Он приподнялся на локте в своей холодной постели. Завтра телефона уже не будет! Каким же он был жадным дураком! Полковник спустил с кровати хрупкие, желтые, как слоновая кость, ноги и изумился — они совсем тонкие! Казалось, эти сухие палки прикрепили к его телу однажды ночью, пока он спал, а другие ноги, помоложе, сняли и сожгли в печи. За долгие годы все его тело разрушили, отняли руки и ноги и оставили взамен нечто жалкое и беспомощное, как шахматные фигурки. А теперь хотят добраться до самого неуловимого — до его памяти: пытаются обрезать провода, которые ведут назад, в прошлое. Спотыкаясь, полковник кое-как пересек комнату. Схватил телефон и прижал к себе; ноги уже не держали его, и он сполз по стене на пол. Потом позвонил на междугородную, а сердце поминутно взрывалось у него в груди — чаще, чаще… В глазах потемнело. Скорей, скорей! Он ждал. — Bueno! — Хорхе, нас разъединили. — Вам нельзя звонить, сеньор, — сказал далекий голос. — Ваша сиделка меня просила. Она говорит, вы очень больны. Я должен повесить трубку. — Нет, Хорхе, пожалуйста! — взмолился старик. — В последний раз прошу тебя. Завтра у меня отберут телефон. Я уже никогда больше не смогу тебе позвонить. Хорхе молчал. — Заклинаю тебя, Хорхе, — продолжал старый полковник. — Ради нашей дружбы, ради прошлых дней! Ты не знаешь, как это для меня важно. Мы с тобой однолетки, но ведь ты можешь ДВИГАТЬСЯ! А я не двигаюсь с места уже десять лет! Он уронил телефон и с большим трудом вновь поднял его, боль в груди разрасталась, не давала дышать. — Хорхе! Ты меня слышишь? — И это в самом деле будет последний раз? — спросил Хорхе. — Да, обещаю тебе! За тысячи миль от Грин-Тауна телефонную трубку положили на стол. Снова отчетливо, знакомо звучат шаги, тишина, и наконец, открывается окно. — Слушай же, — шепнул себе старый полковник. И он услышал тысячу людей под иным солнцем, и слабое, отрывистое треньканье: шарманка играет «Ла Маримба» — такой прелестный танец! Старик крепко зажмурился, поднял руку, точно собрался сфотографировать старый собор, и тело его словно налилось, помолодело, и он ощутил под ногами раскаленные камни мостовой. Ему хотелось сказать: — Вы все еще здесь, да? Вы, жители далекого города, сейчас у вас время ранней сиесты, лавки закрываются, а мальчишки выкрикивают: «Loteria Nacional para hoy»[83] и суют прохожим лотерейные билеты. Вы все здесь, люди далекого города. Мне просто не верится, что и я был когда-то среди вас. Из такой дали кажется, что его и нет вовсе, этого города, что он мне только приснился. Всякий город — Нью-Йорк, Чикаго — со всеми своими обитателями издали кажется просто выдумкой. И не верится, что и я существую здесь, в штате Иллинойс, в маленьком городишке у тихого озера. Всем нам трудно поверить, каждому трудно поверить, что все остальные существуют, потому что мы слишком далеко друг от друга. И как же отрадно слышать голоса и шум и знать, что Мехико-Сити все еще стоит на своем месте и люди там все так же ходят по улицам и живут… Он сидел на полу, крепко прижимая к уху телефонную трубку. И наконец ясно услышал самый неправдоподобный звук — на повороте заскрежетал зеленый трамвай, полный чужих смуглых и красивых людей, и еще люди бежали вдогонку, и доносились торжествующие возгласы — кому-то удалось вскочить на ходу, трамвай заворачивал за угол и рельсы звенели, и он уносил людей в знойные летние просторы, и оставалось лишь шипенье кукурузных лепешек на рыночных жаровнях, — а быть может лишь беспрерывное, то угасавшее, то вновь нараставшее гуденье медных проводов, что тянулись за две тысячи миль… Старый полковник сидел на полу. Время шло. Внизу медленно отворилась дверь. Легкие шаги в прихожей, потом кто-то помедлил в нерешительности и вот, осмелев, поднимается по лестнице. Приглушенные голоса: — Не надо нам было приходить! — А я тебе говорю, он мне позвонил. Ему одному невтерпеж. Что ж мы, предатели, что ли, — возьмем, да и бросим его? — Так ведь он