сможем смотреть на Венеру. А если на Марсе? Мы не сможем видеть Марс. Только он вспыхнет в небе красной звездой, как нам тотчас захочется уйти в дом и закрыть дверь. А если он погибнет на Юпитере, на Сатурне. Нептуне? В те ночи, когда выходят эти планеты, мы будем ненавидеть звездное небо. — Еще бы, — сказал я. Сообщение пришло на следующий день. Посыльный вручил его мне, и я прочел его, стоя на террасе. Солнце садилось. Мать стояла в дверях и смотрела, как я складываю листок и прячу его в карман. — Мам, — заговорил я. — Не говори мне того, что я и без тебя знаю, — сказала она. Она не плакала. Нет, его убил не Марс и не Венера, не Юпитер и не Сатурн. Нам не надо было бояться что мы будем вспоминать о нем всякий раз, когда в вечернем небе загорится Юпитер или Сатурн, или Марс. Дело обстояло иначе. Его корабль упал на Солнце. Солнце — огромное, пламенное, беспощадное, которое каждый день светит с неба и от которого никуда не уйдешь. После смерти отца мать очень долго спала днем и до вечера не выходила. Мы завтракали в полночь, ели ленч в три часа ночи, обедали в шесть утра, когда царил холодный сумрак. Мы уходили в театр на всю ночь и ложились спать на рассвете. Потом мы еще долго выходили гулять только в дождливые дни, когда не было солнца. Корпорация «Марионетки» Двое медленно шли вдоль по улице и спокойно беседовали. Обоим было лет по тридцать пять, и для десяти часов вечера оба были примечательно трезвы. — Но почему в такую рань? — спросил Смит. — Потому, — ответил Брэйлинг. — В кои-то веки выбрался, и уже в десять — домой. — Наверное, нервы пошаливают. — Странно, как тебе это вообще удалось. Я тебя десять лет пытаюсь вытащить посидеть со стаканчиком. А стоило тебе вырваться, и ты настаиваешь, что должен вернуться в такую рань. — Боюсь спугнуть удачу, — отозвался Брэйлинг. — Что ты сделал — подсыпал жене снотворного в кофе? — Нет, это было бы непорядочно. Сам скоро увидишь. Они свернули за угол. — По правде говоря, Брэйлинг… не хотел бы я этого касаться, но ты с ней натерпелся. Можешь не признаваться, но твой брак был сплошным кошмаром, верно? — Я бы не сказал. — Выплыло ведь, как она заставила тебя жениться. Помнишь, в 1979 году, когда ты собирался в Рио… — Милый Рио. Собирался, да так и не съездил. — Помнишь, как она порвала на себе одежду, растрепала волосы и пригрозила вызвать полицию, если ты не женишься? — Она всегда была нервной, Смит, пойми. — Это просто подлость. Ты не любил ее. Хоть это ты ей сказал? — Припоминаю, что даже настаивал. — И все-таки женился. — Мне приходилось думать о своем бизнесе и о матери с отцом. Такой скандал их убил бы. — И так уже десять лет. — Да, — произнес Брэйлинг; взгляд его серых глаз был тверд. — Но я думаю, все еще переменится. Думаю, мои ожидания сбудутся. Взгляни. Он продемонстрировал длинный синий билет.