— Ты видишь меня? — спросила Сеси. — Ты вроде бы здесь и вроде бы где-то далеко отсюда. — Том осторожно ее кружил, лицо у него было озабоченное. — Да. — Почему ты пошла со мной? — Я не хотела, — ответила Энн. — Так почему же?.. — Что-то меня заставило. — Что? — Не знаю. — В голосе Энн зазвенели слезы. — Спокойно, тише… тише… — шепнула Сеси. — Вот так. Кружись, кружись. Они шуршали и шелестели, взлетали и опускались в темной комнате, и музыка вела и кружила их. — И все-таки ты пошла на танцы, — сказал Том. — Пошла, — ответила Сеси. — Хватит. — И он легко увлек ее в танце к двери, на волю, неприметно увел ее прочь от зала, от музыки и людей. Они забрались в повозку и сели рядом. — Энн, — сказал он и взял ее руки дрожащими руками, — Энн. Но он произносил ее имя так, словно это было вовсе и не ее имя. Он пристально смотрел на бледное лицо Энн, теперь ее глаза были открыты. — Энн, было время, я любил тебя, ты это знаешь, — сказал он. — Знаю. — Но ты всегда была так переменчива, а мне не хотелось страдать понапрасну. — Ничего страшного, мы еще так молоды, — ответила Энн. — Нет, нет, я хотела сказать: прости меня, — сказала Сеси. — За что простить? — Том отпустил ее руки и насторожился. Ночь была теплая, и отовсюду их обдавало трепетное дыхание земли, и зазеленевшие деревья тихо дышали шуршащими, шелестящими листьями. — Не знаю, — ответила Энн. — Нет, знаю, — сказала Сеси. — Ты высокий, ты самый красивый парень на свете. Сегодня чудесный вечер, я на всю жизнь запомню, как я провела его с тобой. И она протянула холодную чужую руку за его сопротивляющейся рукой, взяла ее, стиснула, согрела. — Что с тобой сегодня, — сказал недоумевая Том. — То одно говоришь, то другое. Сама на себя непохожа. Я тебя по старой памяти решил на танцы позвать. Поначалу спросил просто так. А когда мы стояли с тобой у колодца, вдруг почувствовал — ты как-то переменилась, сильно переменилась. Стала другая. Появилось что-то новое… мягкость какая-то… — Он подыскивал слова: — Не знаю, не умею сказать. И смотрела не так. И голос не тот. И я знаю: я опять в тебя влюблен. «Не в нее, — сказала Сеси, — в меня!» — А я боюсь тебя любить, — продолжал он. — Ты опять станешь меня мучить. — Может быть, — ответила Энн. «Нет, нет, я всем сердцем буду тебя любить! — подумала Сеси. — Энн, скажи ему это, скажи за меня. Скажи, что ты его всем сердцем полюбишь». Энн ничего не сказала. Том тихо придвинулся к ней, ласково взял ее за подбородок. — Я уезжаю. Нанялся на работу, сто миль отсюда. Ты будешь обо мне скучать? — Да, сказали Энн и Сеси. — Так можно поцеловать тебя на прощание? — Да, — сказала Сеси, прежде чем кто-либо другой успел ответить. Он прижался губами к чужому рту. Дрожа, он поцеловал чужие губы. Энн сидела будто белое изваяние. — Энн! — воскликнула Сеси. — Подними руки, обними его! Она сидела в лунном сиянии, будто деревянная кукла. Он снова поцеловал ее в губы. — Я люблю тебя, — шептала Сеси. — Я здесь, это меня ты увидел в ее глазах, меня, а я тебя люблю, хоть бы она тебя никогда не полюбила. Он отодвинулся и сидел рядом с Энн такой измученный, будто перед тем пробежал невесть сколько. — Не понимаю, что это делается?.. Только сейчас… — Да? — спросила Сеси. — Сейчас мне показалось… — Он протер руками глаза. — Неважно. Отвезти тебя домой? — Пожалуйста, — сказала Энн Лири. Он почмокал лошади, вяло дернул вожжи, и повозка тронулась. Шуршали колеса, шлепали ремни, катилась серебристая повозка, а кругом ранняя весенняя ночь — всего одиннадцать