болен! — Ясно, болен. Но он велел приходить, когда сиделки нет дома. Мы только на минутку войдем, поздороваемся и… Дверь спальни раскрылась настежь. И трое мальчишек увидели: старый полковник сидит на полу у стены. — Полковник Фрилей, — негромко позвал Дуглас. Тишина была какая-то странная, они тоже не решались больше заговорить. Потом подошли поближе, тихонько, чуть ли не на цыпочках. Дуглас наклонился и вынул телефон из совсем уже застывших пальцев старика. Поднес трубку к уху, прислушался. И сквозь гуденье проводов и треск разрядов услышал странный, далекий, последний звук. Где-то за две тысячи миль закрылось окно. * * * — Бумм! — крикнул Том. — Бумм, бумм, бумм! Он сидел во дворе суда верхом на пушке времен Гражданской войны. Перед пушкой стоял Дуглас, он схватился за сердце и рухнул на траву. И не вскочил, а остался лежать и, видно, о чем-то задумался. — У тебя такое лицо, точно ты вот-вот вытащишь карандаш и возьмешься писать. — Не мешай мне думать, — ответил Дуглас, глядя на пушку. Потом перекатился на спину и уставился на небо и на макушки деревьев. — Том, до меня только сейчас дошло. — Что? — Вчера умер Чин Лин-су. Вчера, прямо здесь, в нашем городе, навсегда кончилась Гражданская война. Вчера, прямо здесь, умер президент Линкольн, и генерал Ли, и генерал Грант, и сто тысяч других, кто лицом к югу, а кто — к северу. И вчера днем в доме полковника Фрилея ухнуло со скалы в самую что ни на есть бездонную пропасть целое стадо бизонов и буйволов, огромное, как весь Грин-Таун, штат Иллинойс. Вчера целые тучи пыли улеглись навеки. А я-то сначала ничего и не понял! Ужасно, Том, просто ужасно! Как же нам теперь быть? Что будем делать? Больше не будет никаких буйволов… И никаких не будет солдат, и генерала Гранта, и генерала Ли, и Честного Эйба[84] и Чин Лин-су не будет! Вот уж не думал, что сразу может умереть столько народу! А ведь они все умерли, Том, это уж точно. Том сидел верхом на пушке и глядел сверху вниз на брата, пока тот не умолк. — Блокнот у тебя тут? Дуглас покачал головой. — Тогда сбегай-ка за ним и запиши все, пока не забыл. Не каждый день у тебя на глазах помирает половина земного шара. Дуглас сел на траве, потом встал. И медленно побрел по двору суда, покусывая нижнюю губу. — Бумм, — негромко сказал Том. — Бумм, бумм. Потом закричал вслед брату: — Дуг! Пока ты шел по двору, я тебя три раза убил! Слышишь? Эй, Дуг! Ну, ладно. Как хочешь. — Он улегся на пушке и прищурясь поглядел вдоль корявого ствола. — Бумм, — прошептал он в спину удалявшемуся Дугласу. — Бумм! 1950 The Window[85] Чудесный костюм цвета сливочного мороженого На город опускались летние сумерки. Из дверей бильярдной, где мягко постукивали шары, вышли трое молодых мексиканцев подышать теплым вечерним воздухом, а заодно и поглядеть на мир. Они то лениво переговаривались между собой, то молча смотрели, как по горячему асфальту, словно черные пантеры, скользят лимузины или, разбрасывая громы и молнии, проносятся трамваи, затихая вдали. — Эх, — вздохнул Мартинес, самый молодой и самый печальный из троих. — Чудесный вечер, а, ребята? Чудесный… Ему казалось, что в этот вечер мир то приближается к нему, то снова отдаляется. Снующие мимо прохожие вдруг оказывались словно на противоположном тротуаре, а дома, стоящие на расстоянии полумили, вдруг низко склонялись над ним. Но чаще люди, машины, дома были где-то по ту сторону невидимого барьера и были недосягаемы. В этот жаркий летний вечер лицо юного Мартинеса застыло, словно скованное морозом. В такие вечера хорошо мечтать… мечтать о многом… — Мечтать! — воскликнул тот, которого звали Вильянасул. У себя в комнатушке он вслух громко читал книги, но на улице всегда говорил почти шепотом. — Мечтать — это бесполезное занятие безработных. — Безработных? — воскликнул небритый Ваменос. — Вы только послушайте! А кто же мы, по-твоему? У нас ведь тоже нет ни работы, ни денег. — А значит, — заключил Мартинес, — нет и друзей. — Это верно. — Взгляд Вильянасула был устремлен в сторону площади, где тихий летний ветерок шевелил кроны пальм. — Знаете, чего бы мне хотелось? Мне хотелось бы пойти на площадь, потолкаться среди деловых людей, побеседовать с теми, кто приходит туда по вечерам, чтобы поговорить о делах на бирже. Но пока я так одет, пока я бедняк, они не станут со мной разговаривать. Ничего, Мартинес, зато у нас троих есть дружба. А дружба бедняков — это что-нибудь да значит. Это настоящая дружба… Мы… В эту минуту мимо прошел красивый молодой мексиканец с тонкими усиками; на каждой руке у него повисла хохочущая девица. — Madre mia! — хлопнул себя по лбу Мартинес. — А как вот этому удалось подцепить сразу двух подруг? — Ему помог его красивый белый костюм. — Ваменос грыз свой грязный ноготь. — Видать, он из ловкачей. Прислонясь к стене, Мартинес провожал взглядом хохочущую компанию. В доме напротив открылось окно четвертого этажа, и из него выглянула красивая девушка; ветер ласково заиграл ее черными волосами. Мартинес знал эту девушку вечность: целых шесть недель. Он кивал ей головой, он приветственно поднимал руку, улыбался, подмигивал, даже кланялся ей на улице или когда, навещая друзей, встречал ее в вестибюле дома, в городском парке, в центре города. Но девушка подставила лицо ветру. Юноша не существовал для нее — его словно и не было. — Madre mia! — Мартинес отвел от нее взгляд и снова посмотрел вдоль улицы; мексиканец и девицы уже заворачивали за угол. — Эх, был бы у меня такой костюм! Мне не нужно даже денег, только бы иметь приличный костюм. — Не знаю, стоит ли советовать, — вдруг сказал Вильянасул, — но что, если бы тебе повидаться с Гомесом? Он уже месяц что-то толкует насчет костюма. Я пообещал ему, что войду в пай, лишь бы отвязаться. Уж этот Гомес! — Эй, приятель, — раздался чей-то тихий голос. — Гомес! — Трое друзей обернулись и с любопытством уставились на подошедшего. С какой-то странной улыбкой Гомес вытащил бесконечно длинную желтую ленту, которая заплескалась и зашелестела на ветру. — Гомес! — воскликнул Мартинес. — Зачем тебе портновский метр? Гомес расплылся в улыбке. — Хочу снять мерку. — Мерку? — Стой спокойно. — Гомес окинул Мартинеса оценивающим взглядом. — Caramba! Где же ты был все это время? А ну-ка, давай! Мартинес почувствовал, как ему измеряют длину руки, ноги, затем объем груди. — Стой спокойно! — покрикивал Гомес. — Руки — точно. Ноги, грудь — великолепно! А теперь быстрее рост! Пять футов, пять дюймов! Подходишь! Давай руку! — Тряся Мартинесу руку, он вдруг воскликнул: — Подожди, а есть у тебя десять долларов? — У меня есть! — Ваменос помахал грязными бумажками. — Сними мерку с меня, Гомес. — Весь мой капитал — это девять долларов девяносто два цента. — Мартинес пошарил в карманах. — Ты считаешь, что этого хватит на новый костюм? Как же так? — А так. Потому что у тебя подходящий размер! — Сеньор Гомес, но я совсем не знаю вас… — Не знаешь? Ничего, теперь мы будем жить вместе. Пошли! Гомес исчез в дверях бильярдной. Мартинес, сопровождаемый деликатным Вильянасулом и подталкиваемый нетерпеливым Ваменосом, тоже очутился в бильярдной. — Домингес! — позвал Гомес. Разговаривавший по телефону Домингес подмигнул вошедшим. В трубке пронзительно пищал женский голос. — Мануло! — крикнул Гомес. Мануло, опрокидывавший в рот содержимое винной бутылки, обернулся. Гомес указал на Мартинеса. — Я нашел нам пятого партнера! Домингес ответил: — У меня свидание, не мешай… — и вдруг умолк. Трубка выпала у него из рук. Маленькая черная записная книжка, полная имен и телефонов, быстро исчезла в кармане. — Гомес, ты?!. — Да, да! Давай скорее деньги. Выкладывай! В телефонной трубке продолжал пищать женский голос. Домингес в нерешительности поглядывал на трубку. Мануло поглядывал то на пустую бутылку, которую продолжал держать в руках, то на вывеску винной лавки напротив. Потом Мануло и Домингес неохотно выложили по десять долларов на зеленое сукно бильярдного