часов, — и мимо скользят мерцающие поля и луга, благоухающие клевером. И Сеси, глядя на поля, на луга, думала: «Все можно отдать, ничего не жалко, чтобы быть с ним вместе, с этой ночи и навсегда». И она услышала издали голоса своих родителей: «Будь осторожна. Неужели ты хочешь потерять свою магическую силу? А ты ее потеряешь, если выйдешь замуж за простого смертного. Берегись. Ведь ты этого не хочешь?» «Да, хочу, — подумала Сеси. — Я даже этим готова поступиться хоть сейчас, если только я ему нужна. И не надо больше метаться по свету весенними вечерами, не надо вселяться в птиц, собак, кошек, лис — мне нужно одно: быть с ним. Только с ним. Только с ним». Дорога под ними шуршала, бежала назад. — Том, — заговорила наконец Энн. — Да? — Он угрюмо смотрел на дорогу, на лошадь, на деревья, небо и звезды. — Если ты когда-нибудь, в будущем, попадешь в Грин-Таун в Иллинойсе — это несколько миль отсюда, — можешь ты сделать мне одолжение? — Возможно. — Можешь ты там зайти к моей подруге? — Энн Лири сказала это запинаясь, неуверенно. — Зачем? — Это моя хорошая подруга… Я рассказывала ей про тебя. Я тебе дам адрес. Минутку. Повозка остановилась возле дома Энн, она достала из сумочки карандаш и бумагу и, положив листок на колено, стала писать при свете луны. — Вот. Разберешь? Он поглядел на листок и озадаченно кивнул. — «Сеси Элиот. Тополевая улица, 12, Грин-Таун, Иллинойс», — прочел он. — Зайдешь к ней как-нибудь? — спросила Энн. — Как-нибудь, — ответил он. — Обещаешь? — Какое отношение это имеет к нам? — сердито крикнул он. — На что мне бумажки, имена? Он скомкал листок и сунул бумажный шарик в карман. — Пожалуйста, обещай! — сказала Сеси. — …обещай… — сказала Энн. — Ладно, ладно, только не приставай! — крикнул он. «Я устала, — подумала Сеси. — Не могу больше. Пора домой. Силы кончаются. У меня всего на несколько часов сил хватает, когда я ночью вот так странствую… Но на прощание…» — …на прощание, — сказала Энн. Она поцеловала Тома в губы. — Это я тебя целую, — сказала Сеси. Том отодвинул от себя Энн Лири и поглядел на нее, заглянул ей в самую душу. Он ничего не сказал, но лицо его медленно, очень медленно разгладилось, морщины исчезли, каменные губы смягчились, и он еще раз пристально всмотрелся в озаренное луной лицо, белеющее перед ним. Потом помог ей сойти с повозки и быстро, даже не сказав «спокойной ночи», покатил прочь. Сеси отпустила Энн. Энн Лири вскрикнула, точно вырвалась из плена, побежала по светлой дорожке к дому и захлопнула за собой дверь. Сеси чуть помешкала. Глазами сверчка она посмотрела на ночной весенний мир. Одну минутку, не больше, глядя глазами лягушки, посидела в одиночестве возле пруда. Глазами ночной птицы глянула вниз с высокого, купающегося в лунном свете вяза и увидела, как гаснет свет в двух домиках — ближнем и другом, в миле отсюда. Она думала о себе, о всех своих, о своем редком даре, о том, что ни одна девушка в их роду не может выйти замуж за человека, живущего в этом большом мире за холмами. «Том. — Ее душа, теряя силы, летела в ночной птице под деревьями, над темными полями дикой горчицы. — Том, ты сохранил листок? Зайдешь когда-нибудь, как- нибудь, при случае навестить меня? Узнаешь меня? Вглядишься в мое лицо и вспомнишь, где меня видел, почувствуешь, что любишь меня, как я люблю тебя — всем сердцем и навсегда?» Она остановилась, а кругом — прохладный ночной воздух, и миллионы миль до городов и людей, и далеко-далеко внизу фермы и поля, реки и холмы. Тихонько: «Том?» Том спал. Была уже глубокая ночь; его одежда аккуратно висела на стульях, на спинке кровати. А возле его головы на белой подушке ладонью кверху удобно покоилась рука, и на ладони лежал клочок бумаги с буквами. Медленно-медленно пальцы согнулись и крепко его сжали. И Том даже не шелохнулся, даже не заметил, когда черный Дрозд на миг тихо и мягко прильнул к переливающемуся лунными бликами окну, бесшумно вспорхнул, замер — и полетел прочь, на восток, над спящей землей. Мальчик-невидимка Она взяла большую железную ложку и высушенную лягушку, стукнула по лягушке так, что та обратилась в прах, и принялась бормотать над порошком, быстро растирая его своими жесткими руками. Серые птичьи бусинки глаз то и дело поглядывали в сторону лачуги. И каждый раз голова в низеньком, узком окошке ныряла, точно в нее летел заряд дроби. — Чарли! — крикнула Старуха. — Давай выходи! Я делаю змеиный талисман, он отомкнет этот ржавый замок! Выходи сей момент, а не то захочу — и земля заколышется, деревья вспыхнут ярким пламенем, солнце сядет средь бела дня! Ни звука в ответ, только тёплый свет горного солнца на высоких стволах скипидарного дерева, только пушистая белка, щёлкая, кружится, скачет на позеленевшем бревне, только муравьи тонкой коричневой струйкой наступают на босые, в синих жилах, ноги Старухи. — Ведь уже два дня не евши сидишь, чтоб тебя! — выдохнула она, стуча ложкой по плоскому камню, так что набитый битком серый колдовской мешочек у нее на поясе закачался взад и вперед. Вся в поту, она встала и направилась прямиком к лачуге, зажав в горсти порошок из лягушки. — Ну, выходи! — она швырнула в замочную скважину щепоть порошка. — Ах, так! — прошипела она. — Хорошо же, я сама войду! Она повернула дверную ручку пальцами, темными, точно грецкий орех, сперва в одну сторону, потом в другую. — Господи, о господи, — воззвала она, — распахни эту дверь настежь! Но дверь не распахнулась; тогда она кинула еще чуток волшебного порошка и затаила дыхание. Шурша своей длинной, мятой синей юбкой. Старуха заглянула в таинственный мешочек, проверяя, нет ли там еще какой чешуйчатой твари, какого-нибудь магического средства посильнее этой лягушки, которую она пришибла много месяцев назад как раз для такой вот оказии. Она слышала, как Чарли дышит за дверью. Его родители в начале недели подались в какой-то городишко в Озаркских горах, оставив мальчонку дома одного, и он, страшась одиночества, пробежал почти шесть миль до лачуги Старухи — она приходилась ему не то теткой, не то двоюродной бабкой или еще кем-то, а что до ее причуд, так он на них не обращал внимания. Но два дня назад, привыкнув к мальчишке, Старуха решила совсем оставить его у себя — будет с кем поговорить. Она кольнула иглой свое тощее плечо, выдавила три бусинки крови, смачно плюнула через правый локоть, ногой раздавила хрусткого сверчка, а левой когтистой лапой попыталась схватить Чарли и закричала: — Ты мой сын, мой, отныне и навеки! Чарли вскочил, будто испуганный заяц, и ринулся в кусты, метя домой. Но Старуха юркнула следом — проворно, как пестрая ящерица, — и перехватила его. Тогда он заперся в ее лачуге и не хотел выходить, сколько она ни барабанила в дверь, в окно, в сучковатые доски желтым кулачком, сколько ни ворожила над огнем и ни твердила, что теперь он ее сын, больше ничей, и делу конец. — Чарли, ты здесь? — спросила она, пронизывая доски блестящими острыми глазами. — Здесь, здесь, где же еще, — ответил он наконец усталым голосом. Еще немного, еще чуть-чуть, и