стола. Изумленный Вильянасул последовал их примеру. То же самое сделал и Гомес, толкнув в бок Мартинеса. Мартинес пересчитал смятые бумажки и мелочь. Гомес жестом опытного крупье сгреб деньги. — Пятьдесят долларов! Костюм стоит шестьдесят! Нам нужно еще десять долларов. — Погоди, Гомес! — воскликнул Мартинес. — Ты говоришь об одном костюме? Uno? — Uno! — Гомес поднял кверху палец. — Один великолепный летний костюм цвета сливочного мороженого. Светлый-светлый, как луна в августе. — Чей же он будет? — Мой! — крикнул Мануло. — Мой! — крикнул Домингес. — Мой! — крикнул Вильянасул. — Мой! — крикнул Гомес. — И твой, Мартинес. Друзья, покажем ему, а? Становитесь- ка все в ряд. Вильянасул, Мануло, Домингес и Гомес выстроились в ряд у стены бильярдного зала. — Мартинес, становись и ты тоже! А теперь, Ваменос, положи нам на головы бильярдный кий. — Сейчас, Гомес, сейчас. Мартинес почувствовал, как на его макушку лег бильярдный кий, и высунулся вперед, чтобы посмотреть, что происходит. — О! — воскликнул он. Кий ровно лежал на головах пятерых парней. Ваменос, широко улыбаясь, легко двигал его взад и вперед. — Мы все одного роста! — вскричал Мартинес. — Одного! — засмеялись приятели. Гомес пробежал вдоль шеренги, шелестя желтым портновским метром, прикладывая его то к одному, то к другому юноше, отчего те смеялись еще громче. — Точно! — заявил он. — Подумайте только, понадобился месяц, целых четыре недели, чтобы подобрать четырех парней одинакового роста и сложения. Целый месяц я искал и снимал мерки. Мне попадались парни ростом в пять футов и пять дюймов, но они были либо слишком толсты, либо слишком тонки. Иногда у них были длинные руки или слишком длинные ноги. Эх, ребята, если бы вы знали, скольких пришлось обмерить! А теперь нас пятеро совсем одинаковых — в плечах, и в груди, одинаковая длина рук и одинаковый вес! Ох, ребята! Мануло, Домингес, Вильянасул, Гомес, а за ними и Мартинес встали один за другим на весы; весы-автомат, пощелкивая, выбрасывали билетики с обозначенным на них весом. Ваменос, улыбаясь во весь рот, кидал в автомат монетки. С бьющимся сердцем Мартинес прочел свой билетик. — Сто тридцать пять фунтов… сто тридцать шесть… сто тридцать три… сто тридцать четыре… сто тридцать семь… Это чудо! — Нет, — сказал Вильянасул, — это просто Гомес. Они улыбались своему доброму гению, а он сгреб их всех в охапку. — Ну не молодцы ли мы, ребята? — удивлялся он сам. — Все одного роста, и у всех одна мечта — костюм! Каждый из нас будет красавцем по крайней мере один день в неделю, а? — Я уже не помню, когда я был красивым, — сказал Мартинес. — Девушки шарахаются от меня. — Теперь они остолбенеют от восхищения, когда увидят тебя, — сказал Гомес, — увидят в новеньком летнем костюме цвета сливочного мороженого. — Гомес, — сказал Вильянасул, — можно мне задать тебе вопрос? — Конечно. — Когда мы купим этот прекрасный летний костюм цвета сливочного мороженого, не может случиться так, что ты наденешь его, сядешь в автобус и уедешь в Эль-Пасо эдак на годик, а? — Вильянасул, Вильянасул, как можешь ты такое говорить? — Что видят глаза, то говорит язык, — сказал Вильянасул. — А помнишь беспроигрышную лотерею, которую ты устроил и в которую так никто и не выиграл? Или компанию «Перец с мясом и фасолью», которую ты задумал создать, но только задолжал за аренду помещения? — Ошибки молодости, — сказал Гомес. — Ну, довольно. В такую жару обязательно кто-нибудь купит наш костюм. Он стоит в витрине магазина «Солнечные костюмы фирмы Шамуэй». У меня есть пятьдесят долларов. Нам нужен еще один партнер. Мартинес видел, как ищущий взгляд друзей пробежал по залу. Он тоже стал разглядывать присутствующих. Глаза его миновали, не останавливаясь, Ваменоса, затем неохотно вернулись к нему; он увидел грязную сорочку Ваменоса, толстые, желтые от никотина пальцы. — Я! — наконец не выдержал Ваменос. — Снимите мерку с меня! Мои руки слишком велики от рытья канав, это верно, но фигура…