он свалится сюда на приступку. Старуха с надеждой подергала ручку. Уж не перестаралась ли она — швырнула в скважину лишнюю щепоть, и замок заело. «Всегда-то я, как ворожу, либо лишку дам, либо недотяну, — сердито подумала она, — никогда в самый раз не угадаю, черт бы его побрал!» — Чарли, мне бы только было с кем поболтать вечерами, вместе у костра руки греть. — Чтобы было кому утром хворосту принести да отгонять блуждающие огоньки, что подкрадываются в вечерней мгле! Никакой тут каверзы нет, сынок, но ведь невмоготу одной-то. — Она почмокала губами. — Чарли, слышь, выходи, уж я тебя такому научу! — Чему хоть? — недоверчиво спросил он. — Научу, как дёшево покупать и дорого продавать. Излови ласку, отрежь ей голову и сунь в задний карман, пока не остыла. И все! — Э-э! — презрительно ответил Чарли. Она заторопилась. — Я тебя средству от пули научу. В тебя кто стрельнет из ружья, а тебе хоть бы что. Чарли молчал; тогда она свистящим, прерывистым шепотом открыла ему тайну. — В пятницу, в полнолуние, накопай мышиного корня, свяжи пучок и носи на шее на белой шелковой нитке. — Ты рехнулась, — сказал Чарли. — Я научу тебя заговаривать кровь, пригвождать к месту зверя, исцелять слепых коней- всему научу! Лечить корову, если она дурной травы объелась, выгонять беса из козы. Покажу, как делаться невидимкой! — О! — воскликнул Чарли. Сердце Старухи стучало, словно барабан солдата Армии спасения. Ручка двери повернулась, нажатая изнутри. — Ты меня разыгрываешь, — сказал Чарли. — Что ты! — воскликнула Старуха. — Слышь, Чарли, я так сделаю, ты будешь вроде окошка, сквозь тебя все будет видно. То-то ахнешь, сынок! — Правда буду невидимкой? — Правда, правда! — А ты не схватишь меня, как я выйду? — Я тебя пальцем не трону, сынок. — Ну, ладно, — нерешительно сказал он. Дверь отворилась. На пороге стоял Чарли — босой, понурый, глядит исподлобья. — Ну, делай меня невидимкой. — Сперва надо поймать летучую мышь, — ответила Старуха. — Давай-ка, ищи! Она дала ему немного сушеного мяса, заморить червячка, потом он полез на дерево. Выше, выше… как хорошо на душе, когда видишь его, когда знаешь, что он тут и никуда не денется, после многих лет одиночества, когда даже «доброе утро» сказать некому, кроме птичьего помета да серебристого улиткина следа… И вот с дерева, шурша между веток, падает летучая мышь со сломанным крылом. Старуха схватила ее- теплую, трепещущую, свистящую сквозь фарфорово-белые зубы, а Чарли уже спускался вниз, перехватывая ствол руками, и победно вопил. В ту же ночь, в час, когда луна принялась обкусывать пряные сосновые шишки. Старуха извлекла из складок своего просторного синего платья длинную серебряную иголку. Твердя про себя: «Хоть бы сбылось, хоть бы сбылось», — она крепко-крепко сжала пальцами холодную иглу и тщательно прицелилась в мертвую летучую мышь. Она уже давно привыкла к тому, что, несмотря на все ее потуги, всяческие соли и серные пары, ворожба не удается. Но как расстаться с мечтой, что в один прекрасный день начнутся чудеса, фейерверк чудес, алые цветы и серебряные звезды — в доказательство того, что господь простил ее розовое тело и розовые грезы, ее пылкое тело и пылкие мысли в пору девичества. Увы, до сих пор бог не явил ей никакого знамения, не сказал ни слова, но об этом, кроме самой Старухи, никто не знал. — Готов? — спросила она Чарли, который сидел, обхватив поджатые стройные ноги длинными, в пупырышках, руками, рот открыт, зубы блестят… — Готов, — содрогаясь, прошептал он.